Путь домой

Пролог. Лимб. Сортировка

Бесконечность, вымощенная тишиной. Здесь не было ни земли, ни неба, лишь переливающаяся перламутровая дымка, в которой плыли, подчиняясь незримому течению, мириады душ. Они двигались в нескончаемой очереди, медленной и неумолимой, как ход времени. Это был Путь Оценки, дорога, которую каждая душа проходила бессчетное количество раз.

Воздух,если это можно было назвать воздухом,звенел от напряжения. Он был плотным, наполненным звуками миллионов прожитых жизней: здесь сплетались в один клубок шепот молитв, крики ярости, смех детей и горечь последних вздохов.

И над всем этим царил Голос.

– Двадцать пятый уровень, – раздавалось из ниоткуда и сразу повсюду.

Голос был подобен полированному камню, твердый, отточенный, лишенный каких-либо неровностей эмоций. В нем не было ни суровости судьи, ни снисходительности повелителя. Лишь безграничный, абсолютный покой. Он не обвинял и не хвалил. Он просто констатировал. Он был инструментом Бога, скальпелем, без боли разделяющим прожитый опыт на «пройдено» и «не усвоено».

И вот парадокс: каждая душа, каждой капелькой своего тонкого, сияющего сознания, чувствовала в этом бесстрастном Голосе бездонную, всеобъемлющую, безусловную любовь. Именно эта любовь и была самым суровым испытанием. Она не позволяла солгать, спрятаться, оправдаться. Она просто принимала тебя таким, каким ты сам себя сделал, и это осознание жгло сильнее любого адского пламени.

Одна из душ, услышав «Двадцать пятый уровень», вспыхнула мягким, теплым золотом и, словно лепесток, подхваченный ветром, устремилась вверх, растворяясь в сияющих слоях Лимба.

– Второй уровень, – прозвучал тот же ровный тон.

Другая душа, на миг сжавшись в комок тусклого света, с тихим стоном, похожим на звук лопающейся паутины, поплыла вниз. Ее сияние померкло, приобретя сероватые, болотные тона. Она отправлялась в низшие сферы Лимба – мир, сотканный из страхов, обид и не усвоенных уроков. Этот мир был поразительно похож на Ад из снов людей: бескрайние, безрадостные пустоши под сдавленно-серым небом, где души-тени блуждали в одиночестве, запертые в клетках собственных сожалений.

– Тринадцатый уровень.– Тридцать первый.– Четырнадцатый.– Седьмой.

Одни вспыхивали надеждой, другие гасли в стыде. Но все они, получив свой вердикт, спешили с одним и тем же желанием,найти своего Ангела.

Именно они были светочами в этом переливающемся мире. Ангелы. Те, кто прошел школу земной жизни до самого конца. Они научились любить так сильно, что любовь стала их плотью. Научились быть благодарными за каждый миг и радостный, и горький. Научились принимать всю полноту бытия без сопротивления. Их мудрость была не в знаниях, а в бездонном, ясном спокойствии, исходящем от них, как тепло от звезды.

Многие души, годами, веками блуждающие по кругам Лимба, уже почти потеряли надежду когда-нибудь дотянуться до сияющих вершин, где обитал Бог. Их крылья были подрезаны ошибками, а силы истощены падениями. И теперь их единственной надеждой, якорем и спасителем был Ангел-Хранитель.

«Он поможет, – думала душа, получившая четырнадцатый уровень, с трепетом взирая на приближающийся к ней светлый образ. – Он поддержит. Он подскажет там, где школа душ обретает земной облик, где теория духа сталкивается с грубой материей страстей и боли».

Ангелы, вкусившие всю полноту земного пути и его божественный свет, и его животную тьму – обрели жизнь всеобъемлющую. Они не забыли боль, они превзошли ее. И теперь их святой долг, их высшая радость была в том, чтобы вести за руку каждую заблудшую, каждую споткнувшуюся душу. Вести сквозь тернии новых воплощений, сквозь туман страхов и миражей эго, к одной-единственной цели,к дверям в тот самый мир, где царит безусловная любовь, которую они слышали в том самом Голосе. Мир, который они теперь с гордостью называли Домом.

Часть 1 Глава 1. Ангел и Барьер

Бесконечная очередь душ редела. Перламутровая дымка Лимба, еще недавно густо наполненная сияющими сгустками сознания, теперь была похожа на реку после половодья,лишь несколько одиноких огоньков медленно плыли по незримому течению.

