Лето в Сергейково

Сверчок

  В сергейковском доме за правой рольшторой живёт сверчок.

Утром его не видно, но, когда темнеет, и я закрываю окно, он выползает, устраивается на стене своим суставчатым хитиновым телом—Квазимодо. Впрочем, задние его ноги остаются на рулоне. Я осторожно тяну штору, сверчок переступает. Мы вдвоём крутим рольштору.

  Этот совместный труд напоминает о том, что кому-то петь, а кому-то сопеть. Приходит ночь.

Шмелёвское лето

  Я часто думаю об Иване Сергеевиче Шмелёве.

Наверное, Сергейково к этому располагает, такое моё маленькое Лето Господне: и Лавра, и Хотьково, и Радонеж, и Софрино, и Талицы, да мало ли ещё чего.

  Поселилось это светлое чувство таинства и греет ласково, вот и август благостен.

Любопытные гладиолусы

  У телевизора, в гостиной второго этажа в дымчатой напольной вазе стоят огромные хлысты гладиолусов. Широко открытыми глазами смотрят на Олимпиаду в Токио, как час назад смотрели на Хотьков монастырь, где и были куплены.

У двоих розовых глаза только открылись, а третий, сочно красный – уже на пути к Аргусу. Цилиндр вазы, цвета раухтопаза, почти морион, приятно оттеняет их тёплое свечение.

    Показывают большой парный теннис, женский, и кажется, что и они сейчас ойкнут, распахнув свои розовые глаза, и я смеюсь их румяному любопытству.

Дмитров

    От Сергейково до Дмитрова 20 минут спокойной езды. Мы проезжаем Лавровки с ближайшим к нам сельмагом, двухэтажную жёлтую деревянную школу в Костино, их Тихвинский храм ярко – голубого цвета (рядом синяя деревянная почта) и на развилке сворачиваем налево, по указателю —Дмитров 12 км. Дальше горки и повороты, повороты и горки, и вот уже круговая развязка на въезде в сам город.

  Сегодня мы не в «Ленту», сегодня мы – в «Статус», к ЛОРу, с Жориным ухом. Медицинский центр рядом с Большим гнездом театра, на ул. Минина, 12. Улица Минина, как змея, кусающая свой хвост, идёт сплошным кругом, с односторонним движением и выходит к Борисоглебскому монастырю. Борис и Глеб в полном боевом облачении, с копьями, на конях уместились на одном постаменте в скверике, у монастырской стены. На пешеходном переходе стоит оранжевая поливальная машина, и водитель из шланга поливает цветник.

  Поспотыкавшись на выкрошившейся плитке (вот куда б московскую то пустить, как не в одной стране живём), заходим в монастырь. Кучка народу у источника, другая – у часовни Святого духа. Впереди огромный цветник из выгоревших на солнце пионовых кустов.

Среди них странный куст с цветами похожими на горящие головешки: чёрная толстая трубка красная на конце. Не цветы, а гремучие змеи.

  По улице Лиры Никольской, бывшей Борисоглебской, спускаемся к Кремлю: музыкальная школа со скрипичными ключами на решётке забора. Но Лира – это не про музыку. Калерия Никольская, которая родилась в Дмитрове в семье врача, была единственной девушкой-подрывником в партизанском отряде Ковпака.

Лира приводит нас на улицу другого подрывника – князя революционера, видного теоретика анархизма, товарища Кропоткина, который, в виде памятника, сидит на лавочке в бороде и шубенках(коротких валеночках) за кафе «Талисман».

  Рядом двухэтажная веранда кафе «Вишневый сад» вся в цветах, битком набитая кофеманами, по кругу перед ней, не доходя до земляных валов Кремля, гуляют бронзовые горожане прошлого столетия.

  Вообще памятники Дмитрова смело идут в народ, прямо, как в своё время, Михал Сергеич. Вот и основатель древнего Дмитрова князь Юрий Долгорукий шагает по площади навстречу Ильичу на постаменте, и уже у обоих протянуты для приветствия правые руки, но их разделяет купол фонтана, в который сегодня Илья-пророк бросил камень.

  Бабушка так говорила: придёт Илья-пророк, кинет камень, нельзя купаться—вода холодная. Впрочем, местные гвардейцы смело идут в фонтан, 2-ое августа, день ВДВ.

  Мы с Жорой долго решаем идти к кафе внутри Кремля, там жарко и за золотом Успенского собора синеет заходящая гроза, или снаружи, где в сквере искупавшиеся продолжают праздник. В конечном итоге мы забираемся на поросший зеленой травой вал, где тянет ветер, летают самолёты и птицы, и видно далеко окрест, в частности, что на веранде «Вишневого сада» нет ни одного пустого места.

  Мы садимся на траву и ждем. Кафе «Талисма» тоже начинает выносить на улицу столики, мы спускаемся с наших высот и обретаем кров и пищу. Но любая радость недолговечна. Добравшаяся гроза с треском разрывает небо над Дмитровым, приходит полиция, правда, пообедать. Мы все спасаемся внутри кафе, под немолчное бубнение и вскрики рации.

Белка

  Летняя кухня стоит на самом краю сергейковского участка, дальше только калитка, ведущая в лес. Правда, здесь нет собаки Баскервилей, и мы тут не курим сигар на склоне дня – здесь живёт белка.

  Любое перемещение в данном квадрате сопровождено её тревожным цоканьем, с ней бельчонок. Он таится на чердачке летней кухни.

   По утрам и ближе к вечеру из длинных окон кухонной столовой видно, как белка-мать скачет по кустам орешника. Куст дрожит от её тугих прыжков; распялив четыре лапы и хвост, она нависает на орехом и вот уже сидит столбиком на ветке, как на картинке Билибина, подперев спину выгнутым хвостом.

  Цоп— одним движением расшелушила, бац – полскорлупки вниз, бледно-зелёным маячком, вот и вторая половинка упала стремительно; а изумрудик-то за щеку.

Капюшонка

  Летняя кухня в Сергейково состоит из четырех прямоугольников.

Длинный, вытянутый с юга на север прямоугольник—сама кухня, с газовой плитой и холодильником. К ней примыкают: большая столовая – с панорамными окнами на две стороны, в жёлтых занавесках, и друг за другом две узкие, с запада на восток, спальни. Такой плотный тетрис. В большой спальне со столом, мы играем вечерами в карты.

  Впрочем, погоды стоят ещё достаточно тёплые, и завтраки сервируются на уличном столе, у мангала. Картину дополняют четыре пластиковых кресла апельсинового цвета.

  На августовском утреннем воздухе филологические вопросы тут как тут, как всегда, в ходу.

– Жэка, принеси серую толстовку с капюшоном, ту – что с Джокером!

При всей привязанности к английскому, семейные прогеры- хакеры, Жора не любит русский вариант слова huddy – худи. Сложный момент называ толстовок с капюшонами решает Женя.

– А как вам русское – капюшонка?!

– А чё, норм. Надо как-то называть этих худей. Осень на подходе))

– А приятно, наверное, ввести в язык новое слово? – задумчиво говорит Жэка.

– Евгений М. – автор слова —КАПЮШОНКА!

Double brendy

  Часиков так после семи-восьми мы любим «похолмсить» у камина. Журнальный столик, два деревянных раскладных креслица в подушках, бренди. Сегодня в Сергейково дождь, а у нас —викторианский вечер.

  Правда читаем мы графа Толстого, вслух, четвёртую книгу «Войны и мира». Петя в партизанском отряде у Денисова, готовится к вылазке, хохочет над выходками Тихона Щербатова, угощает всех изюмом. Впрочем, нам грустно, ибо мы все знаем, чем это кончится.

   Каминный зал на пять окон, три в эркере, который повторяет три эркерных окна гостиной второго этажа. Дом из бруса, затейливо построенный, интерьер – сплошное дерево. Босым ногам приятна гладкость полов.

  Слышен лай Бренди.  Это родезийский риджбек, африканская порода, гончая на львов. Но Бренди в её двенадцать лет львов не видела сроду. Она спокойная и умная собака, и не позволяет трепать себя за ридж – узкую полоску от холки до хвоста, где шерсть растет в обратном направлении. Родезия – английская колония. Имя своё наша Бренди получила за красновато-коньячный цвет, как и положено породе.

Наш дабл брендиевый вечер под дождь и мокрые березовые ветки за окном. – Чур, я – Холмс!

Абрамцево

– Есть у меня заветная дума, – говорил Сергей Тимофеевич Аксаков. – Я желаю написать такую книгу для детей, какой не бывало в литературе.

– Я принимался много раз и бросал. Мысль есть, а исполнение выходит недостойно мысли…

– Тайна в том, что книга должна быть написана, не подделываясь к детскому возрасту, а как будто для взрослых и чтоб не только не было нравоучения (всего этого дети не любят), но даже намека на нравственное впечатление и чтоб исполнение было художественно в высшей степени.

  Так в 1856 году в Абрамцево были закончены «Детские годы Багрова внука». Книга, превосходящая по языку и щемящему чувству любви к русской природе многие образцы классической русской литературы, в том числе и принадлежащие перу Ивана Сергеевича Тургенева, частого гостя в Абрамцеве.

  Оставив государственную службу, с 1843 года Сергей Тимофеевич Аксаков живёт на покое в новоприобретённом Абрамцеве со своей семьёй: женой – Ольгой Семёновной Заплатиной, дочерью суворовского генерала, и своими детьми, коих было семь.

  Три книги воспоминаний о детстве стоят у меня на полке: «Лето Господне» Ивана Сергеевича Шмелёва, «Детские годы Багрова внука» и «Другие берега» Владимира Владимировича Набокова.  Эти люди прожили разные жизни – и тяжелейшую из них Шмелёв – но в своих воспоминаниях, самых чистых, самых светлых они ещё в начале пути. Ничто так не греет душу – как счастливое детство.

  Впрочем, писательский период в жизни Абрамцева, записки об уженьи и охоте – не в счёт, на кассе только студенты художественных вузов имеют скидку. Нынешнее Абрамцево – царство художников, и мастер классы здесь отнюдь не писательские.

    После одиннадцати лет запустения, с уходом Аксакова из старой жизни, Савва Иванович Мамонтов спас усадьбу, вдохнул в неё новую жизнь и открыл собственную студию-мастерскую с двумя комнатами для друзей-художников. Усадьба обросла самыми разными постройками, стала приобретать сказочный вид; бани-теремки, скамья Врубеля, где не врубаешься, как на ней сидеть, сказочные мостики для натурщиц и певиц.

    Когда в Абрамцево мало людей, чего не бывает вовсе, разве в дождь, оно возвращается в свой писательский плен. Старый английский парк пропитан насквозь грозовым ливнем. Жидкая ртуть прудов взорваны потоками воды. Мы бежим к шатру ближайшей ели, но минут через пять дождь пробивает и её. Дети на корточках, под зонтами – два серых гриба – слушают шумящий дождем парк.

  В воздухе – тонкая туманная взвесь, и, кажется, вдалеке мелькает чёрный Гоголь: собирает грибы, чтобы картинно – по-мамонтовски – расставить их перед старым подслеповатым Аксаковым, вышедшим на браньё белых, и видеть детскую радость его абрамцевскому изобилию.

Радонеж

    Вот и снова из Сергейково в Москву: дела, дела беспокойные.

А день жаркий, а солнце шпарит.

Радонеж – перед самым выездом на Ярославку, высится жёлтый Преображенский храм. Когда начинаешь подниматься к нему в горку, дорога делает резкий поворот влево, и асфальт стоянки перед храмом смыкается с асфальтом дороги, манит сделать лёгкий поворот руля и оказаться в родном для Сергия Радонеже, и сегодня, неожиданно для себя, мы делаем этот поворот.

– На минуточку.

 С правой стороны от стоянки, в конце аллейки – памятник: Сергию Радонежскому от благодарной России.

    Снова вспоминается Шмелёв, и его единственный сын Сергей, белый офицер расстрелянный в Крыму, не помогли просьбы ни к Ленину, ни к Луначарскому, как это сломало ему душу: фантазии о внезапном появлении Сергия Радонежского в Зарайске, помощь Бунина, эмиграция. Не дай Бог раздора в стране, всё что угодно —только не это.

    А купол и шпиль собора отлиты из солнца, и на них больно смотреть.

Берём пластиковые канистрочки и идём к источнику. За храмом деревянная смотровая площадка, парочка кафе в два яруса и бесконечные повороты лестницы вниз с холма к речке, на которой два трудника моют лопасти огромного деревянного мельничного колеса.

  Вид бесконечных поворотов перил отбивает у Жэки всякую охоту идти вниз.

– Нет-нет, маман, плиз, не пойдём туда, мы опаздываем!

– Зря, – говорит хозяин верхнего кафе, – потом пожалеете. Очень красиво!

    Мы спускаемся до старой купаленки, что на речке, уже за колесом, и движемся к источнику в четыре металлические трубы. Большой, выше человеческого роста, иконостас – в золоте, с тремя куполочками над каждой иконой. В центре – сам Сергий, а одёсную и ошую – родители его: преподобные Кирилл и Мария, что похоронены в Хотьковом монастыре.Здесь всё рядышком.

  Подъём наверх не так труден, как кажется снизу. В сам храм не заходим, а перед отъездом идём в часовенку Матронушки. Она совершенно прелестная: маленькая, на одного человека, в виде миниатюрной, почти игрушечной, греческой православной церковки в садике из множества цветов, над которыми мощно возвышаются жирные, огромные, как подсолнухи, свекольного цвета георгины. Синие круги витражных фонариков в куполе льют ультрамариновый свет.

  Ну, вот и всё; жёлтый, синий, золотой остаются за кормой нашей машины.

– Тебя там встретит огнегривый лев, и синий вол, исполненный очей, с ними золотой орёл небесный…

  А на Ярославском шоссе плотная пробка, опять что-то чинят на мосту. Тут без штрафов вовремя не доберёшься.

Озерецкое

  Недалеко от Сергейково, минутах в десяти езды на машине, заказник – «Озерецкое», болото и озеро, которые расположены в лощине. А на горе, над ними, сельцо Озерецкое.

 Примечательно своим храмом Николая Угодника, что виден издалека в бесконечных поддмитровских полях.

  Рядом с храмом несколько прудов, скамеечки, ёлка в деревянном заборчике (подумалось: наряжают на Новый год), деревянный настил, рядом детская площадка с огромной кучей ярко-жёлтого песка, усеянная разноцветными игрушками из пластика, с огромной розовой гусеницей посередине.

  Прибежала и ластится молодая кошка, на пруду орут гуси. Не видно ни души, только две дамы с лопатой тащат куст "золотых шаров", выкопанный у соседнего покосившегося дома. Неистребимо это в наших людях. Мы тоже наглеем и срываем пару яблок со свисающей через забор ветки. Яблоки кислющие, выбросить жалко, и мы идём с ними к гусям. Откусываем кусочки и кидаем в воду. Гуси гогочут, дерутся и месят воду.

– А вот ещё аист на водонапорной башне!

  Аист оказывается спутниковой тарелкой, свившей там наверху себе гнездо, но это не портит ни настроения, ни солнечного дня. За водонапорной башней есть три больших коровника, раскрашенных по стенам чёрными пятнами, а ля Му-му.

  Всё чисто, выкошено, аккуратно. Над ухоженным памятником ВОВ развевается живой красный флаг. Солнце и август.

  К стоянке у храма подъезжает ещё одна машина. – А не знаете, где поблизости есть открытый храм?!

  Да, службы здесь не часты. В догадках о срочности треб москвичей мы начинаем движение к дому, в Сергейково.

Ящерки

  В высоком уличном мангале живёт семейство ящериц. Нижний ряд дырок поддува даёт им свободу перемещения. Мангал закрыт куском жести, не плотно придавленной двумя плоскими камнями.

  В яркие солнечные дни ящерки самых разных размеров, от двадцати пяти до десяти, пятнадцати сантиметров, выбираются погреться на тёплый металл. За их вёрткими гранёными головками вздувается и опадает кожа от быстрого дыхания. Видны неровные стыки отброшенных и отросших заново хвостов у старых и тонкие кольца светлого цвета – у молоденьких.

  Они совершенно не боятся человеческого присутствия, исследуя любые положенные на крышку мангала предметы. Нехотя растекаются, блестя медными чешуйками кольчуг, в надежде, что не будет огня.

  Впрочем, к ночи они возвращаются в свой остывший приют.

 Эдисон и Свен

  Счётчик в Сергейково двухтарифный, и в одиннадцать вечера (с началом ночного тарифа) дом вспыхивает всеми возможными огнями. Мы –  большие любители электричества, а для этого, как говорил Ньютон  в  «Физиках» Дюрренмата,  не нужно разбираться в физике – достаточно нажать выключатель.

  И мы нажимаем…

    В каминном зале: в колокольчиках люстру и два  настенных бра, с мягким оранжевым светом;  для чтения Толстого – ярко белую  дорожку из шести светильников, отделяющих эркер с двумя мягкими креслами.

  В малой столовой: три белых матовых шара.  Коридорный и лестничный свет, а также гардеробный второго этажа.

    Три жёлто- малиновых трубчатых светильника в Жориной спальне и, наконец,  два плафона на распорных балках потолка, упирающихся в скаты крыши, плафон за кроватью, и –  на десерт  –  малый цветочный шар с галогенками, что висит на длинном проводе перекинутый через балку, над креслом с цветочной обивкой и ажурным белым подголовником,  а также высокую бронзовую лампу на низком столике с кружевной салфеткой.

  Лампа зовётся Вавилон и состоит из многочисленных ярусов: нижняя усечённая пирамида с намёком на львиные лапы заканчивается четырьмя  завитушками, на этом основании покоится хрустальный куб с решётчатой насечкой, четыре тонких  в вензелях бронзовых хоботка (на них удобно вешать  на ночь цепочку с крестиком) дают начало хрустальной четырёх угольной призме в локоть высотой,  с такой же насечкой, как у нижнего куба, на призме стоит как бы маленькая бронзовая пузатая ваза с лампочкой, на которую крепится, наподобие присборенной гипюровой юбки, шитый шёлком сетчатый плафон, но не круглой, а овальной формы.

       В этом тарифном режиме не включены постоянно только три шарительно- по- стенных светильника: ночной на верхней площадке лестницы за гардеробной. Это – маленький выключатель на самом светильнике, после чего он загорается бледным белёсым крылом в голубых мотыльках, настолько маленький, что умещается в кулаке и нашарить его ночью весьма непросто, нужен опыт.

    И два наружных подвесных фонаря, как на бриге, один на нижнем правом скате крыши, второй – под балкончиком второго этажа.  Выключатель от них – на улице, у лестницы крылечка.  Эти фонари зажигают для навигации, если кто-то ночью отправился в летнюю кухню, снабжённую на углу таким же фонарём.

Оттуда, в темноте, дом и вправду кажется бригантиной из тёмного морёного бруса:  с носом – эркером, решётчатым балконом, будто бушприт с сеткой, и двухярусной тёмной крышей (задняя, где лестница, повыше).

    И мнится, что оклик…

– Эй, на шлюпке, чёрт вас дери! Правь сюда!

… придаст силы выключить последний ходовой фонарь, отдав кухню во власть океана тьмы подходящего вплотную леса, и двинуться по дорожке из плиток к трапу: узкой и короткой, в пять ступенек, прилегающей к боку дома лестнице крыльца.

В Гефсиманском скиту

  Погода солнечная, день субботний, Медовый Спас, и мы едем из Сергейково в Сергиев Посад.

До Хотькова дорога знакома, потом поворот налево по стрелке и на горку со стелой "Хотьково", где оно в этом направлении благополучно заканчивается. Дорога здесь ухабистая, до Сергиева Посада девять километров.

У Троице-Сергиевой Лавры не припарковаться, куча машин, асфальт новый, разметки нет. В самой Лавре каша из народа. Только бросив взгляд за её мощные стены, мы даём задний ход, к брошенной машине.

  Вообще впечатление от Лавры сумбурное, столько всего намешано, что хочется всё это разделить на несколько лавр, и ты одеваешь шоры и выключаешь боковое зрение. Так намного лучше, но народные реки ворочают нас вспядь, и мы решаем ехать в Гефсиманский скит.

  Здесь тихо и покойно, места на парковке. Когда-то Филлипушка Хорев вырыл себе здесь по благословению землянку. Из шумной Лавры и правда хочется сбежать, вот хоть бы и сюда, на Исаковскую горку.

  Если Троице-Сергиева – это шумная жаркая эклектичная Москва, то Гефсиманский Покровский – холодный строгий Петербург. Терракотовый кирпич, бело-красный единый стиль. Невероятная, высокая надвратная колокольня, мелодичный звон часов. В Покровском храме идёт служба. Розарий, зелёные скамеечки, вокруг апсиды три разлапистых голубых ели.

Богородичная просфора после службы—это на завтра. Она большая, с ровным красивым оттиском.

    Слева в храме две главные для меня иконы: Черниговская и Нерушимая стена. На Нерушимой пересчитываем ангелов, говорят— их число меняется, проступают новые лики. Мы здесь впервые, в следующий раз непременно снова пересчитаем.

