Право человека
- -
- 100%
- +
Не понаслышке зная о крайней жадности старика, мальчик тотчас мысленно представил, что его ожидает, когда обнаружится пропажа нескольких мандаринов. Сколько их уплыло точно, он сказать бы не смог, так как считать не умел, но казалось – много. Очень много. Он панически соображал, что ему делать. Мандарины между тем относило всё дальше, а выбежать с другой стороны дома и попытаться поймать их вдоль берега казалось положительно невозможным – пришлось бы пробираться мимо начавшего громко чавкать чёртова старика и, потом, для этого пришлось бы оставить свой важный пост. Через короткий промежуток времени мальчик, поставленный перед необходимостью сделать окончательный выбор, решился: больше влетит, если сидеть на месте и ничего не делать, и поэтому мандарины нужно было во что бы то ни стало спасать. Быстро перегнувшись за край террасы, он ещё раз, прищурясь от солнца, проследил их путь – сейчас аппетитные оранжевые кругляши, покачиваясь на низких ребристых волнах, почти приблизились к хлипкому соседскому помосту. Мальчик, мысленно обратясь к фотопортрету мужественного человека в форме, решительно выдохнул воздух и проворно метнулся в сторону выхода, находящегося прямо в противоположной стороне дома.
– Эй, стой, эй! – дядя от свершившейся неожиданности подскочил на своём месте, как рыбёшка на сковородке, поперхнулся горячим супом и залил себе на груди серую, давно не стиранную рубаху. – Куда ты, безродная дрянь?! Стой, кому я сказал?!!
Но мальчик, чувствуя колотящуюся пульсацию в висках и затылке, уже подбегал к соседнему дому, зная, что разъяренный дядя не рискнёт преследовать его – в лодке всё-таки было очень много дорогого товара, и жадный осьминог ни в коем случае не оставил бы своё богатство без присмотра.
Дом соседей располагался неподалёку и был, на поверхностный взгляд, ещё беднее и неказистее, нежели даже их с матерью и дядей убогое жилище. Соседский дом почему-то напомнил мальчику старую разбитую баржу, когда-то выброшенную на берег именно в этом неподходящем месте и оставленную теперь догнивать, разлагаясь под солнцем. Отжившая своё покладистая и безропотная речная посудина. Плоский чердак лачуги, похожий на капитанскую рубку, неосознанно дополнял удивительное сходство хлипкого жилища с баржей, покинутой бездушной командой умирать в тоскливом одиночестве.
Как-то так случилось, что мальчик не был знаком ни с кем из многочисленных соседей, и по этой причине теперь он даже не представлял, как зовут невысокую скуластую девчонку, что открыла дверь на его нетерпеливый стук. Девчонка имела плутовские тёмные глаза и задорную чёрную чёлку; ровную настолько, что, казалось, её подрезали ножницами едва ли не только что. Коротко стриженные ногти на её руках были щедро вымазаны перламутровым лаком белёсого цвета.
– Слушай, там у вас, у мостика, мои… Мои мандарины… – выдохнул он ей в лицо, едва распахнулась приглушённо скрипнувшая дверь.
Девчонка некоторое время с любопытством рассматривала запыхавшегося визитёра – худощавого и светловолосого, плохо одетого паренька с облупившимся от загара носом, а потом вдруг, не произнеся ни слова, неожиданно взяла и захлопнула дверь. Некоторое время мальчик постоял без движения, по привычке сдирая сгоревшую на носу кожу, а потом начал нетерпеливо стучать ребром сложенной ладони чуть выше разболтанной дверной ручки – сперва осторожно, а потом всё настойчивей и громче.
Дверь резко открылась, как отдёрнутый полог, и на пороге вновь объявилась всё та же смешливая и чуть полноватая соседка. Руки её на этот раз были спрятаны за спиной. Насмешливо глядя ему в лицо блестящим карими глазами, она проворно вытянула руки перед собой. В каждой из ладоней покоилось по огромному, в её-то маленьких пальчиках, буро-жёлтому, отменной спелости мандарину.
Сейчас она походила на одну из многочисленных бойких девчонок, промышляющих мелкой торговлей в этом районе города, заученным движением демонстрирующих придирчивым покупателям отличный товар.
По округлым бокам необыкновенно роскошных мандаринов стекали мутноватые капли речной воды.
– Эти? – утверждающе спросила она тонким девчоночьим фальцетом.
