Мой рай и ад: я работала в школе

Обратная сторона школьной медали

Мы переехали в Москву, когда мне было десять лет. Зная о предстоящем переезде, я задирала нос. Помню это, и за это стыдно. Казалось, что это как-то ново, по-взрослому: сжигать мосты. Как будто ты дорос до большого города, до того, чтобы жить в столице. Уж там-то все будет иначе, там-то я буду очень стараться. Все с чистого листа: буду стараться писать красиво, и это, помноженное на природную грамотность, сделает мое письмо достойным одних только пятерок… Я не могла себе тогда ответить на вопрос, а что мне мешало удивить Ирину Константиновну и начать аккуратно писать в тетрадях прямо сейчас. Скорее всего, я не верила, что уже составив обо мне мнение, моя учительница сможет его поменять. Я как будто боялась лишний раз открыто выразить уважение, трепет перед ней и даже любовь. Наверное, боялась каких-то ответных чувств… Или думала, что в этом случае от меня теперь всегда будут ждать только красивых работ? А если я не смогу соответствовать ожиданиям и не выдержу? Тогда я бы испугалась ее гнева.

Все из нашего городка стремились в то время в Москву. Как и из других городов в глубинке. Столица – это возможности, как ни крути. Мне в мои десять лет казалось, что, переехав в Москву, я буду жить как-то иначе, на каком-то другом уровне, и надо еще завоевать там авторитет… Все люди, жившие в столице, казались мне особенными. Я по наивности своей не понимала, что везде – и Москва не исключение – люди разные, и дети разные, и учителя разные. И школы. И ценности – тоже.

Ирина Константиновна, зная о моем скором отъезде, смотрела на меня с грустью и молчала. Ни о чем не расспрашивала. Только теперь, с высоты моих лет, я понимаю, почему.

Ад:

Переезд дался тяжело. Я ждала его как праздника, но мне тут же надавали по носу. Не буду останавливаться на том, как тяжело я привыкала к московским расстояниям, к толпам, очередям, к комнате в коммунальной квартире, как боролась со страхом лишний раз выйти в коридор, потому что боялась соседа. Я пишу о школах. И вот самым большим моим разочарованием стала школа в Москве. Я попала в ближайшую к дому, в самый обычный класс. Казалось бы, все как во Владимире. Те же уроки, та же программа, те же учебники. Те, да не те. Я увидела, что учитель может делать ошибки в записи на доске. И не признавать их. Исправлять верно написанное учеником в тетради на неверное. Я увидела, что урок можно вести, не вставая со стула, а на перемене обсуждать с коллегами свою личную жизнь. Учительница была молоденькая, только после института, недавно вышедшая замуж. Она плакала, а коллеги ее утешали, давали советы, как наладить отношения «с ним». Возможно, она ждала возможности уйти в декрет, но чужие дети ее не интересовали от слова «совсем». Мы не сильно доставали ее, в то время учителя принято было слушаться, на уроках было тихо, но мы ничего не знали по программе. Пионерские галстуки носили формально, никто не проводил с нами классных часов, не беседовал по душам. Поначалу мне было легко, я училась на пятерки, с ходу начав писать в новой тетради аккуратнейшим почерком. С требованиями, которые наша учительница не предъявляла к себе, а значит, и к нам, стать отличницей было не трудно.

Моих слабых мест (сложностей в математике, проблем с почерком) здесь никто не знал, класс подобрался очень средненький, детей мало контролировали дома, некоторые, как я потом догадалась по характерному запаху, были из очень пьющих семей. А еще меня поразило оснащение школы. Парты и стулья в таком состоянии, что форменное платье было все в зацепках, столешницы разрисованы ручками, и никто их не оттирал. Убирать класс, мыть пол нас не заставляли. Я вспоминала мою школу во Владимире: новые лакированные парты, выкрашенные полы, чистоту, порядок. Мне в голову не приходило, что в Москве может быть хуже. Я не могла себе признаться, что, радуясь переезду, гордясь этим и задирая нос перед Ириной Константиновной, одноклассниками, я в каком-то смысле предавала их. Но реальность давила, отчаяние копилось во мне, как нарыв, и однажды прорвалось. Я зарыдала. Я всегда плакала одна, чтобы никто не видел. Но это продолжалось каждый день, много месяцев. Я не могла привыкнуть к Москве, принять ее. Я понимала, что во Владимир мы уже не вернемся. Здесь у мамы работа. Она поднимает меня одна, без отца. Поэтому и говорить с ней о Владимире не имело смысла. Надо было просто перетерпеть и привыкнуть. Но я не могла.