Крокет

  С понедельника по пятницу в Сергейково первозданная тишина. Шумят и колышут ветвями берёзы на участке, супятся высокие ели за лесной калиткой. Берёзы растут купками: пять перед домом, – их яркие солнечные ветви в окнах радуют глаз, как природное мобиле, – пять вокруг уличного стола, где мы кушаем в тёплые дни, и только одно большая береза соседствует с орехом. Все плиточные дорожки засыпаны монетками берёзовых листьев. Ещё на участке есть две пондерозовых сосны и два высоченных пирамидальных кипариса. Кипарисы на удивление свежи и зелены.

  Впрочем, приходят выходные, и мир наполняется машинами, дымами от мангалов, рычанием триммеров, разговорами и криками приехавших. Вот и у Марины с Алексеем сегодня гости, все высыпали на улицу и играют в крокет. Слышны стуки деревянных молотков и возгласы играющих.

    Удивительно, что эта игра продолжает существовать, этакий дворянский дачный стиль, и не только существовать, а даже пропагандироваться. Можно, например, поиграть в крокет в Тютчевской усадььбе Мураново, где сам Тютчев и не жил-то никогда. Там есть крокетная площадка.

  Ну, а мы играем в бадминтон, между прочим – олимпийский вид спорта. Мы соседи и живём в доме Алёшиной мамы. Дома абсолютно разные. Если всё, что окружает нас, цвета натурального ореха, то у ребят – белый бук. Дом, в стиле фахверк, молочного цвета с коричневой крышей и балками, с двумя балкончиками во фронтонах второго этажа построен буквой «Г». Наш тёмный дом морёного дерева по пропорциям похож на бриг, фундаментом, как стапелем, поднятый над землёй. Носом-эркером он смотрит в сторону белого дома.

    В сумерках, особенно, когда везде погашен свет и зажжены лишь уличные висячие фонари под балконом и у лесенки крыльца, кажется, он тихо плывет по мягким волнам тумана к белому ажурному дебаркадеру.

Обычно  же – это сияющий всеми огнями и бурлящий жизнью "Титаник", который плывёт навстречу своему айсбергу (белому дому), такому близкому, что не свернуть.

Софрино

  Сегодня из Сергейково в Москву мы едем не через Хотьково и Радонеж, а через Новое Гришино, по малому Московскому кольцу, по Софрино и старому Ярославскому шоссе. День солнечный с лёгкой облачностью. Дорога весёлая с горки на горку, с подныром под ЦКАД.

Машин практически нет, пока под Софрино, перед переездом мы не встаём в большую пробку из большегрузов.

  Сворачиваем налево и едем через сам посёлок по длинной и зелёной дороге, – в Софрино много зелени, – мимо станции, магазинов, предприятия "Софрино" с новопостроенным храмом в честь второго обретения мощей Серафима Саровского, библиотеки и стадиона.

Едем к старой семнадцатого века Смоленской церкви. Поворачиваем к спа-отелю в Ашукино, пару километров полями, и вот он —коричневый указатель достопримечательностей и неприметный правый поворот.

  Дорога очень узкая, в одну машину, навигатор ведёт налево через деревню. Слышен шум воды. Это запруда на реке Талица. За узким мостом через неё дорога сворачивает вправо и начинает обвиваться вокруг холма. На плотине полно купающейся детворы всех возрастов: от мала до велика.

– Как водичка, пацаны?

– Нормальная.

    День и вправду тёпел, хотя август уже пошёл на вторую половину. Нас обгоняет квадроцикл, через поля разбегается пара светлых укатанных просёлочных дорог. А вот и церковь, окружённая оградой, и информационный стенд с историей именья. Здесь же огромная старая лиственница, с длинными гребнями-лапами, усеянными мелкими шишками. Под ней лавочка: выбеленная дождями длинная доска на трёх чурбачках. Как хорошо сидеть на ней, смотреть на солнце сквозь длинные параллельные нити веток, на красно-белую церковь в березках, затейливую, барочную, с изящным куполом и золотым подзором под ним.

За церковью – старинный липовый парк. Никогда раньше не доводилось видеть таких высоких лип, не широких, прямых и мощных, как у нас в Псковской, на горе, а именно высоких изогнутых уходящих в небо стволов. Парк совсем небольшой, но интересно устроенный. В центре круглая площадка, метров десять в диаметре, и шесть лучей-аллей, отходящих от неё. Хочется побыть здесь подольше, видеть сочащееся сквозь кроны солнце, слушать смех и плески на плотине, остановить утекающее лето, заткнуть временную течь.