Сердце его сейчас же дурашливо и радостно заколотилось. От этого щемящего прилива внутри груди даже застопорилось на миг дыхание, и он, широко улыбнувшись, заторопился:
– Да, да, – быстро выговаривая слова, он всё ещё не до конца поверил в свою счастливую звезду. – Это они, дай мне их, пожалуйста… – почему-то переходя на шёпот попросил он и, сбившись, сглотнул ставшую удивительно безвкусной пресную слюну.
В ответ на это девчонка вдруг с присущим ей проворством вернула кулаки на прежнее место – за пухлую спину. Он повторно сглотнул поток слюны и одеревенело сосредоточился на её руках. От запястья до плеч они были полноватыми, а ключицы выпирали настолько сильно, что их не могла спрятать длинная выцветшая кофта, бывшая, судя по всему, едва ли не ровесницей самой её обладательницы. Он по инерции опустил взгляд ниже – округлые коленки девочки едва прикрывал выгоревший на солнце заношенный красный сарафан.
Молча глядя на него, она моргала короткими чёрными ресницами и улыбалась. У него почему-то начали подрагивать пальцы на руках, и мальчик, спохватившись, медленно убрал их за спину.
– Отдай, пожалуйста… – смог он негромко выговорить после значительной паузы. – Это… – он сбился и вновь сглотнул подступивший к горлу слюнный поток, – не мои… Мне за них сильно влетит…
– …Что там? – вдруг послышался грубоватый, ломающийся подростковый голос, и из-за спины девчонки появился высокий и чрезвычайно худой – в противовес девочке – парень лет пятнадцати. Слегка вытянутое лицо его было сильно опалено солнцем, а на верхней, пренебрежительно задранной губе и подбородке пробивались редкие и жёсткие чёрные волосы. Одет он был с той щеголеватой небрежностью, какой придерживались все мало-мальски уважающие себя местные торговцы на воде – весьма просторная, чисто стиранная рубаха неопределённого белёсого цвета, короткие брюки из тонкой вытертой материи. На ногах у парня были лёгкие сандалии, в отличие от всего остального гардероба – практически новые. Чёлка его была столь же ровно и аккуратно подстрижена – одной и той же, похоже, рукой, что и у девочки.
Увидев перед собой мальчишку, разговаривающего с его младшей сестрой, долговязый несколько раз озадаченно хлопнул глазами, ресницы на которых были настолько коротки, что, казалось, их нет и вовсе, и спросил, явно стараясь, чтобы голос звучал как можно более грозно:
– Тебе чего надо здесь, а?…
Мальчика нисколько не смутил подобный недружелюбный настрой – он был слишком близок к победе, а многолетнее общение с безумцем-дядей приучило его не очень-то обращать внимание на грубые интонации.
Поэтому он просто и негромко сказал, по-прежнему держа напряжённо сцепленные пальцы за спиной:
– Мои мандарины… Они упали в воду и приплыли к вам. Я пришёл их взять, а она, – он кивнул на девчонку, – она не отдает…
Старший брат перевёл взгляд на притихшую девочку, ловко отмахнулся от здоровенного речного слепня, назойливо вившегося вокруг его коротко стриженной головы, и по-прежнему грозно спросил:
– Какие ещё мандарины?
Та, потупив взгляд, вздохнула и нехотя протянула ему выловленную из реки нежданную добычу.
Парень, некоторое время переводя взгляд с одного на другого, помедлил, взял мандарины в цепкие и огромные, как показалось мальчику, руки, и спросил снова:
– Эти?
– Да, – после некоторой паузы кивнул мальчик, не сводя с вожделённых фруктов глаз, – дайте их мне…
Парень выдержал длительную паузу, изучая мальчика взглядом, а потом вдруг резко и сильно стиснул руки так, что из спелых мандаринов фонтанчиками брызнул жёлтый сок, а сквозь пальцы не торопясь полезла мясистая мякоть.
Произошло это очень быстро и неожиданно. Настолько быстро, что мальчик не поверил своим глазам. Мир вокруг него в одночасье и с оглушительным грохотом рушился. Только что было всё хорошо, и он почти придумал, как оправдается перед дядей и расскажет ему, с каким трудом ему удалось вернуть случайно обронённые мандарины, и вот теперь – всё рухнуло в глухую адскую пропасть, откуда не бывает возврата. В глазах мальчика против воли вызрели и съехали по щеке две солёные слезы. Он поймал их губами.
