Прощено

© Ирина Косых, 2025

ISBN 978-5-0067-7765-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ДУРАЛЕЙКА

Прохожие шарахались в стороны от энергично шагающей строго посередине тротуара Кати, со спины похожей на не вполне ещё сформировавшегося подростка, а на лицо – пожилой, измученной женщины:

– Сволочи! Пидарасы! Поджидки! Пиздарвань! Говно! – летело в направлении случайно оказавшихся на её пути людей вместе с брызгами слюны.

Катя, на самом деле, и не видела никого и, уж тем более, ни к кому конкретно не обращалась. Она просто разговаривала с кем-то, невидимым простому человеческому глазу.

– Как таких выпускают? – слышался приглушённый ропот напуганных пешеходов.

Катя была довольно высокой и сутулой. Тёмные волосы с едва заметной проседью коротко пострижены и взлохмачены как у задиристого мальчишки. Костлявые бедра и тощие неженские ноги в растянутых на коленках и провисших сзади шерстяных гамашах, верх от советского спортивного костюма с воротом на молнии.

– Шалава! Сука! – гаркнула Катя прямо в ухо толстой тётке с нещадно разукрашенным лицом, которая неожиданно встала на её пути. – Блядь! – веско закончила Катя и грубо толкнула её всем телом.

– Какая я тебе блядь? – зычно откликнулась тётка. – Я – жена и мать двоих детей!

Но Катя уже не слышала её, а продолжала уверенно идти дальше.

Катю местные называли «дуралейкой» не за то, что ей уже в пять лет поставили неумолимый диагноз, а потому что она с детства ходила каждые пятнадцать минут обливаться водой: сначала подставит голову под кран, потом наберёт воды в ладошки и обильно смачивает тело прямо под одеждой. Вечно с неё текло, как из ведра. Так и ходила – вся мокрая, оставляя за собой ниточку оброненных капель.

Когда-то они жили втроём с мамой и старшим братом. Потом умерла мама, женился брат, и Катя осталась одна в коммунальной комнате в центре города. Брат приезжал раз-два в месяц. Привозил ей сигарет. Покупал лёгкие «Винстон», дорогие. Катя вырывала блок сигарет из его рук и шептала: «Мразь… Выродок…». Брат не обижался: он её другой и не помнил. Только совсем маленькую, когда ещё и говорить толком не умела.

Видимо, с её ранней болезнью было связано и странное нарушение речи: она никогда не говорила фразами – только существительными, изменяя при необходимости род и число. Слова она запоминала, в основном, бранные. Мама была знаменитой на всю улицу матерщинницей. Катин брат вообще подозревал, что мама их была сама не вполне здорова. Пила она здорово, с юных лет. А после рождения Кати совсем опустилась: слонялась по подъездам, дома не ночевала, денег не приносила. Жили благодаря бабушке, которая исправно навещала детей и привозила продукты. Тоже покойница уже.

На зиму брат сдавал Катю в больницу, на лечение, которое, в сущности, заключалось в каком-никаком трёхразовом питании и гарантированной койке в отапливаемом помещении. В двенадцать лет Катя зачем-то забрела на кладбище и чуть было не замёрзла там. Хорошо, сторож любопытный попался. С тех пор брат боялся оставлять её на зиму одну.

В больнице при приёме в который раз происходила бессмысленная беседа с врачом. Катя смотрела в пол и беззлобно материлась. В палате она ни с кем не общалась и любую попытку завязать разговор обрывала очередным оскорблением. К ней привыкли и не трогали больше. Только сигареты стреляли. Катя была не жадная.

Раз в неделю был главный обход: профессор подходил к каждому больному и спрашивал, как настроение. Катя всегда отвечала односложно:

– Мудила! Говносос! Импотент!

Профессор мелко тряс головой и с озабоченным видом поворачивался к заведующему отделением. Они о чём-то шептались между собой и понимающе окидывали взглядом Катину жалкую фигуру. Помолчав, отходили к другой, как правило, более миролюбивой пациентке.

Сёстры не любили Катю, потому что за ней всё время надо было подтирать (своей привычке ежеминутно обливаться водой она не изменяла и в больнице), но вздорить с ней не решались – больно воинственный был у неё вид.

Катя не умела читать, журналы ей рассматривать было неинтересно, гулять её не выпускали. Поэтому с утра до вечера она сидела в туалете и беспрерывно курила, как наркоманка – скуривая под чистую даже фильтр и прикуривая одну от другой.

