Маркиза ДЭруа

Глава 1

«Еще до рассвета их поднял пронзительный, как лезвие, крик ключника. Спали тут же, в длинном, пропахшем потом и землей сарае на краю поместья, на подстилках из прелой, остро пахнущей горечью соломы. Спины затекшие, кости ныли от вчерашнего, выворачивая суставы тупой, знакомой болью. Но некогда было размышлять о боли, мыслях не оставалось – только смутный, животный ужас перед предстоящим днем. Сегодня – пик страды, и день этот обещал быть длиною в вечность.

Солнце, только-только выползшее из-за холмов, уже не ласкало, а жгло немилостиво, словно раздувая гигантские мехи ада. Небо раскалилось до белесого, выцветшего от зноя полотна, на котором больно было смотреть. Над бескрайним золотым морем пшеницы стоял густой, сладковатый и дурманящий гул – жужжание тысяч насекомых, спешащих поживиться перед гибелью. Этот гул входил в самое нутро, смешиваясь с гулом в собственной голове.

Мартин, плотно сжав в мозолистой, словно из дуба вырубленной руке, рукоять косы, чувствовал, как под тонкой, словно пергамент, кожей набухают кровью старые волдыри, обещая к вечеру превратиться в кровавые мешки. Первый взмах – и густой, сочный шелест наполнял пространство, на миг заглушая звон в ушах. Стебли падали покорно, устилая землю ровным слоем, и в этом шелесте слышалось что-то горькое – словно это не пшеницу жали, а подрезали крылья самому дню. За ним, отставая на взмах, двигались другие мужики. Не было слышно ни песен, что пели деды, ни разговоров – только тяжелое, свистящее, как у загнанной лошади, дыхание и сухой, безжалостный шепот срезаемой пшеницы, отсчитывающий секунды их жизни.

Жара наливалась свинцом, заливая легкие и пригибая к земле. Пот жгучими струями заливал глаза, соляными дорогами струился по вискам, оставляя белые, как следы слез, дорожки на запыленной, потрескавшейся коже. Рубаха, промокшая насквозь, прилипла к спине мертвым, тяжелым саваном. Каждый раз, разгибаясь с хрустом в позвоночнике, чтобы смахнуть налипшую солому с лезвия косы, Мартин чувствовал, как мир плывет в багровых кругах, и видел вдали – неподвижную, как предвестник беды, фигуру управляющего на вороном коне. Неподвижный, как каменный идол, он наблюдал за ними, и его холодный, отстраненный взгляд был острее и безжалостнее любой косы, пронизывая насквозь, вымеряя каждое движение на предмет лени.

Позади, согнувшись в три погибели, словно сломанные машины, двигались женщины. Их руки в грубых, стертых до дыр перчатках ловко, но с какой-то отчаянной медлительностью, сгребали скошенное, связывали в тугие, тяжелые снопы и ставили их в «домики» для просушки. В их глазах читалась та же свинцовая усталость, что и в мужских, но приправленная еще и вечной тревогой за детей, сновавших между взрослых с кувшинами теплой, пахнущей деревянной смолой воды – единственной, обманчивой благодатью в этом аду, лишь на миг утоляющей огонь в горле.

К полудню казалось, что сам воздух загорелся, колыхаясь маревым зноем. Солнце било в макушку, в плечи, выжигая последние мысли, стирая память, оставляя лишь инстинкт. Оставалось только одно: взмах, вонь пота и усталости, шаг, впивающийся в землю, взмах, шаг. Руки и спина жили своей отдельной, огненной жизнью, превратившись в один сплошной мычащий от боли нерв. Ладони были стерты в кровь, несмотря на мозоли, и эта свежая боль наслаивалась на старую, глухую.

А поле не кончалось. Оно было бесконечным, как божья кара, раскинувшейся до самого края света. Золотое, тучное, прекрасное и ненавистное. Оно кормило их, но не ими засеянное, не их руками взлелеянное с молитвой. Они были лишь слугами, рабами, вложившими в него всю свою силу, молодость, здоровье, чтобы унести в итоге лишь малую, унизительную толику, едва достаточную, чтобы не умереть с голоду до следующего лета, до новой каторги.