А потом бросился на ухмыляющегося парня.
– Гад, зачем ты, это не моё, гад…
Он изо всех сил пытался достать противника крепко сжатыми кулаками, вдруг ставшими до обидного лёгкими и слабыми – как часто бывает во сне, и тот, уронив уничтоженные мандарины на землю, вынужден был защищаться и оттолкнуть нападающего длинной жилистой рукой; мальчик снова бросился на врага и на этот раз, по всей видимости, сумел нанести ему довольно болезненный урон, поскольку тот перестал церемониться и со всей подростковой жестокостью сильно стукнул задыхающегося от слёз мальчика прямо по облезлому носу. В голове у того немедленно возникло въедливо звенящее гудение – как если бы там вдруг решил обосноваться огромнейший рой прибрежной мошкары; уши заложила тугая воздушная пробка. Во рту отчётливо появился привкус горячей соли, сразу же вслед за этим с дрожащей верхней губы обильно и сочно закапала липкая кровь. Всё происходящее теперь мальчик слышал глухо и издалека, словно из-под скрытых от постороннего глаза глубин материной подушки.
– …Пошёл вон отсюда, американский выкормыш!.. И скажи своей мамочке-шлюхе, что если ты будешь маячить у нас на глазах, то ни тебе, ни ей не поздоровится! Убирайтесь к своему ублюдку-папаше в Америку… Катитесь, ясно?! А дядю, если он не прекратит торговать на нашей воде, мы утопим…
V
Сквозь задранное веко в зрачок ярко бил пронзительный луч. Фотограф пришел в себя.
Повернув голову набок, он в первую очередь убедился, что рука его до сих пор сжимает жёсткий ворот насквозь мокрого демисезонного пальто. Некоторое время он, привыкая к свету, осознавал этот факт, и лишь после этого смог позволить себе оглядеться пристальней. Он, вместе со своим спасённым, спрыгнувшим с моста безумцем, теперь хрипло и натужно дышащим, лежал на песчаной отмели практически посредине неприветливой осенней реки. Берег отмели, густо усыпанный мелкой каменистой крошкой, то и дело окатывали пенистые волны, оставляющие грязноватые разводы пены на мелких камнях. Рядом с лежащими на земле людьми, упираясь в береговую кромку высоко задранным вытянутым носом, стоял белоснежный катер с государственной символикой нового всемирного сообщества; над водой низко стелилась сиреневатая дизельная дымка. Два человека в тёмно-серой форме, увидев, что фотограф очнулся, навели на него свои револьверы.
VI
…Через два дня вернулась с побережья мама. Дядя встретил её с оживлением, он – с каким-то тупым, необъяснимым безразличием. Суетящийся старик, приняв от матери какой-то толстый бумажный свёрток, с одобрительным смешком похлопал её по упругому низу живота и удалился в свой угол, где начал чем-то шелестеть, ворча при этом совершенно как старый, выживший из ума паршивый барбос.
Мама, как обычно, привезла много гостинцев и подарков – одежду, игрушки и, самое главное, она не забыла привезти плёнку для фотоаппарата. От всего привезённого весь пол скоро оказался усыпанным шуршащими разноцветными обёртками. Мать обнимала его и целовала мокрыми, испачканными яркой помадой губами, но он оставался замкнут, отвечая ей механически, без каких-либо выраженных чувств.
Приблизительно через месяц после возвращения мама стала хиреть. Она отчего-то уже не могла, как прежде, быстро и весело хлопотать по хозяйству и готовить им с дядей вкусную еду, и теперь на каждый обед у неё уходило всё больше и больше времени. Иногда обед вообще оказывался непригодным, и тогда гадкий дядя ругался, по обыкновению, на чём свет, и бил её по лицу скрюченной, как лапа высушенного спрута, коричневой ладонью, но мальчик почему-то не спешил бросаться ей на помощь… Отчуждение, возникшее со времени её последнего приезда, не проходило, даже несмотря на то, что мальчик отчётливо видел – мама сильно сдала.