Однажды одна из сестёр втащила с трудом передвигавшуюся старуху в туалет и, сняв с неё трусы, стала совать ей их под нос:

– Что, сама дойти не могла? Я за тобой должна говно подбирать? Я должна?

Старуха непонимающе пятилась и лепетала что-то несуразное про квашеную капусту. Катя, наблюдавшая эту сцену, неожиданно вскочила и вырвала у сестры перепачканные трусы, а потом с восторгом начала хлестать ими нянечку, изредка выкрикивая:

– Жопа! Срань! Вонючка!..

Катю уняли уколом, после которого она пролежала сутки в забытьи. Ей снился необычный сон. Она разговаривала в нём совсем по-другому, будто и не она вовсе. В деревне у бабушки, под старым вязом, она сидела на скамеечке вместе со своим отцом, которого никогда не видела, и задавала ему странный вопрос:

– Отец, скажи, можем ли мы вернуться в невинность?

Отец достал из кармана чёрствый пирожок и заткнул им себе рот, как кляпом. Кате стало смешно, и она звонко рассмеялась, как не смеялась никогда в жизни. Потом отец вынул пирожок изо рта и, нежно потрепав её волосы, ответил:

– Нет, доченька, какой там…

Катя горько задумалась, потом вновь спросила:

– Отец, простишь ли ты меня?

Отец хмыкнул, осмотрелся по сторонам и грустно констатировал:

– Дети… Что с вас взять?..

Катя проснулась в слезах, залезла на подоконник и разбила локтем стекло. Вцепившись в прутья внешней решетки, она завопила в пустоту:

– Пиздец!

ЧЁРТОВА БОЛЬНИЦА

1.

…Жданов проснулся от приглушённого стона. Он открыл глаза и обнаружил себя лежащим на койке у окна. Ничего не болело, только тело сильно онемело, и неприятно кололо в ступнях. Постепенно приходя в себя, он осмотрелся. Палата была хотя и большая, но до упора заполненная кроватями, которые стояли практически впритык друг к другу. Ни тумбочек, ни вещей в палате не было – только металлические кружки, стоящие рядами на широком подоконнике.

Вокруг бестолково сновали женщины в рваных, выцветших халатах и мужчины в застиранных, бесформенных пижамах. Большинство из них были стариками: кто-то прихрамывал, кто-то кряхтел, кто-то перемещался по стеночке. Одна исхудавшая старуха заплетала седые косы другой, сидящей на продавленной кровати у самого выхода. Какой-то парень во сне кричал: «Сука! Из дробовика!.. Как в кабана!.. Сука!». Совсем юная девушка с иссиня черными волосами и неправдоподобно белым, мраморным лицом стояла посередине палаты в растянутой белой майке. Она безотрывно следила глазами за единственным, то и дело мерцающим, тусклым плафоном. Пожилая женщина с пышным шиньоном тихо пела дребезжащим голосом «Мой костёр в тумане светит…». Высокий худой старик с силой дёргал спинку кровати и рычал сквозь зубы: «Даёшь стране угля! Даёшь, зараза, угля стране!»

В палате было холодно и сыро. Рамы были худы настолько, что слышался тихий посвист дующего сквозь щели ветра. Всё ходило ходуном и производило звуки: железные кровати и двери, полы и качающийся плафон, ложки в алюминиевых кружках, люди.

За окном было совершенно темно, и шёл снег.

Жданов повернулся вправо и увидел съёжившуюся фигуру не то ребёнка, не то усохшего старичка, замотанную с головой в изъеденное молью одеяло. Стон раздавался именно оттуда. Жданов привстал и тронул страдальца за плечо. Плечо раздражённо дёрнулось и застонало чуть громче.

– Ничего, ничего… – сказал Жданов.

Внезапно стоящая под плафоном девушка закричала и упала замертво прямо посередине палаты, выпростав свои длинные белоснежные ноги из-под майки. Несколько человек, включая Жданова, бросились к ней, но она почти сразу пришла в себя и села.

– Вы их видели? – спрашивала она, переводя полные ужаса глаза с одного на другого. – Вы их видели?

– Всё хорошо, всё будет нормально, – повторял Жданов, осторожно поднимая её с пола и усаживая на кровать. – Ты поспи, вот что. Ты поспи – пройдёт.

