Бенгальские огни памяти или Незабываемые сущности, с которыми, к счастью, я был знаком

Бенгальские огни памяти

или

Незабываемые сущности,

с которыми, к счастью, я был знаком

Люби всегда,

След страсти сохрани

В судьбе своей,

Где погремушки снов

Жгут памяти

Бенгальские огни

Море живёт у меня под балконом и каждым вздохом волны подтверждает постоянство и динамику физического мира.

Я сижу в удобном, но, как оказалось, непрочном пластиковом кресле в палисаднике только что купленной моим другом гостиницы "по случаю" почти у самого Черного моря и пытаюсь понять, почему так давно уже не испытываю ощущение беззастенчивой мышечной радости, которое раньше просто преследовало меня, когда удавалось вырваться к морю.

Слово "давно", конечно, весьма субъективно и относительно. Потому что иногда вдруг начинаешь реально недоумевать: почему те события, что для кого-то вспоминаются давнее давнего, для тебя происходили будто вчера. И наоборот. И еще "относительно" потому, что всю мою не такую уж короткую, но прожитую, как мне кажется, на одном дыхании жизнь меня всегда относило к Черному морю. Всегда незабываемо и весьма чувствительно.

Влечение это возникло еще в детстве, после первой поездки с родителями в Ялту, советскую и суетливую, с особым купажным запахом вечного кипариса, тленных водорослей и влажной солнечной соли, совершенно не похожую на классический чеховский курортный город Дамы с собачкой и арбузом.

Мы с родителями и сестренкой приехали в отпуск из далекого азиатского Ташкента, тоже советского, но абсолютно не морского по сравнению с Ялтой, где у набережной периодически возникали и исчезали такие океанские небоскребы, что мне, пацану, казалось необыкновенным, как просто целые городские микрорайоны подплывали и на время становились частью города под названием Морской Порт. Ялтинский порт, конечно, не самый великий в мире (по сравнению хотя бы с Константинополем), но в пацанских глазах тогда и Ай-Петри была Эверестом. И все было внове и оттого запоминающимся навсегда.

А Черное море, которое не похоже ни на какое другое… Я пытался нырять в воды Средиземного, Балтийского, Азовского, моря-озера Иссык-Куль, даже Мертвого моря (о чем незамедлительно пожалел, ведь именно для таких, как я, на берегах этого странного природного водоема установлены огромные транспаранты с объявлением на всех языках мира: "Нырять НЕЛЬЗЯ !!!". И на русском языке буквы – самые большие). И нигде мне, любителю нырять, не было так комфортно, как в водах Черного моря.

Черное море обладает каким-то особым очарованием и подводной фауны, и прибрежной флоры. А пляжи его с мелкой галькой, крупным желтым песком пополам с почти растворившимися ракушками и такими приятными мне с детства ароматическими саше из морской соли и припущенных водорослей всегда возникают в сознании, когда необходимо уйти из дискомфорта окружающего мира и погрузиться в релакс вообра-фэнтези. Хотя бы умосозерцательно.

Много позже, накануне перестройки, именно из-за желания быть поближе к Черному морю я переехал в уездный город Краснодар. И хоть его и называют "собачкиной столицей" с легкой строки Маяковского, но он, конечно, никакая не столица, а губернский транзитный узел по дороге на курорты. С завышенными порой столичными амбициями, количеством военных пенсионеров и жаждой воинских почестей, характерных для заслуженного казачьего форпоста. Форпоста под названием "Наш маленький Париж".

И еще женщины! Ведь количество красивых женщин на любую душу мужского населения в Краснодарском крае всегда просто зашкаливало. Казалось, все красивые особи женского пола сговорились когда-то приехать сюда, к морю. И задержались на неопределенное время. Я обнаружил это в свою первую самостоятельную поездку на Черное море. Мне тогда было все равно, в какое место, лишь бы к морю. Червовая карта случая легла с видом Геленджика. Я говорю "червовая", потому что в ту поездку впервые в жизни влюбился.