Постепенно мальчику удалось создать где-то внутри себя закрытый причудливый мир, в который он – сначала без умысла, а потом и сознательно никого не пускал. Впрочем, стоит отметить, что никто никогда и не стремился попасть в его мир; тем самым словно оставляя ему право на безгранично возможные фантазии. Так возникло неосязаемое ощущение некой обособленности и тайны, и это загадочное ощущение давало мальчику способность создавать свой небольшой мирок таким, каким ему хотелось. Этому миру он посвящал время от времени серии до невозможности запутанных рисунков. В этом мире жили персонажи с красивых фотографий, которые он в течение многих лет прилежно вырезал из привезённых мамой пухлых глянцевых журналов. Это были своеобразные осколки побережья, но странно – они не внушали ему отвращения, напротив, чем-то привлекая его… С фотографий на него смотрели улыбающиеся, открытые и очень симпатичные люди, и он с удовольствием населял этими, без всяких сомнений, хорошими людьми свой выдуманный мир, где обитал до этого времени только один главный персонаж – насмешливый человек в ослепительно белой морской форме. Он не знал, о чём должны были эти люди разговаривать между собой, но подозревал, что о чём-то очень, очень хорошем и непременно спокойном. В его мальчишеском воображении каждый из них имел до странности тихий голос, и разговаривая с изысканным спокойствием, они никогда не имели привычки перебивать друг друга. Они неспешно делились с человеком с чёрно-белой фотографии своим самочувствием, иногда рассуждали о красивой одежде, что была надета на них, но чаще всего они любили неторопливо болтать о погоде. Это было их излюбленной темой, постоянно питавшей их интерес к друг другу. «Как вы думаете, будет ли завтра дождь?» – вопрошала светловолосая стройная красотка, кутаясь в длинный нейлоновый шарф и выглядывая кокетливо из-под изогнутых полей широкой шляпы. «Думаю, что будет» – отвечал ей серьёзный пожилой мужчина, чьи аккуратнейшие усы и уверенный взгляд прямо-таки источали непреклонную убеждённость во всём, о чём бы ему ни приходилось говорить. «Уверен, что будет». В такт этим разговорам мальчик передвигал по столу вырезанные картинки, прилежно и с большим умением наклеенные на кусочки твёрдого толстого картона; внимательно следя, чтобы всякий, кто взял слово, оказывался на переднем плане. Иногда человек в морской форме – с той первой, чёрно-белой фотографии – собирал всех своих новых знакомых вокруг себя и начинал неторопливо рассказывать им о таинственных странах, в которых ему довелось когда-либо бывать. Здесь мальчику, который не хотел, чтобы его главный персонаж ударил лицом в грязь, конечно приходилось значительно фантазировать и обходить опасные моменты разговора, как прекрасная смелая яхта, ведомая умелой рукой, обходит губительные острые рифы, грозно торчащие над голубой водой; он видел это на картинке в одном из последних журналов, привезённых мамой с побережья.
В основном же все его необычайно скромные познания о других странах основывались на обрывках случайной, непроверенной, а потому заведомо неточной информации. Из-за этого иногда случалась довольно престранная путаница, и миловидные улыбающиеся люди с картинок с усмешкой замечали в адрес моряка: «Вчера вы, помнится, говорили, что в стране людей с чёрной кожей не бывает слонов? Как же вы утверждаете сегодня, что они часто на них охотятся?». Тут уж моряк с фотографии укоризненно глядел на мальчика и, вздохнув, начинал неумело выкручиваться, с большой осторожностью подбирая слова: «Нет, это всё правильно, просто дело в том… Слоны живут только там, где жарко, а люди – они могут жить там, где им нравится…». Тон моряка при этом был не очень уверенным, а фразы, произносимые им, казались излишне растянутыми и неубедительными, но обычно этого вполне доставало, чтобы вернуть рассказчику утраченную было репутацию. Впрочем, в этом кругу ничто не могло послужить поводом для каких-либо разногласий и ссор, тем более, что мальчик очень тщательно следил, чтобы никто не из-за чего не испытывал недовольства.
Ещё на одной из картинок, служащих иллюстрациями для рассказов, были изображены несколько похожих друг на друга деревянных мельниц с большими разлапистыми крыльями; сквозь крылья одной из них остро пробивался солнечный луч – и казалось: ещё немного, и крылья сдвинутся с места. Мама, едва умевшая читать, в своё время как смогла объяснила ему, что когда начинают вращаться от ветра крылья, то каменные жернова там, внутри, перемалывают зерно в муку, из которой затем пекут хлеб. Запутанное объяснение ровным счётом ничего ему не объяснило, но удовлетворило полностью. Крылья должны вращаться – и это главное, что он усвоил про себя. Теперь ему очень хотелось когда-либо понаблюдать за их полетом, несмотря на то, что страны ветряных мельниц, как он знал, находятся где-то очень-очень далеко отсюда.