Девушка улеглась, но глаз не смыкала. Жданов накрыл её одеялом и отошел. Возле него остановилась маленькая, крашенная хной старуха с редкой порослью волос на подбородке:

– Сынок, нынче газ есть?

Жданов непонимающе мигнул глазами, мотнул головой и молча вернулся к своей кровати. Существо в одеяле пошевелилось, и на свет показалась тёмная, коротко стриженая голова. Стон стал более явственным. Жданов пару минут смотрел в затылок стонущего, не выдержал и, обойдя кругом, сел напротив. Оказалось, что соседкой его была девушка, видимо, очень маленького роста и хрупкого телосложения. На лице у неё творилось страшное: она пыталась открыть глаза, но глазные яблоки лезли под лоб, под почерневшие веки. Через некоторое время, девочка сумела, наконец, водворить глаза на место и стала фокусировать взгляд на сидящем напротив Жданове, который боялся пошевелиться, чтобы не расстроить её зыбкое равновесие. Разглядев его, девочка попыталась подняться, но её повело в сторону, она рухнула плашмя на кровать и снова застонала. Жданов вскочил и перевернул её на спину.

– Спасибо, – едва слышно промямлила она. – Мне… туалет… – она еле ворочала языком, глаза у неё все время закатывались и закрывались, но она с видимым усилием открывала их вновь.

Жданов, не говоря ни слова, взял под мышки её невесомое, кукольное тело и медленно повёл к выходу. Девочка время от времени сгибалась пополам, словно от приступа острой боли, но всё же упрямо передвигала непослушные ноги.

В коридоре тоже курсировала толпа больных. Жданов пробрался сквозь их ряды и открыл дверь с буквой «Ж». Внутри оказалась очередь. Жданов передал девочку двум рядом стоящим женщинам и закрыл дверь. Сам остался ждать неподалеку, наблюдая за перемещениями слоняющихся по коридору людей. «Это надо же: как сельдь в бочку утрамбовали, сволочи… Ведь скотские же условия, нечеловеческие просто… Ладно – я, ладно – мужчины… Но хоть женщин бы, детей, стариков пожалели… Нет, сволочи, сволочи…», – горько думал Жданов, сидя на корточках у стены.

Девочка вышла через минут двадцать, сильно пошатываясь, но сама, без посторонней помощи. Видно было, что она немного пришла в себя и стояла на ногах гораздо увереннее.

– Пить, – сиплым голосом попросила она.

Жданов замельтешил на месте, ткнулся в дверь напротив, но та оказалась заперта, потом вспомнил про кружки на подоконнике и метнулся в палату. Вернувшись с кружкой, быстро забежал в мужской туалет и набрал воды из-под крана. Девочка пила жадно, проливая половину на халат, который был ей не по размеру и волочился по полу. Жданов не сводил с неё глаз. Девочка вытерла губы рукавом халата и виновато посмотрела на Жданова.

– Пошли? – одними губами сказала она и нерешительно взяла его под руку.

– Тебя как зовут? – ласково спросил он.

– Маша Позднякова, – ответила девочка и насколько могла приветливо взглянула на Жданова.

– Ты откуда такая?

– Из реанимации…

– И я из реанимации, – увязалась за ними растрепанная женщина со связанными впереди руками. – Я тоже из реанимации, – настаивала она. – Там хорошо. Там очень хорошо.

– Идите, идите, – махнул ей Жданов рукой в неизвестном направлении и ещё бережней сжал Машины плечи.

– Как же тебя угораздило-то? – осторожно поинтересовался Жданов, поправляя Маше постель и взбивая тощую подушку, пока та обматывалась бесконечно длинным поясом халата.

– Передоз, наверное, – тихо ответила она и попыталась улыбнуться. Маша забралась под одеяло, и осунувшееся лицо её слилось с серой от времени наволочкой.

– Ай-ай-ай, ай-ай-ай, – сокрушённо промолвил Жданов. – Ну, ничего, ничего.

Жданов пристально взглянул в детское, измученное лицо девочки и как можно мягче сказал:

– Ну, теперь надо завязывать, сама видишь.

Маша ничего не ответила, поёрзала немного и, видимо, найдя удобное положение, закрыла глаза.

– Может, ты есть хочешь? – с надеждой спросил Жданов, хотя понятия не имел, где он возьмёт еды. Маша пробормотала что-то неразборчивое.

