Михаил Булгаков и «универсальное знание» романтизма. Книга 2. Мудрость профессора Преображенского

1. Междукнижие: задачи второй книги цикла «Михаил Булгаков и «универсальное знание» романтизма», посвященной профессору Преображенскому

В повести «Собачье сердце» (далее – СС) подробно изложена история эксперимента второго булгаковского профессора – московского хирурга Филиппа Филипповича Преображенского, нечаянно создавшего гомункула в ходе своих исследований желез внутренней секреции животных и человека.

Действие повести охватывает период от предновогодних праздников 1924 г. до марта 1925 г. Житель Москвы (район Пречистенки) профессор Преображенский, в прошлом преподаватель медицины (в повести упоминается его трость с надписью «Дорогому и уважаемому Филиппу Филипповичу благодарные ординаторы в день…» [25, с. 499]), приобрел известность и в столице России, и в Европе как выдающийся хирург, возвращающий пожилым пациентам гормональный статус, свойственный молодому человеческому организму, путем пересадки клиентам желез внутренней секреции от животных. Профессор преуспел на этом поприще, в том числе и финансово, и, пользуясь своим врачебным авторитетом среди властителей ранней послереволюционной России, сумел обустроить свой быт намного комфортнее остальных жителей Москвы, что определило его трения с председателем домкома Швондером, желающим отобрать у Преображенского «излишки» жилплощади. Пречистенский мудрец не желал почивать на лаврах. Продолжая исследования желез и мозга, он провел экспериментальную хирургическую операцию по пересадке половых желез и гипофиза недавно умершего Клима Чугункина подобранному на московской улице псу Шарику. В результате операции появилась новая «человеческая единица» – московский гомункул Шариков. Однако первые восторги ассистента профессора доктора Борменталя относительно хирургической возможности создавать «высокостоящих существ» – людей – из «низкостоящих животных» быстро испарились. Гомункул Шариков, проявив худшие черты личности Клима Чугункина, не мог быть отнесен к «высокостоящему существу». Пьяница, праздный гуляка, хулиган и дебошир Шариков-Клим, быстро освоившись в квартире профессора, ретиво и агрессивно начал карьеру в административных органах Москвы с помощью Швондера – врага Преображенского, в итоге предал своего создателя, написав на него донос. В финале повести, осознав возможные тяжелые последствия выхода в жизнь гомункула Шарикова, Преображенский решается на повторную операцию и возрождает пса Шарика, вернув ему его железы.

Пример интерпретации образа булгаковского профессора Персикова в первой книге цикла «Михаил Булгаков и «универсальное знание» романтизма» доказал, что наиболее полно замысел писателя создать образ человека науки раскрывается в фаустианской теме, синтезирующей факты и логику всех видов познания мира1, в том числе мифологического, связанного с овладением в познании еще и «внутренним огнем», чувствами и страстями самого познающего.

В первой книге цикла о булгаковских профессорах приведены признаки большого творческого потенциала и вместе с тем неопытности первого булгаковского профессора Персикова – главного героя повести «Роковые яйца». Представленный архетипически ход эксперимента Персикова в булгаковской повести, как и у Гёте в его истории странствия и овладения Фаустом стихиями природы, соотносится с алхимическим Великим Деланием. Персиков в свете герметической символики – неофит, проходящий начальные стадии Делания от нигредо, обозначаемого черным цветом, до цитредо, связанного с желтым цветом2. Трагический финал эксперимента Персикова с «лучом жизни», завершившийся смертью ученого и без малого гибелью страны, повторил в булгаковской вариации первый, и тоже трагический, выход Фауста Гёте в большой мир для познания его тайн, ознаменованный смертью его возлюбленной Маргариты и тяжелым сном-забвением героя. Булгаковский вариант первого опыта в познании тайн мира трагичнее, чем у Гёте. Персиков гибнет от самосуда толпы, имя его и открытие полностью забыты. Фауст несчастен, внутренне подавлен и встревожен после гибели Гретхен, но остается жив и после глубокого сна на лугу просыпается для новых свершений.

Если в булгаковском замысле "профессорского эпоса" Преображенский – наследник задач Персикова, значит, его история должна содержать признаки большей опытности второго профессора при наличии меток связи истории его эксперимента с опытом первого булгаковского профессора. И такие знаки и метки существуют! В свете фаустианской логики, соединяющей естественнонаучный и герметический планы познания, хирургический эксперимент второго булгаковского профессора, Преображенского, даже в первом, поверхностном сравнении наследует и развивает задачи профессора Персикова.

Преображенский не зоолог, как Персиков, а хирург, его инструмент не искусственный «луч жизни», а скальпель, однако цели научной деятельности у них общие: изучение живых организмов и обретение ученым власти над живой материей, нахождение эффективных способов влиять на нее.

Оба профессора причастны к науке биологии. Булгаков не прописал прямо знание Преображенским зоологии, но специфика его омолаживающих операций, связанная с заменой желез человека на железы животных, позволяет предполагать, что второму профессору до мельчайших анатомических деталей знакомы особенности строения живых организмов разной степени сложности, иначе хирургическая операция не удалась бы. Без знания сходств и различий морфологии и биохимии организмов животных и человека эксперимент мудреца с Пречистенки был бы невозможен. Таким образом, Преображенский неявно наследует часть познаний первого булгаковского профессора Персикова и потому может быть представлен его преемником в биологии.

По ряду признаков Преображенский опытнее и успешнее Персикова в своих усилиях по преобразованию (преображению) живой материи, так как его опыт по хирургической пересадке гипофиза и половых желез человека собаке ради омоложения является не случайным открытием, как у Персикова, а вершится на основе накопленного опыта, о чем свидетельствует успешная практика профессора по омоложению пациентов в Москве. Преображенский – признанный специалист, «величина мирового значения благодаря мужским половым железам» [25, с. 433]. Случайность в опыте Преображенского тоже присутствует, но она особого рода: операция неожиданно завершается более выдающимся, чем ожидалось сначала, результатом. Первоначальная цель, согласно дневнику помощника Преображенского, – выяснение вопроса «о приживаемости гипофиза, а в дальнейшем – о его влиянии на омоложение организма людей» [25, с. 468]. В итоге вместо собаки появилось новое существо – Шариков. Также в сюжете повести СС фиксируются значительные внутренние усилия профессора Преображенского по осмыслению опасных итогов эксперимента с заменой желез, в то время как в повести «Роковые яйца» (далее – РЯ) Персиков, столкнувшись с трудностями на этапе практического внедрения своего открытия, вел себя тотально пассивно и в ситуации с передачей эксперимента в руки Рокка, и позже, когда эксперимент полностью вышел из-под контроля уже у исполнителей. Второй булгаковский профессор, осознав, к каким бедам может привести существование его детища – Шарикова, решается на отказ от эксперимента, выполняет повторную операцию и возвращает железы псу. В финале повести СС события в квартире Преображенского, как и в повести РЯ, возвращаются в нормальное, до-экспериментальное русло. Однако, в отличие от повести РЯ, где возврат к норме осуществила внешняя, природная сила, а Персиков в Москве после катастрофы был забыт, главный герой повести СС, самостоятельно исправив опасно пошедший эксперимент, продолжает исследования, и именно этим завершается повесть СС: «Руки в скользких перчатках важный человек погружал в сосуд, доставал мозги. Упорный человек настойчиво все чего-то добивался в них, резал, рассматривал, щурился…» [25, с. 517].

Антагонистом первого булгаковского профессора, Персикова, является персонаж с именем Рокк, оказывающий внешнее и независимое от профессора влияние на продолжение эксперимента с лучом, что подчеркнуто фамилией, отсылающей к неподвластным Персикову роковым силам. В повести СС в эксперименте профессора Преображенского сила, тоже вредоносная и опасная, олицетворяется Шариковым, и сам профессор порождает эту силу (Швондер: «Ведь вы делали опыт, профессор! Вы и создали гражданина Шарикова!» [25, с. 483]), причем эта сила нивелируется самим ученым. То есть в повествовании о втором профессоре Булгаков подчеркивает и рукотворный характер угрозы, и определенную сопричастность этой угрозе экспериментатора, и его способность угрозу купировать, что указывает на мастерство второго профессора и его возросшие возможности влиять на эксперимент на всех этапах.