VII
Однажды утром он проснулся от громкого ворчания дяди, сопровождающегося робкими и приглушёнными мамиными всхлипываниями. Осторожно выглянув из-под одеяла, мальчик увидел, что она, совершенно голая, стоит боком к нему совсем близко у отмытого до блеска окна – так, чтобы на неё падал свет, широко расставив ноги, а злющий старик с нескончаемым потоком проклятий исследует её тело, щупает ей горло, ожесточённо мнёт коричневыми жилистыми ладонями плотные мамины груди и беспрестанно грозит испуганной женщине сжатыми кулаками, сильно испещрёнными старческими прожилками. Затем он, скрючившись в три погибели, рывком заставил её, раздражённо ударяя ладонью по внутренней стороне бедер, раздвинуть ноги ещё шире и принялся, пристально щурясь, вглядываться в то место, где под округлым и упругим жёлтым материным животом росли треугольником тёмные волосы. Мама стояла молча, сложив руки у груди ладонь к ладони, сдержанно всхлипывая, то и дело поднимая голову вверх, кусала губы и вытирала слезы, избороздившие блестящими полосками её раскрасневшееся от пощёчин лицо.
Зрелище это, столь необычное, непонятное и оттого откровенно запутанное и страшное, настолько поразило мальчика, что он, позабыв о всяческой осторожности, облокотился и привстал на кровати.
Дядя оторвался от своего пугающего занятия, с неожиданной живостью выпрямился и сунул свое оскаленное лицо с выпученными от злости глазами прямо в лицо матери, громко прошипев очередную порцию сдавленных и плохо разборчивых проклятий. Затем, поочерёдно и быстро облизав несколько раз подушечки пальцев на обеих руках, он обтёр их о грязные, с застаревшими пятнами от фруктов заскорузлые штанины, встал, на этот раз, на колени, вновь прищурил озабоченные глаза, вставил пальцы между ног мамы и принялся пристально вглядываться. Неизвестно, что он там увидел, только, повторно облизав пальцы, он вытер их о короткие лоснящиеся штаны, уже окончательно поднялся на ноги и, бросая ненавидящие взоры в сторону матери, начал, бегая туда-сюда по дому, истошно орать теперь совсем уже в полный голос. Короткие и седые волосы его, растущие в весьма ограниченном количестве, казалось, встали на просвечивающейся макушке дыбом, а голос, дойдя до верха своих возможностей, стал неожиданно сбиваться в плаксивые ноты, точно у охрипшего петуха.
Мать, вне себя от испуга и неизвестности, вздрагивала и прижимала к вздымающейся груди скомканное домашнее платье, подняв его быстрым и робким движением с пола.
– Шлюха! Шлюха, шлюха, шлюха! – визгливо вопил дядя, от прилива невиданной злости едва ли не подпрыгивая на месте и не обращая ни малейшего внимания на проснувшегося мальчика. – Проклятая безмозглая шлюха! Только с тобой и могло это произойти, глупая и продажная шлюха! Ты думаешь, я должен теперь давать тебе деньги на докторов? Как бы не так! Как бы не так! Вот!! – тут дядя развернулся к матери спиной, низко согнулся и несколько раз с большим ожесточением ударил себя кулаком по невероятно худым ягодицам. – Вот!!! – истошно проорал он, поворачивая к совершенно впавшей в панику матери оскаленное лицо с выпученными глазами и жёлтыми, давно уже сгнившими зубами.
Здесь он вдруг прервал свои проклятия, по всей видимости захлебнувшись ими, в невыразимой ярости топнул ногой и выскочил на террасу. Секунду спустя послышался трескучий звук упругой струи, вспенивающей речную воду.
С самого детства привыкший ко многому мальчик ещё никогда не видел своего опекуна в таком диком гневе и поэтому ощущал сейчас приступы жутковатого, ноющего, отвратительного страха, то и дело заставляющие его тело под тонким одеялом ёжиться и дрожать. Продолжая слышать, как старик шумно и яростно мочится, мальчик робко встал рядом с кроватью, не зная, что делать дальше.
Мать, увидев сына, уронила скомканную одежду на замызганный, неубранный с утра пол, кинулась к мальчику и стала прижимать его голову к холодной открытой груди, плача и то и дело вздрагивая от внутренних конвульсий.
– Отойди от ребенка, негодная продажная дрянь! – немедля возопил тут как тут объявившийся дядя, и теперь совсем уже не своим голосом. – Ты скоро сдохнешь, и его хочешь за собой утащить? Уйди, я сказал!
Здесь он с неожиданной прытью, совершенно как стремительный морской охотник, подскочил к матери и, ухватив её за руку, дёрнул со всей стариковской силы так, что и мать, и мальчик в одно мгновение оказались на деревянном, давно не крашенном полу. Распущенные волосы матери полностью накрыли мальчику лицо так, что он, глубоко вдохнув родной и тёплый запах, неожиданно разревелся в полный голос. Мама громко всхлипывала, гладила его по спине и не выпускала его из своих объятий. Они лежали вдвоём на холодном неубранном полу, и дядя кружил где-то над ними, потрясая жилистыми щупальцами-кулаками и извергая в пространство совершенно невиданный доселе поток грязных и богохульствующих проклятий.
VIII
Бешеный старик, хотя и брызгал слюной и бранился, всё-таки привёл на следующий день к постели мамы важного врача-европейца. Врач, высокий ростом, имел до крайности непроницаемый вид и был тщательно одет в строгого покроя тёмно-зелёный костюм со светлой сорочкой. Карманы на костюме были накладные. Широкий галстук, туго завязанный на шее врача – серый, в коричневую с прожилками полоску. При себе у него также имелся большой коричневый саквояж мятой кожи, который вызывал уважение одним лишь своим серьёзным и дорогим видом. Похожая на старинную гондолу большая моторная лодка, доставившая немногословного доктора по воде, покачивалась в равнодушном ожидании на утренних волнах. Столь же безмолвен и равнодушен был и её рулевой – молодой парень лет тридцати в широких брезентовых штанах и обветренным неприметным лицом.
Дядя, спина которого теперь имела неизменно выгнутое положение, в присутствии доктора оказался необычайно смирен и то и дело услужливо хихикал, щуря и без того узкие сверх всякой меры глаза. Он принёс высокомерному посетителю средних размеров железный тазик с подогретой водой и нераспечатанную упаковку разноцветного, специально по этому случаю купленного мыла. Воду доктор принял, но цветастое мыло проигнорировал, достав из своего саквояжа тюбик с жидким дезинфицирующим препаратом. На тюбике были многочисленные и густые надписи на чужом языке.
Сняв плотный шерстяной пиджак и вручив его дяде, доктор долго и тщательно, согласно врачебному обыкновению, отмывал свои короткие пальцы с квадратными и блестящими ногтями, затем вытер их целым пучком одноразовых салфеток, каковые, по мере использования, кидал в глубокий оцинкованный таз, наполненный пенистой замутнённой водой. После чего, продолжая сохранять всю ту же немногословную серьёзность, натянул бесцветные резиновые перчатки и приступил, наконец, к осмотру.
В течение последующих десяти минут лицо доктора с выраженными морщинами у внимательных глаз имело глубокомысленный и весьма озадаченный вид. Он неторопливо и скрупулёзно, с педантичной тщательностью изучал обнажённое тело испуганной матери, используя для своих занятий множество различных медицинских приспособлений, и то и дело озабоченно кривя бесцветные губы. Он заставлял до смерти напуганную маму широко открывать рот, массировал, вслушиваясь куда-то внутрь себя, её локтевые сгибы, трогал припухшее горло и заставлял медленно сгибать и разгибать ноги в коленях. Попросив её перевернуться на живот, он что-то мельком изучил на её спине и, будто бы убедившись в неких выводах, разрешил маме лечь обратно, укрыл насмерть перепуганную и по этой причине боязливо молчащую пациентку одеялом и оставил её в покое.
Сев к столу и поблёскивая продолговатыми очками, он принялся что-то писать со страшной медлительностью на отменного качества белой бумаге, а затем, жестом отказавшись от предложенного дядей свежезаваренного зелёного чая, что-то негромко и долго втолковывал ему, отведя старика в сторону и то и дело озабоченно потирая лоб. Закопчённое лицо дяди становилось всё сумрачнее, и несчастный старый скряга, по всей вероятности, уже подсчитывал в уме предстоящие расходы.