– Что? – переспросил Жданов.

– Ничего, – еле слышно залепетала Маша, видимо, засыпая, несмотря на нескончаемый гул и людской круговорот вокруг. – Ничего не надо… Лишь бы Господь был ко мне благосклонен.

Жданов посидел ещё некоторое время рядом и пошёл искать медперсонал.

2.

К восьми часам стало совсем светло, и сквозь туман начали постепенно проступать окрестные дома: причудливые флюгеры, готические шпили, замысловатые мансарды… Туман рассеивался понемногу и оседал в траве белёсыми клочьями. Рыжий бульмастиф окончательно охрип и, выбившись из сил, лишь остервенело сипел на сновавших мимо людей, позвякивая массивной цепью.

Пожарники давно свернули свою работу, но их всё ещё не отпускали из-за каких-то формальностей, поэтому они, разместившись на садовой скамейке, молча курили. Лица у них были бессонные и усталые.

Помощник следователя, ссутулившись, сосредоточенно слушал судмедэксперта и понимающе кивал головой. Потом спросил:

– Почему же они не выбежали?

Судмедэксперт пожал плечами:

– Сейчас трудно что-то сказать… Пока мы не знаем, в какой степени алкогольного опьянения они находились – это раз. Потом, были ли они вдвоём или был ещё кто-то, кто мог их, например, закрыть снаружи? Вы ведь не исключаете вариант поджога?

– Не исключаем… – задумчиво протянул второй, поблагодарил эксперта и пошёл к дому.

В гостиной на обшитом гобеленом диване сидел следователь и внимательно изучал чей-то паспорт. Когда вошел помощник, он вскинул голову и озабоченно спросил:

– Ну, что там, Сергей?

– Да всё то же, Игорь Владимирович, два жмура. Лежат, как живые, закоптились только немножко. Судмедэксперт сказал: угорели они. Наверное, в сильном подпитии – у них там в бане целый ликёро-водочный завод: и водка, и пиво, и чего только нет…

– Женщина, по всей видимости, вот эта, – следователь протянул паспорт Сергею. – Она тут сумку оставила.

– Жданова Елена Александровна, – зачитал тот и задержал взгляд на фотографии, – красивая баба… А кто мужик?

– Хозяин, – кивнул следователь на стену над диваном, увешанную фотографиями в рамках, на которых худой долговязый мужчина с жёстким лицом и злыми, волчьими глазами стоял в обнимку где с известным актёром, где с популярной певичкой, где с министром.

– Ничего себе галерея! А что он за птица такая, что с министрами ручкается?

– Ты серьёзно? – насмешливо посмотрел на Сергея следователь. – Ну, ты и лошок, Серёга… Ты хоть знаешь, в чьём ты доме находишься? Чья баня сгорела?

– Нет… – растерялся помощник.

– Это Щукаря дом.

– Ого, – присвистнул Сергей, – авторитетный товарищ…

– А ты что, думаешь, я в три часа ночи подорвался из-за заурядного алкаша? Мне из генпрокуратуры звонили. Требуют доклада напрямую Самому. Тут дело серьёзное, Сергей. Такие люди просто так не угорают.

Помощник слегка смутился и с чересчур уж серьёзным видом стал заново разглядывать фотографии на стене.

– А женщина замужем, между прочим… – рассеянно сообщил следователь после некоторого молчания.

– Блядовала, что ли? – криво улыбнулся помощник.

– Это меня меньше всего интересует, – поморщившись, ответил ему начальник. – Надо выяснить, кто она такая и почему оказалась в этом месте, в это время. Я, Сергей, думаю, что здесь умышленным убийством попахивает, и Жданова эта здесь неспроста. Найди её мужа.

3.

Врача найти так и не удалось. Жданов обошёл все палаты – везде была та же мрачная картина: бесконечные ряды железных коек и бесцельно бродящие больные, не находящие себе места ни днём, ни ночью. В конце коридора была белая дверь, над которой висело табло с электронными часами и табличка «Выход к лифту». Часы, видимо, были неисправны, потому что цифры перескакивали через несколько значений то вперёд, то назад, то вообще останавливались. Жданов дёрнул на всякий случай ручку, но дверь оказалась заперта.