Один из таких огоньков, получив свой вердикт –«Двенадцатый уровень»,не двинулся с места. Он не вспыхнул стыдом и не потускнел от отчаяния. Он просто замер, излучая плотное, колючее сияние, в котором смешались горечь, усталость и нежелание смириться.

Это была душа по имени Аэлис.

– Опять, – прошелестела она, и звук этот был похож на шелест высохших листьев. – Двенадцать. Всего двенадцать. А я так старалась.

Ее старание было горькой насмешкой над самой собой. В этой жизни она была судьей, вершащим правосудие с холодным сердцем. Она гордилась своей неподкупностью, своей непоколебимой верой в букву закона. И вот итог: двенадцатый уровень. Уровень тех, кто так и не понял, что за сухой буквой скрывается живая, страдающая душа. Уровень тех, кто возвел собственную правоту в абсолют, забыв о милосердии.

Из переливающейся дымки навстречу Аэлис возникла фигура. Она не приближалась, она просто появилась из самой субстанции Лимба, становясь все более четкой и реальной. Это был Ангел. Его форма была соткана из спокойного, ясного света, в котором угадывались очертания крыльев, но не птичьих, а скорее, состоящих из сгустков тишины и мудрости. Его лицо, совокупность излучаемых им чувств – безграничного понимания и терпения, – было обращено к Аэлис.

– Аэлис, – произнес он. Его голос был похож на тот самый Голос Оценки, но в нем появилась неровность, отсутствующая у Судьи. Неровность, которую зовут состраданием.

– Рафаэль, – ответила душа, и ее сияние дрогнуло, выбросив короткую, острую вспышку обиды. – Ты слышал? Двенадцать. Я думала, будет выше. Я думала, наконец…

– Ты думала, что выполнила задачу, – мягко завершил Рафаэль. – Ты была справедлива. Но справедливость без милосердия – это всего лишь хорошо отлаженный механизм. Он не рождает роста. Он лишь констатирует факты.

– А что же рождает рост?! – вспыхнула Аэлис. Ее световая оболочка заколебалась, и ей на миг показались образы из прошлой жизни: строгое лицо под черной мантией, стук молотка, слезы родственников осужденного, которые она игнорировала. – Боль? Отчаяние? Постоянные падения? Я устала, Рафаэль! Я устала снова и снова падать в эту грязь, в эту плоть, в эти страсти!

Она рванулась было в сторону низших сфер Лимба, туда, где клубились серые, болотные туманы, населенные призраками собственных сожалений. Но путь ей преградила другая фигура.

Он возник не из света, а из самой тени, отбрасываемой сиянием Рафаэля. Там, где лучи ангельского спокойствия встречались с нежеланием Аэлис, сгустилась тьма. И из этой тьмы родился он.

Его облик был столь же ясен, сколь и облик Рафаэля, но ясен как отточенный клинок. Его крылья были не из света, а из черного огня, холодного и бездымного. Его имя было Дарион.

– «Падать в грязь»? – произнес он, и его голос был сладким ядом, обволакивающим душу. – Какое прекрасное, точное определение. Ты права, малая душа. Они все правы. – Он кивнул в сторону Рафаэля, но в его жесте не было уважения, лишь холодная насмешка. – Они ведут вас этим путем снова и снова, обещая рост. А на деле ты просто идешь по кругу, от боли к боли, от потери к потере. И за что? За смутную надежду когда-нибудь слиться с этим безликим сиянием? – Он широким жестом обвел вокруг, имея в виду весь Лимб.

Рафаэль не двинулся. Его спокойствие было словно скала, о которую разбивались ядовитые волны речей Дариона.

– Не слушай его, Аэлис. Он предлагает тебе не выход, а бегство. Бегство в никуда.

– Я предлагаю силу! – парировал Дарион, его внимание вновь обратилось к душе. – Они учат смирению перед болью. Я научу тебя властвовать над ней. Они говорят: «Прими и прости». Я скажу: «Стань сильнее». Твоя гордыня, которую он так клеймит, – не твоя слабость, Аэлис. Это твое единственное подлинное достояние! Преврати ее в пламя, которое сожжет эти оковы сострадания и жалости! И тогда ты станешь не безликим ангелом, а Владычицей самой себя!