Когда солнце, наконец, покатилось к кромке холмов, окрашивая небо в прощальный, яростный багрянец, управляющий, не спеша, дал отмашку. С последним, сдавленным стоном, вырвавшимся из груди помимо воли, Мартин опустил косу. Тишина, наступившая после конца работы, была оглушительной, давящей. В ушах стоял тот самый, вымывший мозги звон, что заменял им музыку целый день.

Они, как стадо обессиленных животных, побрели к сараю, не глядя на результат своего труда – на аккуратные, насмехающиеся своим порядком ряды снопов, что уходили в темнеющую, неумолимую даль. Они были лишь приложением к орудиям, живыми, изнашивающимися машинами, которые завтра, едва забрезжит рассвет, нужно будет снова завести чужим криком и погнать на ту же ненавистную ниву.

И пока последние лучи солнца, как капли расплавленного золота, догорали в западных окнах просторного господского дома, они, не промыв ни кровь, ни пот, смешавшиеся в липкую, отвратительную корку, падали, как подкошенные, на ту же прелую, колючую солому, чтобы набраться хоть толики сил для нового дня, точно такого же, бесконечного, как сама их покорная судьба».

Я закрыла книгу, и тяжелый, кожаный переплет с глухим стуком лег на резную дубовую столешницу. Звук этот прозвучал как точка, поставленная в чужой, выстраданной истории. Я откинулась на спинку кресла и посмотрела в окно. За свинцовыми стеклами, в обрамлении резных каменных оконниц, тоже светило солнце, но оно было иным – не карающим бичом, а ярким, почти белесым от зноя диском в мареве поднимающегося от земли пара. Последние летние дни были наполнены не просто жарой, а густой, плотной духотой, когда воздух казался нагретым медом, и каждое движение требовало усилия. И разница с прочитанным была лишь в том, что мои крестьяне уже убрали весь урожай зерна. По крайней мере, мой управляющий, Джек, уверял меня в этом еще сутки назад, и в его словах я не имела оснований сомневаться.

– Амбары заполнены, ваша светлость, – гудел он, переминаясь с ноги на ногу в прохладной, поглощающей все звуки полутьме моей гостиной. От его низкого голоса, казалось, слегка вибрировал воздух. – До самых закромов. Осталось дичи побить, рыбы наловить, ну и грибов с ягодами набрать впрок. И можно зимовать с чистой совестью.

Джек стоял, сжимая в своих больших, узловатых руках потертый фетровый берет, и всем своим видом – согбенной спиной, темным, строгим одеянием – напоминал добросовестного, но изрядно потрепанного жизнью ворона, задумчиво наблюдающего с забора за уходящим полем. Высокий, сутулый, он, казалось, навсегда сохранил ту согбенность, что появляется у человека, который всю жизнь то заглядывает в землю, проверяя всходы, то кланяется своему господину, и теперь его поза стала его второй натурой. Его лицо, испещренное сетью морщин, как картой всех непогод и забот, которые ему довелось пережить, было обветрено до красно-коричневого, почти как у старого пергамента, оттенка. Из-под густых, нависших, седых бровей смотрели умные, усталые глаза, привыкшие подмечать каждую мелочь в хозяйстве – будь то пропущенный колосок или тень сомнения на лице госпожи.

Одет он был в добротный, но немодный и отнюдь не новый камзол из темно-зеленого сукна, выцветшего на плечах и спине, на локтях которого угадывались аккуратные, но заметные заплаты, поставленные хозяйственной, но не женской рукой. Жесткий, накрахмаленный воротник его грубого полотняной рубахи был тщательно застегнут на все пуговицы, хоть и явно жало шею, оставляя красную полосу на коже, а из-под коротких, до колен, штанов виднелись крепкие, жилистые, загорелые до темноты икры в грубых шерстяных чулках. Его башмаки, толстые и практичные, с тупыми носами, были густо испачканы засохшей, серой грязью с полей и приставшими былинками – он, видимо, пришел прямо с токов, не заходя даже в свою конторку, чтобы отчитаться передо мной как можно скорее. От него пахло пылью дорог, выжженным солнцем, конским потом и легким, сладковатым, уютным духом амбаров, наполненных зерном, – запахом выполненного долга.

Он гудел свои доклады, переминаясь с ноги на ногу, и в его покорно склоненной голове и сцепленных пальцах читалось не только уважение, но и тихая, вековая, впитавшаяся в кости усталость от этого бесконечного, неумолимого круга: посев, рост, жатва, зима. И так из года в год, из поколения в поколение. Он был живым воплощением этого круговорота, его стержнем и его пленником.