Я отчаянно любила свой родной город и мечтала вернуться туда. И знала, что никогда не вернусь. До сих пор я воспринимаю Москву как рабочий город, город возможностей. Очень уважаю Москву. Но не люблю, хотя живу здесь уже почти сорок лет. Каждое лето я во Владимире. Там спокойно моей душе, там воздух детства.

Рай:

Тогда, в 1987-м, я взяла с мамы слово, что при первой возможности мы съездим во Владимир. Я хотела зайти в школу. К Ирине Константиновне. Мама всегда держит слово, сдержала и на этот раз. Помню, была зима. Я приехала в модной дубленке, такой не было ни у кого из моих бывших одноклассников. Сейчас не могу сказать, почему я так поступила, думаю, я пыталась свой стыд, страх, отчаяние, вину скрыть за бравадой превосходства. День был будний, почему-то мы в Москве не учились – это было начало каникул, а во Владимире еще продолжались уроки. Я зашла в класс, Ирина Константиновна посадила меня за свободную первую парту, сказала что-то вроде «Ирина приехала, посиди с нами…» Ребята выполняли задание, Ирина Константиновна склонилась над столом, смотрела на меня спокойно, ни о чем не расспрашивая. Я старалась не встречаться с ней взглядом. Я не могла разрыдаться при всех, сказать, как мне плохо. Как я хочу сюда. Она бы поняла – но другие бы не поняли. А перед ней было стыдно. Как-то сама обстановка (может, ее и создала в тот момент моя первая учительница?) мне подсказала: я отвлекаю всех, они заняты делом. Я досидела до звонка, подошла к Ирине Константиновне и сказала: «Я буду учителем начальных классов». Вряд ли она поверила мне: обычные детские мечты… Я вышла, не взглянув больше ни на кого.

Никогда я не была больше в своей школе и не видела Ирину Константиновну. Думаю, ее нет уже в живых. Но… дорогая Ирина Константиновна, я сказала вам правду: я поставила себе цель, и я ее достигла.

Ко всему привыкаешь. Я привыкла к московской суете, освоила метро (в одиннадцать лет сама ездила в любую точку, помнила все пересадки), дотерпела до переезда в отдельную квартиру, поменяла школу (правда, она мало чем отличалась от предыдущей московской), у меня появились друзья. Окончила девять классов, и подруга рассказала мне, что пробует поступить в лучшую тогда школу Москвы. Кто в курсе, меня поймет: сейчас это школа 654 имени Фридмана. В мое время ее называли ШПЧ (шесть-пять-четыре, Школа Поборников Чести, Школа Поиска Человека), а в аттестате у меня написано «Московская городская Люблинская гимназия»). В моей школе возле дома десятый класс тогда не открывали, терять было нечего, и я решила попробовать.

Я почитала вопросы для поступления и пришла в ужас. Мне этого ни за что не осилить. Училась я в среднестатистическом классе, но только на «четыре» и «пять», свободного времени хватало, чтобы заниматься в музыкальной школе, делать уроки и потом до вечера гулять с друзьями. А когда я увидела билеты к экзамену, у меня возник только один вопрос: а что до сих пор я в школе делала, если всего этого не знаю?! Если бы мы это проходили, если бы это задавали, я бы выучила! Мама воспитала во мне зашкаливающее чувство ответственности (которое, кстати, мешает мне всю жизнь). И уроки со мной она делала, проверяла, объясняла непонятое, всегда «держала руку на пульсе». Не было такого, чтобы я пошла в школу, что-то дома не проработав и не усвоив. Но все, что в билетах – как это мимо меня прошло?!

Но решение принято, надо было пробовать. Так сказать, без отрыва от производства, от учебы в своей школе. И я стала готовиться. Помню, перед экзаменом по истории я впервые в жизни не спала всю ночь, учила. Пока ехала в метро, валилась с ног. А в голове была такая каша – казалось, если зададут неожиданный вопрос, обязательно начну рассказывать не то. И, о чудо! – я сдала на «пять». Счастью не было предела. С русским и литературой проще, это «мои» предметы, а вот английский подтягивала с репетитором. Устные темы учили с мамой.