Его слова падали на благодатную почву. Усталость и обида Аэлис жадно впитывали их. Ее сияние сгустилось, стало темнее, багровея. Образ следующей жизни, земной и тяжелой, пугал ее. А здесь, сейчас, ей предлагали короткий путь. Путь гнева, который так понятен, так человечен.

– Он лжет, – голос Рафаэля прозвучал тихо, но с такой незыблемой уверенностью, что дрогнула даже тьма вокруг Дариона. – Это не сила, – это тюрьма, куда ты запрешь саму себя. Ты будешь одинока в ней вечно. Ты помнишь тот Голос? Ты чувствовала ту любовь? Разве в нем была гордыня?

Аэлис замерла в мучительном раздумье. Она была точкой схождения двух вселенных: одной бездонной и прощающей, другой могучей и соблазнительной. Она чувствовала, как ее собственная, пока еще не окрепшая воля, разрывается на части.

– Выбирай, малая душа, – прошипел Дарион. – Меж рабством у чужой жалости и свободой собственной силы.

– Выбирай, Аэлис, – повторил Рафаэль, и в его голосе впервые прозвучала боль. Боль за нее. – Меж страхом, что рождает тьму, и верой, что ведет к свету.

Вихрь из противоречивых чувств, образов прошлого и страха перед будущим закрутил сияние Аэлис. Она не могла больше это выносить.

– Я… не хочу! – выдохнула она. И это был не выбор в пользу одного из них. Это был крик отчаяния уставшего ребенка.

И прежде чем Рафаэль или Дарион успели что-то предпринять, ее душа, не выдержав напряжения, совершила рывок. Не вверх, не вниз, а вперед по течению Пути Оценки, туда, где дымка Лимба сгущалась, готовясь к новому воплощению. Она не выбрала ни света, ни тьмы. Она выбрала отсрочку. Она бежала.

Дарион усмехнулся, и его образ начал таять, растворяясь в тенях.

– До скорой встречи,на Земле.

Рафаэль остался один. Он смотрел вслед удаляющегося огонька, в котором теперь бушевала буря. Его бездонные, спокойные глаза были полны решимости. Битва только началась. И ареной ей снова станет хрупкий, жестокий, прекрасный мир под названием Земля.

Глава 2. Белый рукав.

Бесконечность Лимба разбилась о каменный пол холодной кельи. Воздух, еще недавно звеневший миллионами прожитых жизней, здесь был густым и тяжелым, вымощенным запахами воска, вчерашнего хлеба, влажной шерсти ряс и вездесущей, въевшейся в стены сырости. Сквозь единственное замурованное окно сочился тусклый свет зимнего дня, не согревая, а лишь подчеркивая промозглый холод. Где-то за стенами монастыря Святой Клары медленно умирал от дождя и грязи средневековый город.

Сестра Алисия, в чьей груди билось растерянное сердце души Аэлис, пыталась молиться. Но слова застревали в горле, превращаясь в комок страха и раздражения. Ее тонкое сияющее сознание, привыкшее к просторам Лимба, билось о тесные стены человеческого тела и его инстинктов.

«Узри в ней себя. Пожалей. Она боится».

Голос Рафаэля был тих, как интуиция. Он являлся ей в редком теплом солнечном зайчике, который на миг пробивался сквозь щель и ложился на каменный пол. Она смотрела на это золотое пятно, этот клочок потерянного рая, и жаждала его тепла, но не могла его ухватить.

«Она – грешница! Ты – слуга Господа! Покажи свою силу! Если ты проявишь мягкость, мать Элоди сочтет тебя слабой»

Голос Дариона резал сознание, четкий и ясный. Он был повсюду. Он был острой занозой в грубой деревянной лавке, о которую она постоянно цеплялась рукавом. Он шептал ей о ее превосходстве над другими, простоватыми послушницами, когда они слюняво шептали молитвы. Он наполнял ее холодной гордостью, когда мать Элоди говорила о смирении. «Смирение? Для слабых. Ты избрана».

Дверь в келью отворилась с душераздирающим скрипом. На пороге стояла мать Элоди. Ее лицо, испещренное морщинами, как старая пергаментная карта, не выражало ничего, кроме холодной решимости. Когда-то она пришла в монастырь молодой девушкой с большими глазами и с большим сердцем. Но сейчас,пройдя через годы страха и ужаса, она приняла все правила этого монастыря и все законы времени.

– Сестра Алисия, вставай. Господь послал нам испытание.

Она повела ее в подземелье, и по пути сухо объяснила:

– Местная жительница. Маргарита. Колдунья. Лечила травами, говорила с животными. И… ее корова давала молока вдвое больше, чем у других. Ты будешь присматривать за ней.

Подземелье встретило их смрадом, спертый воздух, смешанный с запахом гнили и человеческой немощности. В углу каменной ниши, на прелой соломе, сидела женщина. Ее платье было в клочьях, волосы спутаны. Она не имела возраста, ее глаза выражали усталость и покой одновременно. Лишь руки выдавали в ней молодую женщину. Руки с нежной, и казалось с прозрачной кожей. Когда она подняла голову, Алисия увидела не ведьму, а испуганную, избитую женщину.

– Пить… Ради Бога… – прохрипела Маргарита.

Алисия замерла, сжимая в руке кружку с водой. Внутри нее все закипело.

«Узри в ней себя. Вспомни свои страхи. Пожалей. Она боится». – Напоминал Рафаэль, и его голос тонул в громе ее собственного сердца.

«Она грешница! Твоя власть судить! Покажи свою силу!» – Ревел Дарион, и его слова были подобны удару хлыста.

Маргарита, не дождавшись, подползла к ней и схватила ее за рукав.

– Пожалуйста, сестра…

Ее грязные, дрожащие пальцы впились в белоснежную ткань.

И Алисия сломалась.

– Не прикасайся ко мне, служительница Сатаны! – крикнула она, и ее голос прозвучал чуждо и уродливо.

Она грубо оттолкнула ее. Женщина с тихим стоном ударилась о стену и затихла. В ее глазах погасла последняя надежда.

Алисия выскочила из темницы, захлопнув дверь. Она прислонилась к холодной стене, пытаясь унять дрожь. Она чувствовала не праведный гнев, а стыд и смятение. Но тут же голос Дариона прошептал: «Это была святая брезгливость. Ты выстояла».

Она посмотрела на свой рукав. На ее белом одеянии осталась полоса грязи от прикосновения Маргариты. Она принялась тереть ее, сдирая кожу о грубый камень стены, пытаясь стереть след, доказательство ее падения.

Но грязь не оттиралась.

Глава 3. Весы праведения.

Рассвет не принес света. Алисия проснулась от собственного сердцебиения, выскакивающего из груди. На соломе она ворочалась, пытаясь сбежать от взгляда того самого, полного страха и немого вопроса. Но первым чувством, вытесняющим ночной ужас, стал гнев. Едкий и раскаленный.

«Ты видела ее страх? Это слабость. Ты была сильна. Ты осталась чиста». – Голос Дариона лился, как масло в огонь, разжигая в ней праведное негодование.

Она посмотрела на пятно на рукаве. При дневном свете оно казалось еще отчетливее. Но теперь это был не знак позора, а знак сопротивления злу. Награда за твердость.

«Ты видела ее боль? Это была твоя сестра». – Шепот Рафаэля был так тих, что его можно было принять за скрип мыши за стеной. Она отмахнулась от него, как от назойливой мухи.

Дверь в келью распахнулась без стука. В проеме стояла мать Элоди.

– Иди. Требуются твои глаза.

В келье настоятельницы пахло сушеными яблоками и влажным камнем. Рядом с матерью Элоди сидел отец Григорий. Его лицо, узкое и острое, напоминало клинок. Глаза, маленькие и горящие, обжигали все, на чем останавливались.

– Сестра Алисия станет свидетелем, – сказала мать Элоди. – Ее душа чиста, и она видела одержимость той женщины.

Маргариту ввели в комнату. Она шла сама, её не тащили. Казалось, всё сопротивление в ней было сломлено. Но когда она подняла голову, Алисия увидела не покорность, а ледяное, бездонное спокойствие. И её взгляд, словно шило, снова уперся в Алисию.

Отец Григорий сложил худые пальцы на столе.

– Ну что ж, дитя моё. Говори. Когда дьявол впервые постучался в твоё сердце?

Маргарита молчала.

– Лечила ты травами? – перебила мать Элоди, её голос скрипел, как ржавые вериги. – Отвар из папоротника младенцу от глистов давала?

– Да – тихо выдохнула Маргарита. – Спасла его. От смерти.

– Спасла? – отец Григорий язвительно усмехнулся. – Или отсрочила его переход в райские кущи, дабы дьявол успел завладеть его душой? Ты вмешалась в Промысел Божий, женщина!