Глава 2

Меня звали Светлана Валерьевна Жарская. Сорокалетняя менеджер среднего звена, я непрерывно работала в одной строительной компании вот уже десять лет, выжатая как лимон до самой последней капли сока бесконечными отчетами, утренними планерками, которые всегда начинались на десять минут позже и затягивались на час дольше, и необходимостью постоянно растягивать губы в улыбке – малозначимому клиенту и чересчур значимому начальнику, чьи шутки следовало встречать подобострастным смехом. Моей вселенной была клетка в семнадцатом этаже стеклянной высотки, из окна которой был виден лишь фасад такой же безликой башни напротив, а главной ценностью – выполненный в срок квартальный план, зеленые столбцы графиков, ради которых я забывала о вкусе утреннего кофе и последних лучах заходящего солнца.

В этот мир, патриархальный, душный от традиций и пропитанный магией, как старинный фолиант – пылью, напоминавший западноевропейскую страну в семнадцатом-восемнадцатом веках, я переместилась несколько недель назад не по своей воле. Не было никакой аварии, магического ритуала или удара молнии, возвещающего о конце одной жизни и начале другой. Все было банально и оттого еще страшнее. Просто однажды я проснулась в своем теле, но не в своей постели, с тем же родинкой на левой ключице и шрамом на колене, но вот запахи, звуки, само пространство вокруг были чужими. Вместо привычного потолка с трещинкой-паутинкой, за которой я следила пятнадцать лет и которая за ночь почему-то никогда не меняла свою форму, надо мной простирался балдахин из тяжелого бордового бархата, расшитый причудливыми золотыми узорами, которые при ближайшем рассмотрении оказались переплетением диковинных цветов и крылатых зверей.

Вокруг была не моя скромная двушка в хрущевке, доставшаяся от родителей, с книжными стеллажами из дешевых супермаркетов, заставленными потрепанными томиками и безделушками из поездок, которые никогда не случались, и вечным видом на соседнюю унылую панельку, а просторные, высокие покои, заставленные массивной старинной мебелью из темного, почти черного, отполированного до зеркального блеска дерева. Воздух был густым и неподвижным, пахнущим воском от догоревших за ночь свечей, старой, чуть сладковатой бумагой потрепанных фолиантов на полках и едва уловимыми, холодными нотами дорогих духов – жасмина, ириса и сандала, которые, как я позже узнала, принадлежали моей предшественнице. Под ногами, вместо потертого советского паркета, скрипевшего на определенной доске возле коридора, лежали мягкие, глубокие персидские ковры с замысловатыми цветочными орнаментами, в густой шерсти которых тонули босые ступни, и каждый шаг был бесшумен, как в зале для медитаций.

А еще – прислуга. Например, девушка-горничная Лия, лет семнадцати, с заплетенными в тугую, идеальную косу волосами цвета спелой пшеницы и опущенными долу глазами, которая каждое утро с почтительным, отработанным до автоматизма «Ваша светлость» подавала мне на серебряном, холодном отполированном подносе фарфоровую чашку с дымящимся травяным отваром, горьким на вкус. Пожилой, важный дворецкий Готфрид, чей черный фрак был безупречен, без единой пылинки, а лицо – бледное, с жесткими складками у рта – не выражало ровным счетом ничего, кроме почтительной, ледяной отстраненности. Они двигались бесшумно, как тени, предугадывая любое мое движение, любое мимолетное желание, которое я сама еще не успела осознать – поправить подушку, открыть штору, налить воды. Их предупредительность была жутковатой, лишающей последних остатков приватности.

Сперва я думала, что это чудовищный по размаху и бюджету розыгрыш, организованный коллегами с их убогим чувством юмора. Я искала скрытые камеры в резных рамах мрачных портретов предков, в щелях между темными дубовыми панелями, пыталась разговорить «актеров», задавая им абсурдные вопросы о квантовой физике или цене на бензин, ожидая, что вот-вот их маски дрогнут, и они не выдержат и рассмеются, хлопнув меня по плечу. Потом, когда реальность не рухнула ни через час, ни через день, пришла паника – острая, животная, сжимающая горло. Я просыпалась по ночам в холодном поту, прислушиваясь к непривычной тишине, нарушаемой лишь криком ночной птицы, и пыталась закричать, но из горла вырывался лишь хриплый, беспомощный шепот. А затем – странное, почти предательское спокойствие. Мозг, перегруженный абсурдом, доходящим до тошноты, просто сдался, отключил панику, как некорректную программу, и начал механически, с холодной отстраненностью бухгалтера, принимать правила новой игры.

Теперь, что вслух, что в мыслях, я уже спокойно произношу: «мои слуги», «мои крестьяне», «мои леса». Эти слова обрели плоть и кровь, стали частью моего нового ландшафта, таким же естественным, как дорожки в парке или очертания холмов за окном. Ирония судьбы была в том, что на Земле из своего у меня была лишь та самая двушка, а здесь я с легкостью оперировала понятиями, которые раньше встречала только в исторических романах. Чувство вины за это почти исчезло, вытесненное инстинктивным желанием выжить и… привыкнуть к роскоши иметь что-то большее, чем квартирная клетка. Это было похоже на вхождение в новую должность с неограниченными полномочиями, только масштаб иного уровня.

В усадьбе оказались не только слуги, но и полный комплект документов на мое имя, скрепленных печатями с гербом, из которых я следовала, что являюсь законной владелицей обширного поместья, и просторное книгохранилище на втором этаже. Я всегда любила читать. И потому первым делом засела за книги, как когда-то в детстве, зарывшись в энциклопедии, чтобы сбежать от скучной реальности. Теперь я сбегала в чтение, чтобы понять новую реальность. Это был мой способ составить техническое задание и ознакомиться с проектом под кодовым названием «Моя новая жизнь».

Я узнала, что мир, в который я попала, называется Ортанниар, что в переводе с древнего языка означает «милость богов». Название звучало пышно и оптимистично, но история, описанная в фолиантах, была такой же кровавой и полной интриг, как и земная: бесконечные войны за троны, закрученные династические браки, восстания и эпидемии. Здесь было четыре материка, несколько крупных островов и пять океанов, но ни эльфов, ни гномов, ни орков – никаких иных разумных существ, кроме людей, в летописях не упоминалось. Мир был строго, исключительно и тотально человеческим. Все чудеса, вся магия и весь ужас, описанные в хрониках, творились руками и умами людей.

Я жила в империи Альтрион на самом крупном материке, Арксинике. Мои владения располагались в ее центральной провинции, в десяти днях конного пути от столицы, города Аэриндель. Это было одновременно и далеко, и близко. Достаточно далеко, чтобы ко двору меня не вызывали по каждому пустяку, и достаточно близко, чтобы столичные веяния, указы и моды доходили до нас с завидной регулярностью через курьеров и торговые караваны. Мои предшественники, судя по всему, были людьми практичными и расчетливыми: усадьба, называвшаяся «Алые розы», была не просто резиденцией, а мощным хозяйственным центром. Поля, засеянные пшеницей, ячменем и кормовыми культурами, пастбища с овцами и крупным рогатым скотом, лесные угодья, дававшие строевую древесину и дичь, мельницы, небольшие железорудные шахты, кузницы, кирпичный заводик – все это работало, как отлаженный механизм, и приносило стабильный доход, аккуратно фиксируемый в приходно-расходных книгах.

Читая сухие строки отчетов и пожелтевшие страницы дневников прошлых владелиц, я ловила себя на мысли, что управление этой махиной было в разы сложнее, чем руководство отделом в моей прошлой жизни. Здесь не было компьютерных программ, автоматически сводящих баланс, и электронной почты для мгновенных распоряжений, но были управляющие, старосты, приказчики, и каждый из них мог оказаться как честным профессионалом, так и ловким мошенником, умеющим скрыть реальное положение дел за витиеватыми формулировками. Мне, Светлане Жарской, предстояло разобраться в этой системе, научиться читать между строк и проверять факты на месте. Книги были моим главным оружием и базой знаний. Они были моей картой и компасом в этом новом, странном и бесконечно увлекательном мире, где я была уже не менеджером, а светлостью, от решений которой зависели сотни жизней.

Глава 3

Мои размышления, в которых я пыталась сопоставить налоги с доходов от осенней ярмарки, прервал осторожный, но настойчивый стук в дубовую панель двери. Стук был определенным, ритмичным – три четких удара, выдержавших почтительную паузу. Так стучала только найра Эста.

– Войдите! – крикнула я, откладывая тяжелый фолиант с тисненым гербом рода на обложке. Кожаный переплет был прохладным на ощупь.

Дверь бесшумно отворилась на хорошо смазанных петлях, и в проеме возникла знакомая фигура. Это была найра Эста, экономка. Невысокая, плотно сбитая, она обладала той природной основательностью, что внушала доверие с первого взгляда. Ее темные, с аккуратной проседью у висков волосы были убраны под белоснежный, накрахмаленный чепец, а платье из прочной саржи темно-синего цвета сидело на ней безукоризненно, без единой лишней складки, подчеркивая практичную фигуру. От нее пахло свежим хлебом из утренней выпечки, сушеным чабрецом и легким, но стойким ароматом хозяйственного мыла – запах образцового порядка и безупречного ведения хозяйства.

– Ваша светлость, – ее голос был низким и ровным, как гудение улейного роя. Она совершила точный, почтительный поклон, не опуская надолго глаз – темно-карие зрачки на мгновение встретились с моими, оценивая мое настроение. – Я принесла список продуктов для закупки на ярмарке в Тревильском селе. Как вы и приказывали вчера после обеда.

Я кивнула, смахнув со стола невидимую пылинку. Сегодня найра Эста вместе с двумя самыми расторопными служанками и старым, надежным возчиком на тяжелой грузовой телеге должна была отправиться за покупками – пора было закупать все необходимые для осеннего консервирования и заготовок на зиму ингредиенты и тару.

– Присаживайтесь, найра Эста, – я указала на строгое кожаное кресло с высокими подлокотниками, стоявшее напротив моего массивного письменного стола.

Она опустилась на самый край сиденья, сохраняя идеально прямую спину, и протянула мне аккуратно сложенный в четверть лист плотной бумаги хорошего качества. Я развернула его.

Список был составлен убористым, каллиграфическим почерком, знакомым мне по всем кухонным отчетам. Чернила были качественными, насыщенного черного цвета.

«К закупке на ярмарке 23-го числа месяца августа

Сахар-рафинад. Белый, кристаллический, без примесей и желтизны. – Десять камней (для варений и цукатов, в особенности из айвы и груш-дичков).

Соль крупного помола, «каменная». – Пять камней (для засолки грибов и овощей в бочках).

Уксус яблочный. Крепкий, душистый, от проверенного поставщика. – Четыре больших жбана.

Пряности и специи:

Коричные палочки – один мешок (весом примерно с полпуда).

Гвоздика – один килограмм (отборная, с маслянистым блеском).

Душистый перец горошком – два килограмма.

Перец черный горошком – два килограмма.

Имбирь сушеный, молотый – один килограмм.

Мускатный орех цельный – десять штук (для самостоятельного помола).

Лавровый лист сушеный – один большой, плотный пучок (лист должен быть целым, не ломким).

Мед цветочный. Темный, густой, с пасеки старого Генри. – Две большие кринки (для медовухи и рождественских пряников).

Воск пчелиный для запечатывания крынок. – Пять килограммов (чистый, без примесей прополиса).

Горчичное семя. – Два килограмма (для засолки огурцов и приготовления соусов).

Хрен. Свежий корень, сочный. – Одна средняя корзина.

Лимонная цедра сушеная. – Один небольшой холщовый мешочек.

Дубовые бочонки малые, новые, на пробной заливке. – Три штуки (для моченых яблок и капусты с клюквой).

Глиняные крынки с широким горлом, глазированные внутри. – Две дюжины.

Пергамент чистый, качественный. – Один рулон (для упаковки сухих трав и пряников).

Примечание: по возможности, присмотреть свежих лимонов и айвы, если купцы морские будут и цена будет разумной. Не брать более пятидесяти серебряных за корзину лимонов».

Я пробежала глазами по списку. Все было логично, продумано и, как всегда у найры Эсты, с десятипроцентным запасом на бой, усушку и непредвиденные нужды. Она знала свое дело безупречно, до последней мелочи.

– Отличный список, найра Эста, – я положила лист на отполированную столешницу, рядом с песочницей и пресс-папье из горного хрусталя. – Только лимонов и айвы купите смелее, не экономьте. Пусть для мармелада и лимонных цукатов хватит. И… – я добавила уже от себя, вспомнив тонкий, сладковатый аромат из другого мира, – поинтересуйтесь, нет ли у кого из заморских купцов, с южных островов, семян или стручков ванили. Я слышала, это редкая пряность.