– В лифт только по направлению пускают, – пояснил ему какой-то мальчик с чучелом грача в руках. Жданов благодарно кивнул ему и ещё долго смотрел вслед удаляющемуся юннату.

Потом Жданов заметил на одном из подоконников двоих мужиков в телогрейках, которые резались в карты.

– Ребята, а где врача найти? – подошёл к ним Жданов. Мужики безразлично взглянули на него и махнули рукой в другой конец коридора.

У Жданова понемногу начала болеть голова и ломить суставы, он вдруг почувствовал страшную, опустошающую усталость. «Наверное, наркоз проходит», – подумал Жданов и неверной походкой побрёл дальше.

В другом конце коридора находилось, по всей видимости, служебное помещение. Все двери были пронумерованы, но беспорядочно: 3, 47, 116, 22… Жданов дёргал за все ручки подряд, но везде было закрыто. Уже отчаявшись найти кого-нибудь, Жданов остановился, наконец, перед дверью с надписью «Процедурная». Он тихонько дёрнул за ручку, и дверь неожиданно поддалась.

Внутри кабинета царила разруха: кушетка была повалена на бок, ширма порвана, на полу валялось битое стекло и пустые пузырьки, измазанная кровью клеёнка лежала скомканной в углу. За обшарпанным письменным столом сидела чрезвычайно полная женщина в сильно поношенном пальто и облезлой лисьей шапке.

– Вам чего? – обернулась она на скрип двери и с вызовом уставилась на Жданова.

– Мне врач нужен. Вы – врач?

– Врач, врач… – заворчала женщина, с трудом приподнимая своё тучное тело с шаткого стула. – Нет врача. Не-ту! Ждите, как все.

– Как нет? – возмутился Жданов. – Что же это за больница такая? Набили людей под завязку, а лечить никто не собирается!

– Молодой человек, – теряя терпение, сказала тётка, – у нас тут приёмное отделение! Мы не лечим! Лечить Вас будут в другом месте!

– Я жаловаться буду, я вашего главврача за решётку посажу! Я до министерства здравоохранения дойду! – окончательно вспылил Жданов.

Угрозы его не произвели ровным счётом никакого впечатления. Женщина устало посмотрела на Жданова и полезла в ящик стола. Он никак не выдвигался – видимо, застрял. Тогда она несколько раз со всей силы пнула его ногой, и он выпал из пазов и с грохотом рухнул прямо на пол. Женщина, кряхтя, нагнулась и вытащила из него толстую тетрадку, протянула её Жданову вместе с простым карандашом:

– Вот, пишите. Есть жалобы – пишите. Бумага, она всё терпит.

Жданов взял протянутую тетрадь и карандаш. На тетради было написано «Журнал наблюдений», внутри были линованные страницы, на каждой из которых имелось место для подписи, как в протоколе.

– Зачем это? – удивлённо спросил Жданов.

– Ну, Вы же хотели жалобу писать. Вот и пишите. А потом консилиум всё рассмотрит, всё обсудит, всё решит.

Жданов вздохнул, потоптался на месте и спросил напоследок:

– У Вас обезболивающего нет? Там девочке одной плохо.

– Значит, до этого больно хорошо было, – злорадно констатировала тётка. – Все препараты только по назначению. Так что – ждите.

Жданов расстроено тряхнул головой и вернулся в палату. Повертев в руках карандаш, он засунул его вместе с тетрадью под подушку. Маша снова стонала во сне и то и дело переворачивалась с одного бока на другой. Жданов сел рядом и пристально вглядывался в её искажённое страданием лицо. Потом лёг на свою койку. Головная боль постепенно нарастала и превращалась в нечто самостоятельно существующее, отдельное от него.

4.

Жданов сидел за кухонным столом, привалившись спиной к стене, оклеенной обоями в красный кирпичик. В раскрытое окно врывался то нарастающий, то затихающий гул машин.

Жданов смотрел на холодильник, на двери которого колыхался пришпиленный магнитом розовый листок блокнота: «Ночую у мамы. Плов в синем контейнере. Разогрей!»

Вчера утром Жданов проснулся раньше обычного и, открыв глаза, молча наблюдал за собирающейся на работу Леной. Она стояла у открытого гардероба в длинной цветастой юбке и бюстгальтере, видимо, соображая, что ещё надеть. Волнистая копна роскошных рыжих волос закрывала от Жданова её лицо.

– Лена! – сипло позвал он.