Также значимой в свете сравнения двух булгаковских профессоров выглядит связь между внешней силой, исправившей в календарный день праздника Преображения неудачу Персикова, и фамилией второго булгаковского профессора, которая, похоже (конечно же, это необходимо подтвердить более детально), указывает на встроенность сил Преображения уже в саму родовую суть пречистенского хирурга, т.е. можно обоснованно предполагать, что второй булгаковский профессор хорошо освоил умение преображать живую материю.

Замеченное в первом приближении превосходство второго булгаковского профессора над первым, определяет поиск ответов на вопросы:

– к каким символическим прототипам, кроме Фауста, обращается Булгаков в образе профессора Преображенского и как они наследуют и развивают многозначность образа первого булгаковского профессора – Персикова?

– есть ли сходство происходящих с профессором Преображенским метаморфоз с метаморфозами Фауста в драме Гёте?

– существует ли в повести СС, как и в повести РЯ, связь естественнонаучного измерения эксперимента Преображенского с мистически-мифологическим измерением его; можно ли зафиксировать ценность этой связи для биологии булгаковской эпохи?

– существует ли зооморфный «прототип» профессора Преображенского и развивает ли он образ амфибии и цыпленка в Персикове?

– какую роль в углублении авторских смыслов играют цветные детали в повести СС и упоминаемые в ней музыкальные фрагменты из опер «Аида» и «Дон Жуан»?

– к каким временным циклам обратился Булгаков в повести СС и в каком отношении хронотопы повести о Преображенском находятся к проявленному в повести РЯ булгаковскому синтезу циклов народно-мифологического, герметического и литургического года?

Как и в первой книге цикла, где сравнение булгаковских образов людей науки с уэллсовскими прояснило общность «двойного языка» российского и английского писателей, а также продемонстрировало разность авторских решений в раскрытии темы прогресса в науке и нравственности, сравнение булгаковских персонажей в повести СС с персонажами романа Г. Уэллса «Остров доктора Моро» позволило глубже понять содержание названных произведений, их фаустианскую суть и общность метафорического потенциала.

1. Преображенский – Фауст: углубление и развитие М. Булгаковым образа всезнающего профессора

"Фауст" стоит совсем особо. Это последнее слово немецкой литературы, это особый мир, как "Божественная комедия"; это – в изящной форме альфа и омега человеческой мысли со времен христианства.

Д. Мережковский. Пушкин.

Но несомненно, что в двадцатом веке еще перечтут творения Гёте и вычитают из них нечто иное, чем люди века минувшего

Вяч. Иванов. Гёте на рубеже двух столетий.

Фаустианская суть образа профессора Преображенского была отмечена булгаковедами не раз, о ней говорили чаще всего в связи с двумя прямыми авторскими сравнениями главного героя с Фаустом (чего нет в повести РЯ) и с фабулой повести СС, в которой главный герой решает фаустовскую по размаху проблему улучшения и омоложения человеческого рода и качества его жизни (Преображенский: «Я заботился… об евгенике3, об улучшении человеческой породы…» [25, с. 504]). Создав гомункула4, второй булгаковский профессор достигает заветной цели и древних мудрецов, и гётевского Фауста5.

Дополним существующие обоснования фаустианского контекста повести СС, рассмотрев детали, которыми Булгаков его актуализирует. Детали интересны тем, что служат отсылками и к гётевской истории Фауста, и к истории первого булгаковского профессора Персикова. Так, сравнение антуража встречи Преображенского с псом и аналогичного события у Гёте проявляет сходство и сущностную разницу одновременно. У Гёте черный пудель с вьющимся за ним огненным следом постепенно, кругами приближался к Фаусту:

Фауст

Кругами, сокращая их охваты,

Все ближе подбирается он к нам.

И, если я не ошибаюсь, пламя

За ним змеится по земле полян

<…>

Как он плетет вкруг нас свои извивы!

Магический их смысл не так-то прост… [40, с. 59].

Отметим, что Вагнеру пес кажется самым обычным:

Вагнер

…Просто пудель перед нами.

А этот след – оптический обман. [40, с. 59]

У Булгакова все наоборот. Преображенский приближается к сидящему в подворотне псу – голодному, с обваренным боком, т.е. с физической раной. У Гёте мудрец фиксирует движение пса, у Булгакова пес описывает приближение профессора: «Вот он все ближе, ближе». Шарик вглядывается все внимательнее: «Вот он рядом… Чего ищет?» [25, с. 432]. Вообще, момент встречи собаки и профессора отмечен особо. Почуяв запах колбасы в кармане профессора, пес «собрал остаток сил и в безумии выполз из подворотни на тротуар», и в этот же момент вьюга «захлопала из ружья над головой» и взметнула полотняный плакат с надписью «Возможно ли омоложение?» [25, с. 432]. Здесь перед нами явная кульминация сцены знакомства героев: происходит их прямой контакт, причем под плакатом, прямо указывающим на сферу деятельности профессора, и все это – под «оружейным салютом» вьюги, которую немного ранее в тексте Булгаков назвал «ведьмой» [25 .431]. Московский пес проявляет неожиданную смекалку и глубокие знания о приближающемся человеке: не только то, что у него нет «суши в душе» [25, с. 432], что он «ест обильно и не ворует» [25, с. 432], что он «умственного труда господин, с культурной остроконечной бородкой и усами… как у французских рыцарей» [25, с. 432], но и то, что зовут его Филипп Филиппович [25, с. 432]. А еще московская дворняга знает, что господин на вьюжной улице – «величина мирового значения благодаря мужским половым железам» [25, с. 433]. Не слишком ли осведомлен этот персонаж для обычной дворняги? Пес, умирая от раны и голода, «полз, как змея, обливаясь слезами» [25, с. 433] навстречу, как оказывается, к хорошо знакомому для него человеку, осознавая, что этот человек не просто спаситель, но и властитель для него: «О, мой властитель! Глянь на меня. Я умираю. Рабская наша душа, подлая доля» [25, с. 432].

Сцена встречи завершается активными действиями «загадочного господина» [25, с. 433]. Проведя рукой по животу пса (явно с целью определения пола животного, что читателю становится понятно позже, при описании операции, в которой замена половых желез входила в хирургические манипуляции) и обнаружив отсутствие ошейника, он удовлетворенно произносит: «Прекрасно, тебя-то мне и надо. Ступай за мной…» [25, с. 433] – «За вами идти? Да на край света…» [25, с. 433].

О чем свидетельствует так явно проступающий в схожей фабуле булгаковской повести литературный диалог с Гёте? Прежде всего, об обращении Булгакова к той же большой и глубокой гётевской теме, но в московских декорациях середины 1920-х гг. Речь в повести СС, как и в «Фаусте» Гёте, идет о великом эксперименте персонажа-символа, стремящегося превзойти природу, перехватить и возглавить таинство творения и продления жизни. Булгаков сохранил признаки «чертовой природы» этого фаустианского эксперимента: «А на какого черта я ему понадобился?» [25, с. 444] вопрошает Шарик, попав в жилище, совмещенное с операционной московского профессора, называя его «похабной квартиркой» [25, с. 444], в которой творятся «ужасные дела» [25, с. 460], и отмечая в ней «зловещий запах» [25, с. 437]. В повести российского писателя те же главные действующие лица, что и в созданной Гёте мистерией познания мира: ученый и пес-черт. Более того, в сцене встречи на московской улице профессора и «чертовой собаки» Булгаков обозначил «змеиную природу» пса и его «всезнание» о профессоре – все как у Гёте. У черного пуделя, искавшего встречи с Фаустом в зачине драмы Гёте, был вьющийся за ним огненный след, а булгаковский дворовый пес, как змея, выполз из подворотни. У Гёте Мефистофель знает досконально род занятий Фауста и состояние его души (об этом он разговаривал с Богом в Прологе), московский пес в повести Булгакова также знаком с именем, душевными качествами и родом занятий Преображенского. Таким образом, в обеих сравниваемых сценах встречи присутствуют и ученый, и всезнающий персонаж в образе собаки, обладающей темной «змеиной природой».

Главное отличие сцены встречи в булгаковской повести – иные, нежели у Гёте, статусы встречающихся. У Гёте пес с чертовой сущностью настойчиво ищет встречи с мудрецом, представляясь ему лекарем его душевной раны, связанной с болезненными сомнениями в собственных познаниях, помощником, готовым дать новые силы в кухне ведьмы, чтобы потом развлекать и подбрасывать подсказки в странствии-познании, в которое отправляется вместе с Фаустом после встречи:

Мефистофель

Я убежден, поладить мы сумеем

И сообща тоску твою рассеем [40, с. 71].

<…>

Тебе со мною будет здесь удобно.

Я буду исполнять любую блажь…

<…>

Я дам тебе, чего не видел свет [40, с. 74].

Мефистофель, войдя в дом Фауста в виде пса, в начале их знакомства и во многом далее – ведущий в союзе с Фаустом.

Иная ситуация воссоздана Булгаковым в повести СС. После московской встречи профессор – спаситель пса от голода, лекарь его обваренного бока (после обработки ожога «бока … как будто и не было, бок сладостно молчал» [25, с. 439]), восстановитель его сил и здоровья («В течение недели пес сожрал столько же, сколько в полтора последних голодных месяца на улице» [25, с. 457]). В научном дневнике ассистента Преображенского записано: «Питание до поступления к профессору плохое, после недельного пребывания – крайне упитанный…» [25, с. 468]. У Булгакова ведущим в союзе с самого начала и до конца является профессор.

При сохранении сути встречи ученого и помогающей ему нечистой силы Булгаков изменил статусы встречающихся. Пес необходим Преображенскому, как и Фаусту, но главенствует в выборе уже не черт. Пес необходим булгаковскому профессору для конкретной цели, и эта цель не постижение азов тайного знания, а расширение уже имеющегося у профессора опыта в области тайн омоложения. Пес из подворотни, зная о сути экспериментов Преображенского, выползает к нему под салют ведьмы-метели, чтобы предоставить свою плоть для эксперимента. Активность в поиске и уже имеющиеся у Преображенского знания и умения определяют подчиненное положение демонического всезнающего пса, отсюда и его величание профессора «властитель».

Интересно, что мистическая природа Шарика, как и суть черного пуделя в «Фаусте», открывается не всем. Найденный и приведенный Преображенским в квартиру пес в глазах близких Преображенского всего лишь «уличный неврастеник» [25, с. 456] и «черт лохматый» [25, с. 438], и в эти выражения, похоже, вложены лишь досада и раздражение на беспокойное животное, нарушившее привычный порядок в квартире.

Булгаков тонко подбирает детали, которые, оставаясь повседневными для московского быта середины 20-х годов прошлого века, узнаваемыми и понятными его современникам, в то же время перенаправляют внимание подготовленного читателя к более глубоким слоям текста, в которых обыденное перелицовывается в мистическое и символическое. Шарик читает: «АБЫР» – надпись над магазином «РЫБА» [25, с. 436], так мы знакомимся с исторически достоверной деталью московского городского пейзажа – надписями разного цвета над магазинами, торгующими рыбой или мясом. И в этой же надписи явно подразумевается христианский контекст. Рыба в христианской традиции считалась символом Христа, и то, что Шарик читает название «перелицованно», объясняет не только физиологию его зрения, но и намекает на суть его дьявольской природы: сатана в христианстве – антипод Бога. Чтение надписи задом наперед выявляет антагонистическую христианству темную природу шариковского духа6.

