Осень в городе, где варят счастье

Первая капля эспрессо и забытая мелодия

Утро в Линцбурге рождалось неспешно, словно акварельный этюд, в котором художник не решался добавить ярких красок. Оно просачивалось сквозь серую дымку тумана, который цеплялся за черепичные крыши, застревал в голых ветвях старых платанов и оседал влажной пылью на брусчатке Монетной улочки. Воздух был густым и прохладным, настоянным на запахах прелой листвы, сырой земли и далекого, едва уловимого дыма из каминных труб. В этом застывшем, почти беззвучном мире кофейня «Симфония Вкуса» казалась островком пробуждающейся жизни.

Элина Вольская стояла за массивной дубовой стойкой, которую она сама, сантиметр за сантиметром, отчищала от вековой пыли и покрывала пахучим пчелиным воском. Вчерашний день, день официального открытия, прошел в туманном мареве сбывшейся мечты и глухого, сосущего под ложечкой страха. Были любопытные соседи, заглянувшие на огонек. Была пара туристов, которых привлекли теплое свечение из окна и запах свежей выпечки. Были вежливые улыбки, короткие «как мило» и «удачи вам», оставленные вместе с несколькими монетами на блюдце для чаевых. Но не было главного. Не было того, ради чего все это затевалось. Не было ни одного человека, чью душу она смогла бы услышать, чью запертую мелодию воспоминания попыталась бы освободить.

И теперь, в тишине нового утра, когда единственный звук, нарушавший покой, был мерным тиканьем старинных часов на стене, сомнения, притаившиеся ночью, выползали из всех углов. А что, если это все – лишь плод ее разгоряченного воображения? Если дар, который она ощущала в себе, эта странная способность чувствовать чужие воспоминания через ароматы и вкусы, – просто красивая сказка, придуманная ею самой, чтобы сбежать от серой реальности мегаполиса? Бабушкина тетрадь в кожаном переплете, исписанная каллиграфическим почерком, лежала под стойкой, и сейчас казалась ей сборником знахарских рецептов, не имеющих ничего общего с настоящими, живыми людьми, которые спешат по своим делам за окном.

Элина провела ладонью по прохладной поверхности стойки, вдыхая сложный букет ароматов, уже ставший душой этого места. Здесь смешивались терпкая горечь свежесмолотых кофейных зерен из Колумбии, пряная сладость цейлонской корицы, тонкая цитрусовая нотка кардамона и почти неуловимый, ладанный дух сушеных трав, которые она вчера перебирала в подсобке. Это был ее мир, ее язык. Но сможет ли она говорить на нем с кем-то еще?

Она медленно обвела взглядом свое маленькое королевство. Несколько круглых столиков из темного дерева, каждый накрыт вязаной салфеткой. Уютные кресла с бархатной обивкой цвета мха и охры. Книжные полки, на которых пока еще было больше пустоты, чем книг, но уже стояли несколько ее любимых томов – сборник стихов Рильке, старый потрепанный Диккенс, сказки Андерсена. На подоконнике в глиняном горшке пустил новые ростки вереск. Все было именно так, как она мечтала. Тихая гавань. Убежище. Но убежище, по своей сути, место для одного. А она хотела создать пристань для многих.

Звякнул медный колокольчик над дверью, его звук был чистым и немного грустным, как нота, взятая на виолончели. Элина вздрогнула и подняла глаза.

На пороге стояла женщина. Пожилая, но с такой прямой, почти царственной осанкой, что возраст угадывался лишь по тонкой сетке морщин у глаз и серебряной седине волос, уложенных в строгий пучок. На ней было элегантное твидовое пальто графитового цвета и шелковый шарф оттенка увядшей розы. В руках она держала небольшой ридикюль из черной кожи. Но не ее безупречный вид заставил сердце Элины замереть. Ее глаза. Большие, светло-серые, они смотрели на мир с какой-то отстраненной, глубокой печалью, словно видели не уютную кофейню, а что-то иное, доступное лишь ей одной. В этой печали не было отчаяния или злости, лишь тихая, всепоглощающая тоска, как затянутое облаками осеннее небо.

Женщина медленно, словно не решаясь, шагнула внутрь. Ее взгляд скользнул по столикам, по книжным полкам, и на мгновение задержался на старом пианино, которое Элина с трудом втащила сюда из антикварной лавки. Оно было безнадежно расстроено, и Элина держала его просто как часть интерьера, как символ, дань названию кофейни.

«Добрый день», – голос женщины оказался под стать ее облику: тихий, мелодичный, с легкой хрипотцой, как у старой грампластинки.

«Здравствуйте, – ответила Элина, чувствуя, как по спине пробежал холодок предвкушения и страха. – Проходите, пожалуйста. Садитесь, где вам будет удобно».

Посетительница не выбрала столик. Она подошла прямо к стойке и опустила ридикюль на отполированное дерево. Ее пальцы в тонких кожаных перчатках едва заметно подрагивали.

«Я… я даже не знаю, чего бы мне хотелось, – произнесла она, и в ее голосе Элина услышала нерешительность. – Здесь так пахнет… воспоминаниями».

Последнее слово она произнесла почти шепотом, словно про себя. И в этот момент для Элины исчезли и тиканье часов, и туман за окном, и ее собственные сомнения. Она шагнула в мир этой женщины, как входят в тихую воду. Она не видела картинок, не слышала отчетливых фраз. Она чувствовала. Она чувствовала тяжесть утраты, которая не давила, а стала частью самой сути этой женщины, как цвет ее глаз. Чувствовала фантомное тепло большой и сильной руки, которую та привыкла держать в своей. Ощущала на языке привкус чая с бергамотом, который они пили вечерами, и видела не глазами, а какой-то внутренней памятью, как солнечный луч падает на клавиши пианино, высвечивая пылинки в воздухе. И сквозь все это, как путеводная нить, тянулась тонкая, пронзительная нота. Лаванда. Запах чистоты, покоя и вечной любви.

Элина сделала глубокий вдох, возвращаясь в реальность своей кофейни. Ее сердце колотилось. Получится. Должно получиться.

«Позвольте, я приготовлю для вас кое-что особенное, – сказала она мягко, стараясь, чтобы ее голос не дрожал. – Латте. Но не совсем обычный».

Женщина удивленно подняла на нее свои печальные глаза, но не возразила. В ее взгляде промелькнуло что-то похожее на робкую надежду. Она молча кивнула и медленно прошла к креслу у окна, тому самому, что было обито бархатом цвета мха. Она села, не сняв пальто, и сложила руки на коленях, превратившись в изваяние терпеливого ожидания.

Для Элины начался священный ритуал. Это была не просто работа бариста, это было таинство, почти алхимия. Она взяла питчер из нержавеющей стали, холодный и гладкий. В ее движениях не было суеты. Она налила в него цельное молоко, следя, как белая жидкость лениво колышется. Затем открыла одну из маленьких керамических баночек, которые хранили ее сокровища. В нос ударил сухой, умиротворяющий аромат цветков горной лаванды. Она отсыпала щепотку в молоко – не слишком много, чтобы не перебить вкус, лишь намек, подтекст, самая тихая нота в будущей симфонии.

Пока молоко медленно нагревалось на водяной бане, впитывая в себя дух Прованса, Элина занялась сердцем напитка – эспрессо. Она взяла холдер, наполнила его свежемолотой арабикой. Запах стал гуще, интенсивнее, с шоколадными и ореховыми оттенками. Она разровняла кофе темпером, превращая его в идеальную таблетку. Каждое движение было выверенным, отточенным, словно танец. Она вставила холдер в группу кофемашины и нажала кнопку.

Полилась первая капля. Темная, густая, как смола. За ней вторая, третья, и вот уже тонкая, шипящая струйка эспрессо цвета лесного ореха наполняет маленькую подогретую чашку. Комнату заполнил концентрированный аромат – горький, бодрящий, обещающий. Это была основа, басовая партия.

Молоко достигло нужной температуры. Элина отставила его, дав лаванде еще несколько мгновений, чтобы отдать свой аромат. Затем она взяла маленькое ситечко и процедила молоко, избавляясь от цветков. Теперь оно было не просто молоком, а эликсиром покоя. Она взбила его стимером, превращая в плотную, глянцевую пену, похожую на сугроб в лунном свете.

И последний штрих. Самый важный. Тот, что должен был стать внезапным прозрением, светлым воспоминанием. Элина взяла крошечную бутылочку с маслом бергамота. Она не стала добавлять его в напиток. Она обмакнула кончик деревянной палочки в масло и провела им по самому краю чашки, с той стороны, с которой женщина будет пить. Это был секрет ее бабушки: аромат должен встретить человека еще до первого глотка, подготовить его, настроить, как камертон настраивает инструмент.

Она соединила все вместе. Медленно, тонкой струйкой влила эспрессо во взбитое молоко, создавая на поверхности узор, похожий на осенний лист. Поставила чашку на блюдце, рядом положила маленькое лавандовое печенье.

С этим подносом в руках она подошла к столику у окна. Женщина подняла на нее глаза, и Элина увидела в них безмолвный вопрос. Она молча поставила чашку перед ней.

Аромат уже делал свое дело. Сначала тонкий, едва уловимый запах бергамота – цитрусовый, солнечный, как воспоминание о лете посреди осени. Затем, глубже, проступил успокаивающий, знакомый дух лаванды, смешанный со сливочной сладостью теплого молока. И лишь в самом сердце этого облака билась горячая, горьковатая душа кофе.

Женщина медленно поднесла чашку к губам. Ее ресницы дрогнули. Она сделала первый, маленький глоток.

И Элина увидела. Не глазами – сердцем. Она увидела, как напряженные плечи посетительницы расслабляются, как из них уходит многолетняя тяжесть. Увидела, как уголки ее губ, всегда скорбно опущенные, едва заметно дрогнули и поползли вверх, в тени забытой улыбки. Женщина закрыла глаза, и на ее лице, словно на экране, проступило то, что происходило сейчас в ее душе.

Солнечный день. Гостиная с высоким потолком. Открытое окно, в которое врывается запах цветущей лаванды из сада. Он сидит за роялем – молодой, с непослушным вихром темных волос и смеющимися глазами. Его пальцы летают по клавишам, и рождается мелодия, простая, светлая, полная нежности. Она стоит рядом, положив ему руку на плечо, и чувствует, как его музыка вибрирует во всем теле. Он поворачивается, прерывает игру, берет ее руку и целует кончики пальцев. Его губы пахнут чаем с бергамотом. «Это для тебя, Софья, – говорит он. – Наша мелодия».

Женщина открыла глаза. По ее щеке медленно катилась одна-единственная слеза, но это была не слеза скорби. Это была слеза благодарности.

«Спасибо, – прошептала она, и ее голос больше не дрожал. – Спасибо вам… дитя».

Она допила свой латте медленно, не отрываясь, словно боялась расплескать драгоценное содержимое. Когда чашка опустела, она так же медленно встала, подошла к стойке и положила на нее несколько крупных купюр.

«Я приду в следующую среду, – сказала она уже совсем другим, окрепшим голосом. – Меня зовут Софья Аркадьевна».

«Элина», – ответила девушка, чувствуя, как по всему телу разливается тепло. Не от печки, а от этого маленького, только что сотворенного чуда.

Софья Аркадьевна кивнула, и в ее глазах, все еще печальных, теперь горел тихий, теплый огонек. Она повернулась и вышла, и колокольчик над дверью звякнул на прощанье, на этот раз как-то светлее, утвердительнее.

Элина осталась одна, прислонившись к стойке. Ее руки слегка дрожали. Она чувствовала себя опустошенной и одновременно невероятно наполненной. Это была не ее заслуга, она лишь помогла, подобрала ключ. Но от осознания того, что ключ подошел, захватывало дух. Бабушка была права. В травах, специях и кофейных зернах действительно живет магия. Магия памяти.

Остаток дня прошел в тихой, почти медитативной работе. Заходили еще несколько человек, заказывали простой американо или капучино с собой. Элина обслуживала их с вежливой улыбкой, но больше не пыталась никого «услышать». Она знала, что ее дар – не конвейер. Он требует тишины, сосредоточенности и отклика от того, кто стоит по другую сторону стойки. Она наводила порядок, протирала столики, переставляла баночки со специями, и все это время в ее голове звучала та, чужая, но теперь и немного ее, забытая мелодия.

К вечеру небо над Линцбургом окончательно нахмурилось. Туман сменился мелким, занудным дождем, который барабанил по тенту над входом, создавая свой собственный, меланхоличный ритм. Уличные фонари зажглись раньше времени, их желтый свет дробился в лужах на брусчатке, превращая Монетную улочку в декорацию к старой европейской сказке. В кофейне стало еще уютнее. Теплый свет ламп отражался в темных окнах, за которыми шуршал дождь, и Элине казалось, что ее «Симфония Вкуса» – это маленький Ноев ковчег, спасающий от всемирного осеннего потопа.