Лена обернулась к нему, и на её бледном лице блеснули озорные, смеющиеся глаза:

– Что, Чебурашка, и тебе не спится?

– Лен, поди сюда, – тихо попросил он.

Лена подошла к кровати и, вопросительно улыбаясь, уставилась на Жданова:

– Ну?

– Сядь.

Лена послушно присела на краешек кровати и, всё так же улыбаясь, смотрела на заспанно-тревожное лицо мужа. Жданов провёл рукой по её волосам и едва слышно прошептал:

– Ты красивая.

Лена рассмеялась и слегка отстранила его руку:

– Только заметил?

Жданов порывисто притянул её к себе и крепко обнял, уткнувшись лицом в её волосы:

– Ленка, а ведь ты меня не любишь…

– Вот дурак! – смеясь, вырвалась из его объятий Лена и встала. – Всё, я на работу опаздываю.

Из забытья Жданова вырвал настойчивый телефонный звонок. Некоторое время он будто прислушивался к его звуку, потом заставил себя встать и медленно пошёл в спальню. Там он взял трубку и, не ответив на слова приветствия, безучастно сообщил:

– У меня Лена умерла.

В трубке что-то спрашивали, что-то совершенно несущественное теперь. Жданов на все вопросы отвечал одно и то же:

– Не знаю.

Потом положил трубку, тоскливо взглянул на неубранную с утра постель, на брошенный на стул ситцевый халатик, на комод с зеркалом, где были аккуратно расставлены баночки с кремами и флаконы духов, на календарь на стене с обведёнными красным фломастером датами: с восьмого по двадцать второе августа (отпуск, который они планировали провести в Геленджике).

Жданову хотелось разрыдаться, но плакать почему-то не получалось. Он мог только нервно сглатывать обильную слюну, как будто в организме произошел внезапный сбой, и заработали не те железы, которые должны.

– Вот тебе и веснушки, Лена… – хрипло произнес Жданов, вспомнив, как совсем недавно Лена переживала, что на южном солнце у нее на лице, как грибы после дождя, снова проявится россыпь рыжих мелких пятнышек.

5.

Жданову приснилась Маша в какой-то допотопной, нежилой избе у мерно потрескивающей русской печки. В руках у неё были тоненькие, истрёпанные временем детские книжки. Маша вырывала страницу за страницей и совала их в горящую печь. Жданов присел на корточки рядом с ней и спросил: «Ну, как ты?». «Холодно», – ответила Маша, не глядя на Жданова, и неожиданно сунула руки по локоть в печку. Жданов вздрогнул во сне и открыл глаза. В изголовье его кровати стоял пухлый мужчина лет тридцати в накинутом поверх пальто белом халате и не сводил с него изучающих глаз.

– Жданов? – спросил мужчина.

– Жданов, – ответил Жданов.

– Ваша очередь подошла. Прошу пройти со мной на обследование.

В палате было непривычно тихо. Жданов огляделся и понял, что людей значительно поубавилось, даже не все койки были теперь заняты. «Молодцы, споро взялись за дело!», – удовлетворенно подумал Жданов. Он пригладил взъерошенные волосы, посмотрел на спящую Машу, свернувшуюся калачиком, и робко поинтересовался:

– Вы – врач?

– Скажем так – ассистент.

– Тут, понимаете, девочке одной очень плохо, – сказал Жданов и кивнул на соседнюю койку. – С животом у неё что-то. Может, сначала её посмотрите?

Ассистент удивлённо вскинул брови:

– Что значит «плохо»? А Вам что, лучше?

– Ничего, жить можно, – улыбнулся Жданов, – Я подожду.

Ассистент переступил с ноги на ногу, видимо, обдумывая предложение Жданова.

– Ну, что ж… – протянул он и перешёл к Машиной кровати, – Как Вам будет угодно.

– Позднякова! – громко позвал он.

Маша пошевелилась и высунула голову из-под одеяла.

– Позднякова, поднимайтесь! На обследование!

– Какое обследование? – жалобным голосом спросила Маша. – Кровь сдавать?

– Нет, никакой крови. – поморщился ассистент. – Мы проводим только дефрагментационное сканирование. По результатам назначаем лечение.

Маша испуганно переводила взгляд с ассистента на Жданова.

– А можно со мной Жданов пойдет, а? – с умоляющим видом попросила Маша.

Ассистент недобро усмехнулся: