Странник

Глава 1

Память начинается не с образа, а с запаха. Для него это был запах пыли, пригоревшей на раскалённой спирали электроплитки, и кисловато-сладкий дух перебродившего компота из сухофруктов. Этот компот стоял в алюминиевой кастрюле на подоконнике, и в нём плавали сморщенные, как лица стариков, яблочные дольки и изюм. Пять лет. Ковёр на стене, снятый для лета, свернутый в рулон и прислонённый в углу, казался спящим зверем. Он боялся его, этого зверя, потому что однажды рулон развязался и накрыл его с головой, и несколько секунд темноты, паутины и пыли были похожи на удушье.

Его мир был миром дефицита. Дефицита не только вещей – колбасы «Докторской», которую «выбросили» в гастроном и за которой мама неслась, как олимпийская чемпионка, сервелата на праздничном столе, импортных джинсов, которые были не просто штанами, а пропуском в другой, яркий мир, мелькавший по телевизору в «Кинопанораме».

Главный дефицит был в другом. В прикосновениях. В словах. В тишине.

Его семья была многодетной, не потому что так хотели родители, а потому что «так получилось». Три ребенка в трёхкомнатной «хрущёвке», где у каждого была не своя комната, а свой угол, свой коврик на полу, свой ящик для старых игрушек. Отец работал на заводе «с гужом», как он говорил, – от гудка до гудка. Он возвращался затемно, пахнущий машинным маслом, металлом и усталостью. Его приход был как гроза: сначала предчувствие, потом гулкий голос, а затем – разряд.

Мать несла на себе всё. Работа, очередь в детский сад, магазины, стирка в тазике с ржавыми подтеками, вечная глажка бесконечных штанов и рубашек. Её любовь была функциональной. «Поел?», «Уроки сделал?», «Шапку надень». Обнять, поцеловать, просто погладить по голове – на это не было ни сил, ни времени, ни, что страшнее, понимания, зачем это нужно. Её детство прошло в послевоенной коммуналке, где выживали, а не жили. Её не обнимали, значит, и она не умела. Цепочка.

Вечер. Кухня. Душно от пара готовящейся картошки. Отец уже выпил свои сто грамм «для сугреву». Мать ставит на стол кастрюлю с супом. И начинается. Сначала тихо, как настройка инструментов перед плохим концертом.

– Опять эта бурда? – хмурится отец.

–А ты на что зарплату получил? На твой «Беломор» хватает, а на нормальную еду нет? – голос матери становится пронзительным, как игла.

Они не разговаривали. Они доказывали. Доказывали друг другу, кто больше устал, кто больше вложил, кто больше страдает. Это был их странный, извращённый способ коммуникации. Крик – это внимание. Ссора – это страсть. Молчаливая ненависть – это любовь. Других примеров у них не было.

А где в это время был он? Он сидел в комнате за шторой, прижавшись лбом к холодному стеклу, и старался дышать тише. Он ненавидел эти крики. Он боялся их. Но больше всего он боялся тишины, которая наступала после. Она была густой, липкой, как паутина, и в ней висели невысказанные обиды. Иногда он начинал плакать, тихо, в подушку. Не от жалости к себе, а от бессилия. Он хотел, чтобы они замолчали, но он же хотел, чтобы они наконец услышали друг друга.

И тут рождался первый, главный паттерн: спаситель-жертва.

Мать, с заплаканными глазами, приходила к нему, обнимала (редкие, желанные, но такие неловкие прикосновения!) и шептала: «Вот вырастешь, защитишь меня от этого тирана». И он, семилетний, чувствовал груз невероятной ответственности. Он был её рыцарем. Её спасителем. Это была его роль. Его способ получить ту каплю внимания и псевдолюбви. Быть жертвой обстоятельств и плохого отца – было выгодно матери. Быть спасителем жертвы – было выгодно ему. Это давало смысл, оправдывало его страх и ненависть к отцу.

Психологический комментарий:

Ребёнок в такой системе триангулирован – он втянут в отношения родителей как стабилизатор их конфликта. Он не может быть просто ребёнком. Он – терапевт, судья, посредник. Его собственная личность размывается. Он учится не чувствовать свои эмоции (радость, спокойствие), а реагировать на эмоции родителей. Его нервная система постоянно в состоянии тревоги, ожидания угрозы. Во взрослой жизни это выльется в неумение строить здоровые границы, в созависимые отношения, в поиск партнёров, которых нужно «спасать» или, наоборот, которые будут тиранами, оправдывающими его позицию жертвы. Он будет бессознательно воссоздавать знакомую ему атмосферу «любви-войны», потому что для его психики это – синоним семьи.

Выгода быть жертвой

Продолжая паттерны родителей, человек, даже страдая, получает вторичные выгоды. Это его козырь, его валюта в мире отношений.

· Привлечение внимания: Страдания – это гарантированный способ быть замеченным. «Посмотрите, как мне тяжело, я герой, я выживаю». В детстве это был единственный способ заставить мать проявить нежность.

· Снятие ответственности: Если я жертва обстоятельств, плохого государства, плохого начальника, плохого партнёра, то я не отвечаю за свою жизнь. Мне не нужно меняться, рисковать, принимать сложные решения. Виноваты всегда они. А я – прав и несчастен.

· Оправдание бездействия: «Мне так тяжело далось детство, я и так уже слишком много пережил, чтобы ещё и работать над собой, менять что-то». Психологическое болото становится зоной комфорта, потому что оно привычно и предсказуемо. Новое – это страх.

· Чувство морального превосходства: «Я страдаю, значит, я лучше этих благополучных и поверхностных людей. Я познал глубину жизни». Эта позиция даёт ложное ощущение избранности.

Пока человеку подсознательно комфортнее в этой роли, пока выгоды перевешивают боль, он не выйдет из неё. Наш персонаж будет нести этот груз «спасителя-жертвы» долгие годы, проецируя его на работу, дружбу, любовь. Он будет искать ту самую маму, которую нужно спасать, или того самого тирана-отца, чтобы бороться с ним, подтверждая свою правоту.

Его возрождение начнётся только тогда, когда он устанет от этой роли сильнее, чем боится неизвестности новой жизни. Когда он поймёт, что цена выживания в болоте – это отказ от настоящей, полной, светлой жизни на берегу.

Глава 2

Паттерны не входят в сознание ребёнка через громкие слова и наставления. Они просачиваются, как талая вода в бетонные плиты панельного дома, замерзают, расширяются и раскалывают его изнутри мелкими, невидимыми трещинами.

Семь лет. Разбитая чашка....это была не простая чашка. Она была из сервиза «Мадонна», который родители привезли из ГДР, из той самой заграницы, что пахла жевачкой «Хубба Бубба» и духами «Клима». Белый фарфор с золотой каймой. Её берегли, доставая только по большим праздникам. Он просто хотел налить себе компот. Рука дрогнула, скользнула по мокрой поверхности, и чашка, звякнув разок о край раковины, разлетелась на осколки.

В ту же секунду комната наполнилась не звуком, а его ожиданием. Он замер, глядя на осколки, как на осколки своей жизни. Первой прибежала мать.

–Ах ты, неумеха руки-крюки! – её крик был отточенным, привычным. – Дотянулся, дорогой! Теперь всего комплекта не будет!

Потом пришёл отец, разбуженный шумом. Он молча посмотрел на него, на мать, на осколки. Вздохнул с таким презрением, что оно было больнее любого подзатыльника.

–Ну, всё, – произнёс он. – Теперь тут ходить нельзя. Босиком тем более.

Его не отшлёпали. Его проигнорировали. Вечер прошёл в ледяном молчании. Он был невидимкой, пятном, источником проблемы. Он сидел в углу и думал: «Лучше бы меня отругали и отшлёпали. Лучше бы боль, чем это ничто».

Формирование паттерна: «Я – проблема. Моё существование приносит неприятности. Чтобы быть в безопасности, нужно быть идеальным или невидимым».

Десять лет. Родительское собрание…у него была тройка по математике. Учительница пожаловалась матери на его невнимательность. Весь путь домой мать молчала, а он шёл рядом, чувствуя, как на него налипает её стыд. Он подвёл её. Он выставил её плохой матерью перед учительницей.

Дома начался не скандал, а нечто худшее – ритуал самоуничижения.

–Ну, вот, – сказала мать, опускаясь на стул. – Теперь все знают, что я неумеха, которая не может с ребёнком уроки сделать. Я на работе пашу, стираю, готовлю, а ты… Ты даже учиться нормально не можешь, чтобы мне было легче.

Она не говорила о его знаниях. Она говорила о своих страданиях. Её вина, её усталость, её стыд – всё это становилось его грузом. Он слушал и чувствовал, как внутри растет комок чужой, но такой знакомой боли. Ему захотелось не решить задачу, а обнять её, заплакать вместе с ней и сказать: «Мамочка, я больше не буду».

Формирование паттерна: «Мои чувства и потребности вторичны. Моя задача – заботиться о эмоциональном состоянии родителей. Любовь нужно заслужить, соответствуя ожиданиям и компенсируя их боль».

Четырнадцать лет. Первая драка…во дворе его дразнили «очкариком» и «ботанюгой». Он терпел, пока один из парней не отобрал у его младшего брата единственную хорошую машинку – ту самую, с открывающимися дверями. Что-то в нём щёлкнуло. Тот самый гнев, который он видел в глазах отца, хлынул наружу. Он кинулся на обидчика с таким остервенением, что испугался сам. Они подрались. Он разбил очки, порвал куртку, но машинку отстоял.

Дома, когда мать увидела его, в её глазах он прочёл не страх, не сочувствие, а… странное одобрение.

–Молодец, что брата заступил, – сказала она, обрабатывая ему ссадины. – Мужиком растёшь. В нашей жизни по-другому нельзя, все сразу на шею сядут.

А отец, узнав, хмыкнул и вручил ему пять рублей: «Держи, защитник. Только в другой раз не поддавайся эмоциям, бей сразу и точно».

Формирование паттерна: «Гнев – это единственная допустимая и одобряемая эмоция. Сила и агрессия – это инструменты выживания и получения уважения. Конфликт – это нормальный способ коммуникации».

Последствия: Взросление со сломанным компасом

Когда наш персонаж вышел из детства, он был похож на солдата, которого отправили на поле боя с оружием, которое стреляет только в него самого.

1. Эмоциональная глухота. Он прекрасно считывал настроение других – это был вопрос выживания. Но свои собственные чувства были для него белым шумом. Радость казалась легкомыслием, грусть – слабостью, спокойствие – подозрительным затишьем перед бурей. Он шутил, когда было больно, и злился, когда было страшно.

2. Созависимость. Его тянуло к людям, которые в нём нуждались. К «раненым птицам», к тем, кого можно было спасать. Вступая в отношения, он бессознательно искал маму, чтобы наконец-то получить её одобрение, или тирана-отца, чтобы победить его и доказать свою силу. Здоровые, равноправные отношения казались ему скучными, в них не было знакомого накала страстей и боли.

3. Синдром самозванца. Внутри него жил тот самый семилетний мальчик, разбивающий чашки. Любой успех на работе, в личной жизни, казался случайностью, обманом. Он ждал, что вот-вот все раскроют его «неидеальность» и разоблачат. Это мешало брать на себя ответственность, расти по карьерной лестнице, принимать похвалу.

4. Перфекционизм и прокрастинация. Страх совершить ошибку, порожденный той самой разбитой чашкой, парализовал его. Лучше не начинать вообще, чем сделать и получить осуждение. Или он бросался в работу с фанатизмом, пытаясь доказать миру и себе, что он «достаточно хорош», выгорая до тла.

5. Ненадежная привязанность. Он не верил, что его могут любить просто так. Он постоянно проверял партнёра на прочность, провоцировал ссоры, чтобы получить подтверждение: «Да, ты мне нужен, даже когда ты невыносим». А потом, получив подтверждение, бежал от этой близости, потому что она была невыносимо чужой и пугающей.

Выгода как тюремная валюта

Да, он страдал. Но страдание было его языком, его идентичностью.

· Быть жертвой означало, что мир ему что-то должен. Государство, начальник, партнёр. Это снимало с него бремя действовать.

· Быть спасителем давало иллюзию контроля и моральное превосходство. Пока он спасал другого, не нужно было смотреть на свои собственные дыры в душе.

· Быть тираном (как отец) было способом наконец-то почувствовать свою силу и заглушить внутренний голос уязвимого ребёнка.

Он носил эти паттерны, как цементные башмаки. Идти было тяжело, но снять их – означало остаться босиком на колючей почве неизвестности. Кто он без своей боли? Он не знал. И этот страх был сильнее желания быть счастливым.

Глава 3

Восемнадцать лет. Бегство, которого не случилось.

Он окончил школу с туманным ощущением, что должен вырваться. Подал документы в вуз в другом городе, за тысячу километров. Это был не сознательный выбор, а инстинктивный порыв – подальше от запаха пригоревшей плитки и вечных упрёков.

Но когда пришло время уезжать, мать заболела. Не всерьёз, просто слегла с давлением, с мигренями. И посмотрела на него такими глазами, в которых читалось: «Ты бросаешь меня. Как и все. Я одна, больная, а ты уезжаешь строить свою светлую жизнь».

Паттерн «Ты отвечаешь за моё состояние» сработал как ключ в замке. Он ощутил знакомый, давящий груз вины. Внутренний голос, голос отца, хрипло добавил: «Куда тебе, слабаку, одному? Там сожрут».

Он забрал документы и поступил в местный политех. Не из-за любви к инженерии, а потому что это было безопасно. Он остался жить дома, в своей комнате-углу. Его побег обернулся возвращением в ту же точку. Он стал «хорошим мальчиком», который помогает маме, не перечит отцу и тихо ненавидит себя за эту слабость. Его юность прошла в тлении, а не в горении.

Армейская служба: Девятнадцать лет. Система, которую он знал с пелёнок.

Армия для многих была шоком. Для него – нет. Это была знакомая, доведенная до абсурда, модель его семьи.

· Иерархия и унижение. Старшие по званию были копиями его отца – они не объясняли, они приказывали. Их гнев был не мотивированным, а тотальным, как грозовой фронт. Он научился подставляться под него, как научился в детстве подставляться под отцовские взгляды. Паттерн «Будь невидимкой» сработал на отлично. Он мыл полы, чистил картошку, молча сносил оскорбления. Внутри клокотала ярость, но она была привычной, почти родной.

· Солидарность страдающих. Он подружился с такими же «невидимками». Они не делились мечтами, они делились болью. Жаловались на командиров, на паёк, на жизнь. Это было то самое болото, в котором было комфортно. Они подпитывали друг друга ролью жертв системы. Он был в своей стихии.

· Выученная агрессия. Однажды его «дед», такой же забитый солдат, но на год старше, отобрал у него посылку от матери. Что-то в нём сломалось. Та же кнопка, что в детстве в драке за брата. Он не кричал, не ругался. Он молча, с холодной яростью, избил обидчика так, что того забрали в санчасть. Командир, узнав, не наказал его, а хлопнул по плечу: «Наконец-то из тебя мужик вырос, а то тряпка тряпкой».

Армия зацементировала в нём главное: Мир делится на жертв и тиранов. Чтобы не быть жертвой, нужно стать тираном. Любая близость строится на совместном страдании, а уважение – на страхе.

Первый брак: Двадцать три года. Воссоздание знакомого ада.

С Ирой он познакомился на работе. Она была тихой, грустноватой девушкой с печальными глазами. У неё была сложная судьба – проблемы с родителями, неудачный первый опыт. Она была идеальной кандидатурой.

Он увидел в ней маму – жертву обстоятельств, которую нужно спасать. А она в нём – сильного мужчину (ложный образ, который он научился проецировать), который вытащит её из болота.

Их брак с первых дней стал точной копией брака его родителей.

· Сценарий «Спаситель и Жертва». Он работал на двух работах, таскал на себе всё, как его отец. Она жаловалась на жизнь, на начальницу, на здоровье, как его мать. Он чувствовал себя нужным, значимым. Его паттерн «Мои чувства вторичны» позволял ему игнорировать собственную усталость и разочарование. Её благодарность была его наркотиком.

· Эмоциональный вакуум. Они не разговаривали, они обслуживали друг друга. Он – добывая ресурсы. Она – поддерживая быт. В их квартире, как когда-то на кухне его детства, витал дух молчаливых упрёков. Обнимались они редко и неловко. Секс был функцией, долгом, а не радостью.

· Выяснения отношений. Ссоры начинались не с разговора, а со взрыва. Накопившаяся у него ярость (от работы, от жизни, от самого себя) вырывалась наружу. Он не кричал, как отец, его голос становился тихим и ядовитым. Он обвинял её в неблагодарности: «Я для тебя всё, а ты!». Он становился тираном.

А она, рыдая, становилась в позу жертвы: «Ты меня не понимаешь! Я так стараюсь!». Она копировала его мать, вплоть до интонаций.

Это был танец двух раненых душ, которые, вместо того чтобы залечивать раны, тыкали друг другу в них пальцами, проверяя, кто будет кровоточить сильнее.

Кризис наступил, когда она забеременела. Вместо радости, он почувствовал панический, животный страх. Теперь он будет отвечать не только за неё, но и за ребёнка. Цепочка должна продолжиться. Он увидел в будущем бесконечное повторение: он – вечно уставший и злой отец, она – вечно обиженная мать, а ребёнок – тот самый мальчик в углу, который боится пошевелиться.

Он не выдержал. Он стал проводить всё больше времени на работе, в гараже, с друзьями (такими же семейными страдальцами). Однажды, вернувшись под утро, он застал её в истерике. Она кричала, что он такой же, как его отец – чёрствый, безэмоциональный тиран. Он, не помня себя от ярости и стыда (потому что она была права), впервые в жизни поднял на неё руку.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.