Она уже собиралась перевернуть на двери табличку с «Открыто» на «Закрыто», когда колокольчик звякнул снова, на этот раз резко, почти раздраженно.

В кофейню буквально ворвался порыв влажного ветра, а вместе с ним – высокий мужчина. Он был полной противоположностью и этому месту, и утренней посетительнице. Если Софья Аркадьевна была плавной мелодией, то он – жестким, отрывистым ритмом. Темные волосы были влажными от дождя, дорогое черное пальто с поднятым воротником выглядело чужеродным в этом царстве бархата и дерева. Он был сложен как атлет, но в его движениях сквозила нервная, сдерживаемая энергия. Но главное – его лицо. Резкие, почти хищные черты, плотно сжатые губы и пронзительные серые глаза, которые сейчас с нескрываемым скепсисом и легким презрением осматривали ее кофейню. Взгляд архитектора, оценивающего конструкцию. Взгляд прагматика, не видящего за уютом ничего, кроме нерационально использованного пространства.

Элина почувствовала, как ее внутренний камертон, настроенный на волну Софьи Аркадьевны, болезненно дребезгнул от этого диссонанса. Она попыталась «услышать» его, но наткнулась на глухую стену. Нет, не стену – на монолитную железобетонную конструкцию. Внутри него все гудело от напряжения, от цифр, сроков, дедлайнов. В его душе не было тихих мелодий или забытых ароматов. Там был шум стройплощадки, скрежет металла, холодный блеск стекла и бетона. А за всем этим – глухая, звенящая пустота. Усталость, доведенная до предела, и творческий кризис, который он отказывался признавать, маскируя его цинизмом.

«Открыто еще?» – спросил он, и его голос, глубокий и ровный, показался Элине слишком громким для этого помещения. Он стряхнул капли с воротника прямо на старинные дубовые половицы.

«Да, – кивнула Элина, ощущая инстинктивное желание защитить свое пространство от этого вторжения. – Что вы будете?»

Он подошел к стойке, бросив на нее быстрый, оценивающий взгляд, от которого Элине стало не по себе. Казалось, он видит ее насквозь и уже вынес свой вердикт.

«Кофе. Просто кофе. Черный. Двойной эспрессо. Без сахара, без молока, без всей этой вашей… – он неопределенно махнул рукой в сторону баночек со специями, – мишуры».

В его тоне было столько пренебрежения, что Элина почувствовала укол обиды. Это была не мишура. Это были ее ноты, ее краски. Он же просил просто холст, загрунтованный черным.

Она молча кивнула и повернулась к кофемашине. Ее руки двигались уже не так плавно, как утром. Она чувствовала на себе его сверлящий взгляд. Он не ждал кофе. Он ждал подтверждения своим мыслям: что это очередное хипстерское место с завышенными ценами и претенциозной хозяйкой.

Когда она поставила перед ним маленькую чашечку с дымящимся, обжигающе-черным напитком, он даже не посмотрел на нее. Достал из кармана смартфон, который тут же требовательно пискнул. Мужчина бросил на экран быстрый взгляд, и его губы сжались еще плотнее. Он сделал быстрый, почти машинальный глоток. И замер.

Элина видела, как его серые глаза на мгновение расширились. Он оторвал взгляд от телефона и посмотрел на чашку так, словно видел ее впервые. Затем медленно, уже совсем по-другому, сделал второй глоток.

Элина не знала, что он почувствовал. Она не добавляла в его эспрессо ничего, кроме лучших зерен и своего мастерства. Но она знала, что даже самый простой, самый честный напиток может стать откровением для того, чьи рецепторы отравлены растворимым кофе из офисного автомата. Для него эта концентрированная, честная горечь, эта бархатистая текстура и долгое шоколадное послевкусие стали шоком. В его мире прямых линий и выверенных расчетов этот вкус был чем-то иррациональным, живым, настоящим.

Он поднял на нее глаза. Скепсис в них никуда не делся, но к нему примешалось легкое, почти недоверчивое удивление.

«Неплохо, – бросил он, словно выдавил из себя комплимент. – Даже слишком неплохо для… такого места».

«Я стараюсь», – сухо ответила Элина.

Он допил эспрессо в один глоток, поставил чашку на блюдце с резким стуком, от которого Элина вздрогнула. Положил на стойку мятую купюру, не дожидаясь сдачи.

«Я еще зайду, – сказал он. Это не было обещанием. Это звучало как угроза. Или как вызов. – Мне нужно понять, в чем ваш фокус».

Он резко развернулся и вышел, снова заставив колокольчик тревожно звякнуть. Дверь захлопнулась, отрезая шум дождя.

Элина осталась стоять в оглушительной тишине, глядя на пустую чашку и брошенную на стойку купюру. Она чувствовала себя так, словно через ее тихую гавань пронесся шторм. Утренняя гармония была разрушена. Уверенность в своем даре сменилась тревогой. Софья Аркадьевна пришла за чудом и получила его. Этот человек пришел за кофе, а нашел загадку, которую теперь намеревался препарировать своим холодным, логичным разумом.

Она подошла к окну и посмотрела ему вслед. Высокая, темная фигура быстро удалялась под дождем, растворяясь в желтом свете фонарей. Он не принадлежал этому городу, этому неспешному ритму, этой осенней меланхолии. Он был чужим. И почему-то Элине показалось, что его появление здесь, в ее кофейне, в первый же по-настоящему важный для нее день, было совсем не случайным.

Она медленно перевернула табличку на двери. «Закрыто». Сегодняшний день принес ей и подтверждение ее силы, и встречу с тем, кто в эту силу не верил. Первая капля эспрессо вернула пожилой женщине забытую мелодию ее любви. А вторая, выпитая циничным незнакомцем, стала первой нотой в совсем другой симфонии. И Элина, сама того не осознавая, уже стала ее главным композитором. Она погасила свет в зале, оставив гореть лишь одну маленькую лампу над стойкой, и долго сидела в тишине, слушая музыку дождя и пытаясь понять, какой будет эта новая, тревожная и неизбежная мелодия.

Латте с привкусом первого поцелуя

Конечно, вот текст второй главы, написанный в соответствии с вашим заданием.

***

### Латте с привкусом первого поцелуя

Ночь после первого дня была беспокойной, сотканной из обрывков сновидений и чужих воспоминаний. Элина проснулась задолго до рассвета, когда Линцбург еще кутался в плотное, влажное одеяло тумана, а единственным звуком в мире был мерный стук дождевых капель по подоконнику. Она лежала в своей маленькой квартирке над кофейней, глядя в серый прямоугольник окна, и чувствовала себя стеклянным сосудом, до краев наполненным чужой жизнью. В ней все еще звучала пронзительная, светлая мелодия любви Софьи Аркадьевны, переплеталась с ароматом лаванды и бергамота, согревала изнутри. Но сквозь эту гармонию резким, диссонирующим аккордом прорывался холодный, анализирующий взгляд незнакомца, горечь его эспрессо и звенящая пустота, которую она ощутила за стеной его цинизма.

Она была истощена, как после долгого путешествия. Дар, который она считала благословением, обернулся своей второй, теневой стороной – бременем. Он требовал от нее не просто внимания и мастерства, а полного погружения, самоотдачи, растворения в другом человеке. И если история Софьи Аркадьевны наполнила ее светом, то встреча с архитектором – так она для себя его определила, по точности и жесткости линий его лица и мыслей – оставила после себя ощущение холодной тревоги. Он пришел не за воспоминанием. Он пришел за разоблачением. Его вопрос, брошенный как вызов – «В чем ваш фокус?» – до сих пор висел в воздухе кофейни, пах озоном и металлом.

Элина заставила себя встать. Холодный пол остудил горящие ступни. Она подошла к окну и прижалась лбом к стеклу. Монетная улочка внизу была пустынна. Фонари роняли в лужи расплывчатые круги желтого света, и казалось, что город еще видит сны. Этот город принял ее, позволил пустить корни, и теперь она несла за него ответственность. «Симфония Вкуса» была не просто ее мечтой, она была ее обещанием этому месту – обещанием стать его сердцем, тихой гаванью, где уставшие души могли бы найти приют. И она не позволит одному циничному незнакомцу превратить ее пристань в предмет для препарирования.

Спустившись вниз, в еще сонное, пахнущее вчерашним днем и остывшим деревом пространство кофейни, она зажгла только одну лампу над стойкой. Мягкий свет выхватил из полумрака ряды керамических баночек, медную турку, блестящую сталь кофемашины. Это был ее мир, ее алхимическая лаборатория. Она провела рукой по корешку бабушкиной тетради. Сегодня ей как никогда нужна была ее мудрость, ее тихая, уверенная сила. Она открыла книгу наугад. Каллиграфический почерк вился по пожелтевшим страницам: «Любое зелье, дитя мое, начинается с тишины в собственной душе. Нельзя услышать чужую мелодию, если внутри тебя гремит ярмарка».

Элина закрыла глаза и сделала глубокий вдох. Корица, кардамон, мускатный орех, сушеная вербена, молотый кофе… Запахи, знакомые и родные, как голоса близких людей, медленно вытесняли тревогу, настраивали ее внутренний камертон. Ярмарка в ее душе затихала. Оставалась только тишина и музыка дождя за окном. Она была готова. Готова слушать.

Первые часы после открытия прошли в той же почти медитативной тишине, что и вчерашний день. Забежал булочник с соседней улицы за двойным эспрессо с собой, оставив после себя теплый, сдобный аромат свежего хлеба. Заглянула молодая мама с коляской, попросила капучино на кокосовом молоке, и пока Элина взбивала пену, в кофейне на несколько минут поселился тонкий запах детской присыпки и безмятежности. Это были простые, понятные заказы, короткие музыкальные фразы в увертюре дня. Элина была благодарна за эту передышку. Она наводила порядок, протирала столики, расставляла книги на полках, наполняя свое маленькое королевство жизнью и смыслом.

Около полудня колокольчик над дверью звякнул особенно робко, почти вопросительно. На пороге, не решаясь войти, стояла девушка. Совсем юная, лет семнадцати, не больше. Длинные светлые волосы были влажными от дождя и падали на плечи неуверенными волнами. На ней было несуразно большое серое пальто, из-под которого виднелся край школьной юбки в клетку. В руках она сжимала толстый том в бумажной обложке, сжимая так сильно, что побелели костяшки пальцев. Но главное – ее глаза. Огромные, цвета весеннего неба после грозы, они были полны такой растерянности и влажной печали, что у Элины на мгновение перехватило дыхание. Девушка была похожа на заблудившегося птенца, выпавшего из гнезда в этот холодный осенний день.

– Можно?.. – ее голос был тихим, под стать звону колокольчика.

– Конечно, проходите, – мягко улыбнулась Элина. – У нас тепло.

Девушка шагнула внутрь, оглядываясь так, словно боялась что-то здесь нарушить. Она нерешительно подошла к стойке, положив свою книгу на отполированное дерево. Элина увидела название – сборник стихов Эмили Дикинсон.

– Я… я не знаю, что хочу, – пробормотала девушка, не поднимая глаз. – Что-нибудь теплое. И… сладкое. Но не слишком.

Элина прикрыла глаза на долю секунды, настраиваясь, вслушиваясь. И мир девушки хлынул на нее потоком спутанных, ярких, как осколки витража, ощущений. Она почувствовала не одну эмоцию, а целый вихрь, где горечь недавней обиды перемешивалась с ослепительной сладостью воспоминания, которое эту обиду и породило. Она ощутила на языке привкус клубничной жвачки и прохладной мятной газировки. Услышала скрежет гравия под кедами на парковой аллее и шелест листьев под порывом ветра. Увидела не глазами, а какой-то глубинной памятью, как фонарный свет пробивается сквозь крону старого клена, рисуя на асфальте дрожащие узоры. И в центре всего этого – одно, главное ощущение: внезапное, ошеломляющее тепло на губах, неумелое, неловкое, но такое настоящее, что от него на мгновение замирает сердце и перестаешь дышать. Первый поцелуй. И сразу за ним, как горькое послевкусие, – холодное, резкое слово, брошенное вскользь, которое перечеркнуло все, обесценило, превратило чудо в глупость.

Девушка пришла сюда не за тем, чтобы забыть. Она пришла, чтобы спасти это воспоминание. Вытащить его из-под обломков разочарования, очистить от налипшей грязи и сохранить его первозданную чистоту. Ей нужно было снова почувствовать тот самый момент, но без его мучительного финала.