В 654-ю меня приняли. Ее преимуществом был не сравнимый с другими школами уровень подготовки. Фридман создал уникальную школу, где дети именно учились. Нет, не то слово. Пахали. Я не знаю ни одного человека из нашего выпуска 1994 года, который занимался бы с репетитором. Не существовало понятия «нормы домашнего задания». Сколько необходимо, чтобы усвоить материал, столько и задавали. И мы все выполняли. Дисциплина была железная, все по-взрослому. Некоторые предметы вели вузовские преподаватели. Из этой школы уже в мае можно было досрочно поступить в несколько вузов. Математический класс почти в полном составе был зачислен в МГУ. Я после досрочных экзаменов прошла в два педвуза, в том числе и в Ленинский (МПГУ). Волновалась, но конкурентов у меня не было, я это понимала – слышала ответы других поступающих. На моих глазах несколько девчонок побросали билеты и ушли. Я недоумевала. Вопросы легкие, вы что, не готовились совсем? Не можете даже начать отвечать?

Особенный неоценимый навык, который дала мне гимназия Фридмана: я умела сдавать экзамены. Каждую четверть нас учили именно этому. Была зачетная неделя, без уроков, в формате экзаменов по профильным предметам. Нас учили готовить к сдаче сразу большой пласт материала и преодолевать стресс. Учили грамотно излагать мысль, говорить. Отвечать на неожиданные вопросы. Я не знаю ни одной школы, которая могла бы повторить успех школы Фридмана.

На вступительных экзаменах в МГУ с одним из моих одноклассников произошел удивительный, но закономерный для нашей школы случай. Мы проходили «Поднятую целину» Шолохова, но в некоторых вузах могли задать вопрос и о «Тихом Доне». Пройти и то, и другое просто нереально, это объемные произведения, мы этого не успевали даже в нашем гуманитарном классе, где литература была каждый день.

Вечером перед вступительным экзаменом уже засыпающему моему однокласснику мама-филолог на всякий случай кратко пересказала «Тихий Дон», назвала имена основных героев, более ничего. По его словам, он мало что запомнил. И надо ж такому случиться, что именно этот билет ему и достался. Пережив ужас и попрощавшись с перспективой попасть на филфак МГУ (тогда еще не ввели ЕГЭ, пять вузов выбрать было нельзя, поступали только в один), он понял, что надо хотя бы попробовать «умереть достойно». Он вспомнил все, чему нас учили в гимназии Фридмана: «Никогда не показывайте, что растерялись и чего-то не знаете. Отвечайте. Боритесь до конца. Не молчите!» Рассказал экзаменаторам все, что знал о творчестве Шолохова, привел наизусть цитаты критиков, затронул проблематику и систему образов «Поднятой целины» и стал подбираться к «Тихому Дону», понимая, что если его сейчас не прервут, будет конец. Всему. Однако тех знаний, которые он уже продемонстрировал, преподавателям МГУ было достаточно, чтобы понять, что пришел умный и достойный абитуриент, и беседовать по «Тихому Дону» подробно не пришлось. Парень поступил в МГУ с высоким баллом.

Именно подготовка в школе Фридмана позволила мне и моим одноклассникам уверенно сдавать экзамены и быть выше других абитуриентов на две головы. Это и было целью (не единственной, конечно) создания такой школы, ради этого туда стремились попасть. Сам Анатолий Давыдович Фридман говорил (выступать он умел, захватывал внимание, обладал несомненной харизмой): «Мы воспитываем интеллектуальную элиту». Родителям не стеснялся напоминать: если вас что-то не устраивает – вокруг полно обычных школ. Возражений просто не слушал. Много лет его школа выпускала по 7—8 параллелей со стопроцентным поступлением в вузы, в том числе с досрочными экзаменами.

Учиться сюда ездили со всех концов Москвы. Обстановка была создана такая, что не учиться было нельзя. Просто стыдно прийти и выглядеть глупо. Я день и ночь сидела за книгами и все равно дотянуться до отличников не могла. Мне казалось, остальные за то же самое время подготовились лучше, прочитали больше, лучше понимают материал на уроках. Как было на самом деле, я не знаю до сих пор, но однажды услышала от того самого приятеля, который потом так чудесно поступил в МГУ: «Мне кажется, Ирку хоть вверх ногами привяжи, она все равно будет хорошо учиться». Я поняла, что впечатление у одноклассников обо мне неплохое.

Мне не хватало времени даже на общение, на дружбу. Многие казались мне высокомерными, я боялась подойти и что-то спросить лишний раз. Но я знала главное: я здесь ради одной цели – поступить в лучший педагогический вуз страны и стать учителем начальной школы. К концу одиннадцатого класса у меня стала страшно болеть голова. Я приходила домой, обедала и садилась за уроки. Заканчивала в первом часу ночи – и все равно не успевала все, что нужно было бы. Правда, в школе никогда в этом не признавалась.

Не было еще в помине никакого ЕГЭ (слава Богу!), нас учили писать сочинения, давать развернутые ответы, рассуждать, доказывать свое мнение, подтверждать критикой – заставляли учить наизусть некоторые критические статьи и прозу и не принимали письменных работ без цитат. Поступая в вуз, я убедилась, как это было правильно. Я оценила, какую великолепную подготовку нам дали, и буду благодарна всю жизнь.

Теперь я вижу, какой стала эта школа в новых современных условиях, без Фридмана, и мне бесконечно больно.

Ад:

Однако было еще кое-что. Я никогда не чувствовала себя комфортно в этой школе. Каждый день мне было страшно. Страшно опоздать, страшно не доучить, не ответить, допустить ошибку, показаться глупее, не расслышать, пропустить важное. Я была в постоянном напряжении. Дома мне давали бутерброды, потому что в столовую я не ходила: еда там была невкусная, много народу, страшно не услышать звонок и опоздать на урок. Войти в класс, когда все уже на местах, я считала позором. Но даже эти бутерброды я часто приносила в портфеле обратно домой. Иногда боялась, что достану, начну – и не успею доесть до конца перемены. Лезли в голову глупости, что более успешные одноклассники будут косо смотреть, если вдруг запахнет колбасой. Никогда подобного за ними не замечала, но все равно опасалась – наверное, боялась быть уязвимой, не важно, в чем.

Я подозревала, что у ребят, проучившихся несколько лет вместе, есть какие-то отношения и вне школы, но не понимала, как у них хватало времени?! И это тоже заставляло думать, что я не дотягиваю. Либо я выкладываюсь в учебе, как только могу, либо думаю, как говорится, «о красе ногтей», кокетничаю с мальчиками, но тогда моя цель – поступление в вуз – мне заказана. Я выбрала первое. Не то чтобы я сильно расстраивалась из-за того, что не общаюсь с одноклассниками вне уроков. Да они и не очень-то пускали в свой мир. Скажу так: анализировать эту ситуацию у меня тоже не оставалось ни сил, ни времени.

Я была похожа на наших олимпийцев. Чтобы выиграть Олимпиаду, надо подчинить этой цели все. Ни о чем другом не думать. Об этом много говорили наши пловцы, фигуристы, гимнастки. Мои ставки были так же высоки, нервное напряжение последних двух пред вузом лет – таким же.

Я выпала из жизни во всем остальном: перестала слушать современную музыку, никуда не ходила, не виделась с друзьями, не замечала, как появлялись новинки в одежде – все прошло мимо меня. Однажды, в какой-то чудом возникший свободный выходной я встретилась с ребятами из своей предыдущей школы. Кто-то из них обронил новое молодежное слово, все засмеялись, согласились, поддержали. Все поняли. А я – нет. Как-то почувствовалось, что пропасть растет. Стало грустно, но отвлекаться было некогда. Дома ждали статьи Писарева.

Наша классная руководительница была жестким, но потрясающим профессионалом, глубоко знала литературу. Почти все – наизусть. Цветаевско-ахматовская манера общаться с нами, вести уроки, вечно отрешенно глядя в окно, как бы мимо нас, находясь где-то выше – и в то же время здесь. Невозможно угадать, что она на самом деле думает о тебе, о твоем ответе. Чем больше пытаешься понять, заглянуть в глаза, тем большее фиаско претерпеваешь. И от этой холодности страх, постоянный страх. Разочаровать, не попасть в струю, обнаружить перед ней и перед всеми, что как раз этот момент ты не дочитал, не успел, заснул, лихорадочно в ночи дочитывая главу, по которой будет сегодня урок… Уже окончив школу, потом, через много лет я выяснила, что нечто похожее чувствовали почти все ученики нашего класса, если не все.