Красавица неимоверная (по крайней мере, мне такой казалась), она приехала в Геленджик на две недели из Пятигорска и, насколько я помню, сделала все, чтобы привлечь мое внимание. "Сделала все" в семидесятые годы двадцатого века в Советском Союзе означало следующее: она пристально смотрела на меня, когда мы проходили мимо друг друга. И иногда улыбалась. В поведении этой природной блондинки удивительно сочетались независимость мышления и горское целомудрие (частица кавказской крови), а в огромных голубых глазах постоянно вспыхивали нана-зарницы. Я называл их южным сиянием. А она смеялась. И смотрела-смотрела, как будто звала куда-то.

Девочка-дриада, она в мгновение ока могла буквально взлететь на любое дерево. И дразнила меня потом сверху, обезьянка, смеясь над моей приземленностью. Впрочем, спускалась так же быстро, не давая возможности побывать на этих, недоступных для меня высотах. И всегда, когда ее образ являлся мне раньше, да и сейчас, когда вспоминаю её, она появляется на фоне большого дерева. Дуб, платан, может, кедр – ощущение сильной древесной энергии. Она питалась ею.

Все это происходило в детско-юношеском санатории с на редкость замысловатым названием "Солнце", отдых в котором после юношеской травмы ноги мне настоятельно посоветовал знакомый врач нашей семьи. Впрочем, замысловатость творческого полета при любой идеологии не в чести. А в советский период, на который пришлось мое детство, идеологическая доминанта как клейкая липкая масса обнимала, пронизывала и сковывала все и вся в нашей жизни. Престидижитаторы от идеологии подверстывали ее везде (чаще всего, конечно, в свою пользу) и как заправские пастухи щелкали ею у всех перед носом словно кнутом или арканом.

Теперь же все и вся обнимает, пронизывает и сковывает постоянно стреноживающая нас меркантильно-экономическая составляющая. И какие бы эмоции ни печалили от этого наш разум, именно деньги теперь решают всё.

Мне было пятнадцать, девочке – четырнадцать и мы десять дней предавались любви – везде ходили за ручку, вместе плавали в море и иногда целовались. При прощании, как водится, плакали и обещали писать друг другу письма каждый день, пока не встретимся, чтобы жить вместе. Кстати, нужно сказать, что наши чувства были-таки сильны – мы переписывались (правда, все реже и реже) почти два года и все это время я втайне от родителей копил мелкие деньги, мечтая сюрпризом съездить к своей дриаде. Но на такой сюрприз все не хватало то денег, то времени. Потом она уехала учиться на врача в большой и кипящий соблазнами столичный город Киев и буквально через год вынуждена была (залетела) выйти замуж. На чем наша переписка и завершилась. А кубышку (двадцать четыре рубля советскими купюрами на билет до мечты) меня "на слабо" сподвигнули пропить мои посвященные в секрет друзья.

Пили жестко – десять бутылок портвейна "777" на четверых, а потом еще водки. Но водку я уже не помню, потому что "добрые самаритяне" принесли меня домой, положили на коврик, позвонили в дверь и убежали пить дальше (сколько себя помню, всегда удивлялся луженым желудкам друзей).

Правда, еще через два года она дозвонилась мне в Ташкент и сообщила новость. Оказалось, она уже развелась и вернулась в Пятигорск, потому что бывший киевский муж оказался гадом, бабником и маменькиным сынком (помню, меня поразило, что в лексиконе моей ненаглядной когда-то блондинки

появились еще и малоприличные уличные эпитеты). Так что теперь она совершенно свободна (если не считать незначительного отягощения в виде ребенка) и просто жаждет меня видеть, а я ловил себя на мысли, что абсолютно не узнаю даже голос своей собеседницы и разговариваю с не знакомой мне женщиной, откуда-то знающей мое имя, но не имеющей ничего общего с моей морской любовью пятилетней давности. Говорят, когда женщина становится матерью, у нее совершенно меняется характер вплоть до изменения психотипа. Может быть, четырнадцатилетняя дриада, вдохновившая меня на множество стихотворений (да-да, я писал ей стихи), была всего лишь прекрасной "гусеницей"? Как бы там ни было, но бабочку, отрихтованную взрослой жизнью, я увидеть не захотел.

…И не заметил, как в этом довольно удобном пластиковом кресле я начал раскачиваться на задних ножках (детская привычка, иногда, задумавшись, даже не замечаю, как тело само начинает жить своей жизнью и, прежде всего, ловить баланс на ножках стула или кресла, на котором в тот момент я нахожусь), а такого поведения пластиковое кресло мне не прощает – переворачивается вместе со мной назад. Хорошо, что я был абсолютно расслаблен. Кости вскоре собрались как надо, я проверил их наличие, состояние, вошел в кроссовки и побрел к морю.