После краткого обсуждения деталей поездки экономка удалилась с почтительным, отработанным поклоном, ее шаги бесшумно растворились в густом ворсе коврового покрытия коридора. Я же, отодвинув тяжелое кресло, поднялась по широкой дубовой лестнице с резными балясинами к себе, в личные покои на втором этаже усадьбы. Прохлада, сохранявшаяся в комнатах благодаря толстым каменным стенам, и мягкий полумглин, царивший здесь даже в полдень, были приятны после утренней активности. Но покой был недолгим. Сегодня вечером должен был состояться торжественный ужин. Приглашены были все мои родственники по линии Д'Эруа.

А их у меня, как оказалось, было видимо-невидимо. Целая россыпь титулованных бездельников, чьи главные таланты заключались в искусстве появляться в нужное время в нужном месте с протянутой рукой и в умении тратить деньги куда быстрее, чем их получать.

Они, эти милые родственнички, стали появляться в усадьбе примерно через неделю после моего «возвращения к свету» после краткой, но нашумевшей болезни, словно стая стервятников, учуявших, что прежняя хищница ослабела или сошла с ума. Приезжали в нарядных экипажах, выходили с маслеными улыбками на тонких, подобранных губах, осыпали меня комплиментами, уверяли в своих самых теплых и исключительно добрых чувствах ко мне, «бедной сиротке, оставшейся без попечения отца», и тут же, не переводя дух, переходили к главному – клянчили деньги по любому, самому нелепому поводу.

Тетушка Аделаида, вся в черном крепе и с вечно влажными, красноватыми глазами, жаловалась, что без моей «скромной лепты» ее бедная Лилиана, моя кузина, так и останется старой девой, ведь приданое просто смехотворное, а жених такой знатный, просто души в ней не чает, но ведь его семья, известные скряги, смотрят только на капиталы…

Дядюшка Годфри, от которого пахло дорогими мужскими духами с нотками амбры и кожи, с пафосом рассказывал о том, что его фамильная карета, та самая, что помнит еще его прадеда-маршала, вот-вот развалится на ходу, позоря весь род Д’Эруа перед всем светом. «Неужели ты, дорогая племянница, допустишь такое унижение нашей фамилии?»

А кузен Робер, молодой щеголь с пустым, как вычищенный кошелек, взглядом, приходил с гениальными идеями «верного обогащения» – то ему нужно было вложиться в торговую флотилию, везущую шелка с Востока, то в новую модную таверну в столице, то выкупить долги одного «несчастного товарища», иначе тому грозит долговая тюрьма и вечное бесчестье!

Я отказывала. Сначала – вежливо, аккуратно, подбирая слова, пытаясь сохранить фамильный покой и не нажить врагов в этом новом, незнакомом мире. Потом – все более резко и почти грубо, когда поняла, что никакие намеки и иносказания они слышать не хотят и не собираются. Не помогало. Они делали вид, что не понимают отказов, или искренне считали их обычными женскими капризами, которые следует терпеливо переждать. Снова приезжали через неделю-другую, словно забыв о предыдущем визите. Снова с сияющими улыбками и новыми, подчас еще более наглыми просьбами.

Тетушки, дядюшки, кузины, кузены – все они, словно пчелы к меду, стекались в эту усадьбу, чувствуя запах денег и мою первоначальную неуверенность. Их настойчивость была поразительной, почти инстинктивной. Они вели себя так, будто мои владения и счета были их законной добычей, а я – лишь временная и не слишком умная хранительница семейных богатств, которую нужно мягко, но настойчиво обирать, пока не случится какой-нибудь «счастливый случай».

И сегодня вечером мне предстояло увидеть их всех снова, за одним длинным столом в главном зале. Предстояло выдержать их сладкие, подобострастные улыбки, оценивающие взгляды, брошенные на фасон моего платья и качество жемчуга на шее, и их театрально-разочарованные вздохи, когда они поймут, что «дойная корова» по-прежнему доиться не собирается. Мысль об этом вечере вызывала неприятную, сосущую тяжесть под ложечкой. Это был не ужин, а очередное поле битвы, где вместо мечей и копий будут использоваться золоченые вилки и льняные салфетки, а вместо смертельных ядов – изысканные колкости, ядовитые комплименты и прозрачные намеки. Мне предстояло снова надеть маску холодной и расчетливой графини, от которой у меня самой сводило скулы.