Игра Булгакова с реальным и мистическим планами в повести ведется и далее. Так, пес Шарик знает, в чем недостатки шансонного исполнения «милой Аиды» в местах гуляний горожан [25, с. 430], а профессор Преображенский любит посещать оперу «Аида» [25, с. 460], т.е. главные герои имеют одинаковые музыкальные предпочтения, что служит еще одним странным свидетельством их духовного родства. Признаки совпадений, подразумевающие мистический союз фаустианской природы, перемежаются в повести условно «обыкновенно собачьими» размышлениями Шарика о принадлежности его к тайной собачьей элите. Озвученные мысли пса поддерживают представление о нем как об уникальной особи: «Очень возможно, что бабушка моя согрешила с водолазом… Филипп Филиппович – человек с большим вкусом, не возьмет он первого попавшегося пса-дворника…» [25 .457]. В подобных мелких деталях описания персонажей в повести СС проглядывает большой булгаковский замысел – прикоснуться к теме Фауста в московских декорациях.

Дворняга Шарик, определяя опытным взглядом принадлежность Преображенского к умственному труду, упоминает его «культурную остроконечную бородку» [25, с. 432]. У Гёте Фауст длиннобород [40, с. 87], у Булгакова в повести СС черную острую бородку носит Борменталь, ассистент и ученик Преображенского [25, с. 440]. Бородка-эспаньолка может быть отнесена к дополнительному маркеру родства с чертом, на что указывал К. Юнг, современник М. Булгакова: «"Человек с остроконечной бородкой" – наш веками освященный Мефистофель, кого Фауст «нанял» и кому не позволил восторжествовать над собой в самом конце…»7. Судя по примерам наличия такой же бородки у персонажей других булгаковских произведений, бородка Преображенского в повести СС вкупе с эпитетом «культурная» может быть отнесена к булгаковскому «набору» общих признаков человека интеллектуальной культуры8.

Горничная Зина, встречая профессора, помогает ему снять «тяжелую шубу на черно-бурой лисе с синеватой искрой» [25, с. 437]. У гётевского Фауста шуба на меху – важный атрибут профессора, связанный с его ролью учителя студентов:

Фауст

…мало называться принципалом,

Иметь студентов надо под началом» [40, с. 258].

В первой части драмы Гёте в рабочем кабинете Фауста Мефистофель примеряет на себя «длинную одежду», «балахон» [40, с. 80] профессора для чтения лекции студенту:

Мефистофель

Я заменю тебя. <…>

Дай шапку мне свою и балахон.

(Переодевается.)

Я, кажется, хорош в твоем костюме? [40, с. 80]

Во второй части Мефистофель в комнате Фауста вновь видит шубу на крюке, вспоминает, как он в ней над новичком смеялся:

Мефистофель

Сниму одежду на меху,

Ведь только в одеянье этом

Вы можете с авторитетом

Молоть любую чепуху.

Но что ученому дано,

То черту не разрешено [40, с. 257–258].

Примеряя шубу профессора Фауста, Мефистофель словно влезает в «кожу» ученого, становится причастным к его статусу, и к его авторитету. Вместе с тем Гёте создает возможность связать любое человеческое учение с «чертовым душком».

В повести Булгакова Преображенский предстает перед Шариком на московской улице «чудесным видением в шубе» [25, с. 433]. Второй раз шуба упомянута в сцене торжественного введения пса в роскошную квартиру профессора: «Пожалуйте, господин Шарик, – иронически пригласил господин» [25, с. 437]. Далее пес наблюдает, как горничная помогает господину снимать тяжелую шубу. Обращение к Шарику «господин» – шутка, но она в контексте фаустианской природы союза ученого и пса, как и тема особого происхождения от элитных пород собак, поддерживает особое значение «собачьего персонажа» и его «чертов статус». То, что для Булгакова шуба на меху действительно служит одним из одеяний черта, проясняется его воспоминанием о встрече с редактором издательства: «Дверь отворилась беззвучно, и на пороге предстал Дьявол. Сын погибели, однако, преобразился. Плаща не было, его заменила шуба на лисьем меху…»9.

В повести СС есть и прямое сравнение Преображенского с Фаустом. Это происходит в сцене тяжелых раздумий главного героя о результате эксперимента. Интересно сопоставить ее со схожей сценой размышлений о последствиях эксперимента с лучом профессора Персикова в повести РЯ.