Геленджик был только первым местом моей высадки у настоящего моря (правда, долгое время самым любимым). А потом – Усть-Нарва на Балтике, незабываемый Гурзуф и, наконец, – Сочи. Молодежные лагеря системы "Спутник" в советские времена, были, пожалуй, немногими местами в стране, где почти строевая режимная подготовка отечественной молодежи к совковой жизни ощущалась не так навязчиво.

Спутники были некими амортизационными площадками, где достигалось хоть какое-то приблизительное согласие между обычными человеческими желаниями развивающегося молодого организма, пониманием, как должны быть устроены человеческие отношения в этом мире и идеологическим регламентом соцстроя. А регламенты, как вы наверняка помните, были жесткие. В общем, в этих лагерях молодежи разрешали спускать пар. В определенной степени, конечно. Как говаривал мой дружок Сашка, – чуть-чуть, на самую пипеточку.

Я медленно захожу в самое синее Черное море, так во многом повлиявшее на мою судьбу, и погружаясь в прозрачный, пахнущий арбузом аквамарин, начинаю наблюдать далекие, прекрасные и смешные видения, которые, соединяются постепенно как пазлы в непрерывную и бередящую душу видеоленту. И вот я уже выныриваю близ Сочи начала восьмидесятых. Но это ещё не сам город-курорт, а пригородное местечко близ Мацесты у подножия замечательной горы Ахун, откуда падают водопады, а на вершине – обзорная башенка, похожая на горскую сторожевую вышку. Здесь после спуска с горы, если не задерживаться в лесном этноресторанчике "Кавказский Аул", при подходе к морю вплоть до перестроечного упадка можно было пробраться в первоклассный молодежный лагерь "Спутник", детище комсомольской терпимости для молодежного интернационала, ну и немного для избранной советской молодежи.

К слову сказать, отдыхали там не только молодые комсомольцы. В Спутник было довольно сложно попасть и путевки в эти оазисы юношеских радостей жизни ценились на вес золота. Детство хотели вспомнить многие пропустившие его когда-то бедолаги, и Судьба заносила в молодежные лагеря иногда странных персонажей такого разного возраста, что просто ахнуть хотелось.

Достаточно сказать, что тогда в 1981-ом году кроме разномастной компании совсем еще юных счастливчиков из золотой молодежи я шапочно познакомился с тридцатисемилетним уже известным композитором-песенником с Дальнего Востока, который очень любил рассказывать анекдоты про Чапая, сорокашестилетним цеховиком Гиви из Баку, который искал ответ на очень важный вопрос –"Что главное в счастье?", и гордостью советской армии того времени пятидесятитрехлетним подполковником Валюней (сам он, конечно, называл себя Валентином Нестеровичем Клубникой) "с под" Минска, интендантом не хухры-мухры, а целого гвардейского полка. С Валюней мне выпало жить в двухместном номере на седьмом этаже только что сданного пятнадцатиэтажного корпуса, в котором даже шли еще доделочные работы. Сначала я очень расстроился из-за такого соседства, но затем жизнь все расставила на свои места.

Я люблю Элю!

Валюня сразу с места в карьер объявил, что мне очень повезло с ним. Ведь он – это лучшее, что может быть в этом лагере. Не для меня, конечно, а для барышни, из-за которой он приехал. А так как приехал он, чтобы найти ее, свою Звезду любви, я, его сосед, должен ему всячески помочь на этом поприще. После таких слов я, конечно, разозлился и приуныл. Представьте себе Грушу килограмм так на сто тридцать, в ста девяноста сантиметрах над землей увенчанную лысиной с длинными, будто наклеенными на затылочной части волосиками, которая вдруг объявляет вам, что отныне вы ее адъютант. Посмотрел бы я на Вас, а ведь с этой Грушей придется еще кантоваться почти две недели в одном номере.

В общем, на взгляд свободного художника, подполковник показался неубедителен и поэтому, даже не совсем разобравшись, что же от меня требуется, не дослушав его полуприказов до конца, я невежливо послал своего собеседника и ушел на пляж.

Вечером разговор продолжился. Еле-еле дождавшись меня, Валюня объявил, что не совсем правильно начал беседу и зашел с другой стороны. Он признался, что всю жизнь жил под давлением запретов нашего идеологического строя в целом и армейского устава – в частности. Даже любить не мог от души, так как подчинялся графику непреодолимых обстоятельств службы. А семья, жена, дети – это все неумолимый регламент и рутина бытия каждого мужика. А в душе каждого уважающего себя мужика, особенно военного, находится женщина его мечты, которую он холит и лелеет, и образец которой иногда видит на журнальных обложках – всех этих Экранов, Огоньков и редчайшего до самопроизвольного оргазма Плейбоя, запрещенного Уголовным кодексом на территории нашей страны, но купленного по большому блату на барахолке и стабильно провоцирующего многократный "сеанс".

Я тогда не понял, какой смысл вкладывал Валюня в термин "сеанс", но в его устах он зазвучал как-то совсем не по словарю Даля. Как-то таинственно и в то же время торжественно. Наверное, так, как должен звучать в устах всех ограниченных в своем выборе мужиков, страдающих сатириазисом.

А Валюня страдал сильно. Ведь именно из-за этого он и попал в Спутник. Среди молодых офицеров его полка уже несколько лет муссировалась быличка о месте обетованном на берегу моря близ Сочи, куда каждое лето сбегаются, съезжаются, слетаются, как на нерест, миллион доступных женщин мал мала моложе. Некоторые по путевкам, а некоторые – просто так, чтобы осчастливить мужчин, и просят-умоляют пригреть-приютить их, несчастных, обделенных мужской лаской. И за это согласны на всё, просто на всё. И без брака.

Услышав однажды эту Сказку тысячи и одной ночи, подполковник советской армии потерял покой и сон, но обрел цель жизни. Что уж говорить об этом "бедном гусаре", когда примерно с таким же восторгом рассказывал мне о сочинском Спутнике неизбалованный женским вниманием мой товарищ Сашка, отдыхавший когда-то давно в Сочи и специально ездивший из центра города купаться на пляже Спутника. Он тогда приятно офанарел от настойчивости одной милой женщины лет сорока, которая очень вежливо, но целеустремленно буквально тащила его к себе в номер. Я был уверен, что на самом деле он по молодости лет не решился, в номера не пошел и в конце концов сбежал, но нам, друзьям, история была преподнесена так, что всё случилось. И я тогда тоже впечатлился свободными нравами этой молодёжной притчи во языцех под названием Спутник.

А Валюня стал действовать со свойственным армейским в чрезвычайных обстоятельствах сноровкой и находчивостью, которые те называют интендантскими маневрами. Пихнул-толкнул кому-то стратегическую тушенку, одеяла, боеприпасы и достал-таки вожделенную путевку в Спутник. Долго подбирал пляжные пары (такие же веселые шорты) для гавайских рубашек с пальмами, две бутылки хорошего Шампанского, четыре банки икры (черной и красной), кассеты для минимагнитофона с зарубежной музыкой и несколько париков на разные случаи жизни. Подполковник был лысый, а хотел быть с прической (тогда еще моду не диктовали секс-символы типа Гоши Куценко и Дмитрия Нагиева). Для этого у него был заветный несессер с разными приспособлениями и шиньоном для приклеивания длинных волос с затылка равномерно по всей лысой голове. Валюня умел иногда делать это ювелирно, а слово "иногда" свидетельствует о том, что порой лысина все-таки предательски отсверкивала. И тогда в дело вступала легкая клетчатая английская кепи, которая, будучи прикрепленной специальной приколкой к драпировочным фальш-волосам, закрывала большую часть головы. Но, правда, если порывом ветра или неудачным взмахом женской ручки кепка сбивалась куда-нибудь назад, то тянула с собой весь шиньончик и весело повисала с ним сзади, в районе лопаток на длинных затылочных волосах, оголяя скрываемый доселе желто-розовый череп.

Валюня приехал на три дня раньше меня, заселился в пустой двухместный номер и в первый же вечер, открыв бутылку шампанского, банку икры и нараспашку дверь в номер, стал ждать обещанное: стадо чудесных нимфоманок, которые набегут, напрыгнут и станут издеваться над ним именно в тех позах, которые подскажет им он, счастливый от такого насилия подполковник.

Но первые два вечера канули зря. Подполковник пил шампанское, ел икру один и слушал магнитофон без всякого удовольствия. Бабы не нападали. Они вообще как-то нагло избегали любого общения. Странно хохотали и строили гримасы, когда в столовой или на пляже он пытался подклеиться к какой-нибудь развеселой молодежной компании, пропускали смелые комплименты мимо ушей и всячески демонстрировали незаслуженное равнодушие к этому предприимчивому человеку, который так старался, чтобы встретиться с ними. Фантазии о стаде страстных нимфоманок таяли в рассвете одинокого третьего дня и трансформировались просто хотя бы в одну и хоть немного симпатичную женщинку.

Надо было что-то решать, ведь срок так дорого доставшейся путевки таял на глазах. И тогда Валюня опять проявил интендантскую смекалку, он снова подошел к администраторше (в этом деле он был профессионалом) и передоговорился подселить к нему соседа, хотя раньше договаривался никого к нему не селить. Старая продажная грымза-администраторша четко уловила, что требуется "молодой-видный" парень для привлечения женщин. И когда приехал чуть опоздавший я, то получил место в двухместном номере с Валюней, а администраторша – банку черной икры.

И вот я возвращался в свой (с Валюней) номер после пляжа, меня сопровождала компания из доселе неведомого мне города Саранска, мы громко намечали вылазку в город Сочи и не замечали на балконе седьмого этажа изнывающего от переполнявших его чувств подполковника интендантских войск.

Честно говоря, я просто забыл о его существовании. А зря. Вербальная атака Валюни была для меня неожиданной и многообещающей. Теперь в разговоре со мной Валюня сменил тактику и стал много обещать.

Он сделал ставку на жалость, взаимопонимание и мужскую солидарность. Он проникновенно говорил о том, что мужчины во всем мире должны поддерживать друг друга. По крайней мере, в женском вопросе. Если вдруг мне понадобится номер целиком, он готов уйти. Хоть на огромное количество времени, например, на целый час. Ну и я должен помочь ему в самом главном его желании – найти ему его Звезду заветную – женщину скупой мужской мечты. А за это… Подполковник Клубника был готов на всё. Например, отдать последнюю банку икры и последнюю бутылку Шампанского. Но самое главное, он готов был спеть для меня любую арию из любой оперы, так как всю жизнь его вторым любимым хобби было оперное пение и у себя в полку он руководил хором офицеров-интендантов. О первом его любимом хобби, я думаю, напоминать не стоит.

И дальше Валюня запел. Он усадил меня на мою койку, встал в позу солиста-оперника из Необыкновенного концерта Образцова, чуть пошевелил и сложил, расслабив сосискообразные пальцы обеих рук, и зажег хорошо поставленным баритоном не что-нибудь, а арию Надира из Ловцов жемчуга Бизе. И до того проникновенно это сделал, что срубил на неподдельное восхищение не только меня, но и несколько этажей нашего корпуса. Кто-нибудь из вас слышал когда-нибудь баритонального Надира? Это Вам не очередным тенором нахлобучивать. После окончания арии несколько ближайших балконов рукоплескали, а Валюня смущенно улыбался, лепетал что-то про силу настоящего искусства и перегибался через перила балкона, пытаясь высмотреть, кто ему хлопал. Вдруг, женщина!?

Он бы так пел, бегал, высматривал еще и еще, но я увел его с балкона, объявив перед этим во всеуслышание, что продолжение концерта завтра, после ужина. Валюня понял, поверил в меня и мы стали обсуждать стратегию и тактику его поведения в Спутнике. А я, стихийный филантроп, проникся мыслью, что на его улице тоже должен наступить Праздник, как он наступил у меня буквально в первый же день моего лагерного отдыха (как интересно здесь звучит прилагательное "лагерный") с момента выхода на долгожданный пляж Спутника.

Никогда не забуду, как солнечный август просто взорвался, когда я вышел из длинного темного сырого тоннеля, который вел под насыпью для железнодорожных путей на пляж (у сочинских курортов на первой линии везде так), и я первый раз стал пробираться почти сквозь строй полуголой молодежи, которая, казалось, давно ждала меня. Какая-то блаженная улыбка и не вполне сфокусированный взгляд стали ответом на все улыбки в мой адрес. "Да, это тебе не Гурзуф!" успел подумать я, – хотя зачем вспоминать прошлогоднее, ведь и там было совсем не плохо".

Было чуть больше пяти часов пополудни, я искупался, поблагодарил провиденье, что оно не обмануло моих мечт (правда, сравнив мои убогие представления о хорошем времяпровождении с дивными фантазиями Клубники, любой психоаналитик меня бы просто пожалел) и пошел нырять с причала с двумя пригласившими меня молоденькими социалистическими немками, изучавшими русский язык. Немки забавно коверкали слова, но здорово ныряли и жаловались, что не могут найти дайвинг-клуб. А таких клубов у нас тогда просто не было, и я попытался объяснить им данный советский дискомфорт тем, что наши дайверы ушли в Балет, и в нём, родимом, мы теперь впереди планеты всей. Немки сначала ошарашенно на меня посмотрели, но углядев в моих серьёзных глазах смех, захохотали, чем привлекли внимание совсем юного, но очень раннего югослава, который приклеился к нам так быстро и плотно, что я решил оставить немок на него, а сам пошел исследовать пляжные окрестности. Тут же нашел уютно-сырой, сбивающий жару бар с фантастическим названием "Наутилус", взял там мороженое и впервые попробовал геленджикский мускат Янтарный (мой любимый напиток после этого целых пять лет) и мне стало так хорошо, что все мои двадцать три года стали расплываться на подоконнике иллюминатора этого Наутилуса, как морда пса в оконной раме из мультфильма «Бременские музыканты». Есть там такой прикольный фрагмент.

Через пять минут компания из Саранска в плавках и бикини оккупировала мой столик, и через десять минут мы уже вместе решали, когда поехать в центр Сочи, потому что там есть парк Ривьера, клёвый Дендрарий и кинотеатр панорамного фильма, которые надо обязательно посетить. А одна блондинка из этой компании на первый взгляд была вылитой манекенщицей, и мы с ней сразу засимпатизировали друг другу.

Правда, к ней вскоре подошел её парень, но моё настроение от этого не упало, потому что манекенщица продолжала поглядывать на меня, а от соседнего столика я уловил долгий протяжный взгляд жгучей шатенки и ответил ей, и мы с ней поняли, что отношениям – быть.

Ну и как после всех этих подарков судьбы не вернуться в номер добрым самаритянином и отказать человеку в его чисто человеческом желании? Я имею в виду просьбу Валюни помочь ему найти его счастье. И тогда я предложил подполковнику ударить оперой по КаВээНу.

Дело в том, что в каждом заезде Спутника в лагерном (всё-таки слово – что надо!) Дворце культуры устраивали тогда эти самые КаВээНы. Такие шоу, представляющие нечто среднее между настоящим КВНом и концертом "Алло, мы ищем таланты". С трудом набиралось несколько разношерстных команд и затеивалась спонтанная художественная самодеятельность, приправленная популярными шутками. Когда в представлениях участвуют люди увлеченные, это интересно, в крайнем случае – смешно, но иногда без слез смотреть невозможно. Я побывал в нескольких Спутниках, и везде эти КаВээНы организовывались впопыхах, на скорую руку, потому что никто особенно не желал принимать участия в подготовке. Но вот смотреть ходили все, весь лагерь, и хохотали над самодеятельными "артистами" тоже все. Чаще всего просто над смешными их попытками самовыразиться. Но иногда в этой предтече Камеди-шоу проявлялись настоящие таланты. И я решил использовать этот трамплин, чтобы запустить Валюню на большую арену Спутника. Так сказать, заявить его на Большак.

На следующий вечер Валюня, как Шаляпин, дал концерт с балкона нашего номера (три арии для раскрутки популярности: Надир, Ленский и Риголетто), а еще через два дня должен был петь со сцены лагерного Дворца культуры. Я вызвался писать сценарий для художественной самодеятельности найденных с миру по нитке талантов. Благо, опыт был, за два года до этого я так же принимал сценарное участие в КаВээНе Спутника "Ноорус", что в курортном местечке Усть-Нарва (которое очень любил Игорь Северянин, весьма уважаемый мной поэт Серебряного века), и мы зажгли там ананасы в Шампанском не по-детски, после чего даже приказала долго жить вырубленная из сосновых бревнышек и прославленная в веках лагерная финская баня, но об этом чуть позже.