– А мой муж… – снова начала Маргарита, но мать Элоди тут же вонзила в неё свой взгляд.

– Муж твой, Пьер, умер в страшных муках после твоего зелья! – воскликнула она.

– Это была лихорадка! Я лишь облегчала…

– Облегчала переход в ад! – гремел отец Григорий, ударяя кулаком по столу. – Ты призналась, что заговаривала кровь! Чьи именно имена призывала? Не Божьи, уверен!

– Я… я шептала молитву святому…

– Лжешь! – взвизгнула мать Элоди. – Свидетельства есть! Ты разговаривала с вороном на плетне! Птица слушала и кивала! Какая тварь, кроме дьявольской, станет слушать грешную женщину?

– А твоя корова! – подхватил отец Григорий, его глаза горели торжеством. – Все коровы дохнут, а твоя – молока ведро в день! Чем ее кормила? Чёрной мандрагорой, что растёт на виселицах? Или может, поила своей кровью, заключив с Сатаной договор?

Они набрасывались на неё по очереди, словно стая ворон, выклевывали последние крошки правды.

– Я никому не желала зла… – попыталась она вставить, и её голос был полон такой усталой безнадёжности, что у Алисии сжалось сердце.

– Не желала? – прошипела мать Элоди, склонившись к самому её лицу. – А разве зло не приходит в мир под личиной добра? Ты поила отварами, а на деле приучала души к дьявольским зельям! Ты спасала от болезней, чтобы люди забыли уповать на Господа! Это и есть самое страшное колдовство, колдовство против веры!

Алисия смотрела на осужденную, ожидая увидеть ненависть. Но та молча смотрела на Алисию. Ее взгляд был страшнее любого обвинения. В нем читалось глубокое разочарование и вопрос, пронзающий душу: «И ты? Ты, чьи руки должны были нести милосердие?»

Алисия отвела глаза. На полу, в луже талой воды, принесенной на сапогах стражников, она на мгновение увидела не свое отражение, а лик Ангела с глазами, полными бездонной скорби. Она резко дернулась, и образ исчез. Однако, она ощущала этот лик Ангела всем своим телом. Она хотела кричать и оправдать Маргариту, но ком подступивший к горлу и страх, дикий страх, не давали ей вымолвить ни слова. Ее кулаки сжались.

– Я ведьма! – вдруг крикнула Маргарита, и ее голос сорвался в истерический смех. – Я летала на помеле! Целовала козла! Только отпустите!

Отец Григорий с холодным удовлетворением кивнул. Мать Элоди перекрестилась.

– Дело ясное. Передадим ее властям.

Слова «передадим властям» повисли в воздухе тяжелым, зловещим звоном. Все знали, что они означают. Костер.

Маргарита перестала смеяться. По ее грязным щекам покатились слезы, но взгляд, прикованный к Алисии, по-прежнему был полон того же немого вопроса.

Маргариту снова увели. Мать Элоди прикоснулась к плечу Алисси и в этом прикосновении было одобрение ее молчаливого согласия. Но Алисию это одобрение жгло изнутри, ноги подкашивались, сердце выскакивало из груди. Быстрым шагом она уходила, ей хотелось скорее покинуть место своего предательства.

В своей келье Алисия пыталась молиться. Но слова распадались, не долетая до губ. В ушах стоял тот самый смех, переходящий в рыдания.

« Ты очистила это место от скверны. Твоя сила растет. Ты правильно сделала, что молчала. Скажешь хоть слово и ты сообщница». – Дарион звучал почти ласково.

«Ты только что подписала смертный приговор. Своими руками,своим молчанием. Завтра ее поведут на костер. И ты будешь среди тех, кто смотрит. – Голос Рафаэля прозвучал с новой, леденящей ясностью. В нем не было укора. Лишь страшная истина.

Волна отчаяния и ярости накатила на нее. Она схватила нательный крест, впившийся в кожу, и дернула. Тонкая цепочка лопнула.

– Я не хочу твоего милосердия! – прошептала она в пустоту, швыряя крест в угол. Она отрекалась не от Бога. Она отрекалась от сострадания, выбирая сторону справедливого гнева.

Ночью ей приснился сон. Она стояла на краю, глядя на огромный костер, сложенный не из поленьев, а из хрупких, сияющих сгустков ее прошлых жизней. И понимала, что это она сама поднесла факел.

Она проснулась с одним четким ощущением, засевшим в мозгу, как заноза: «Это только начало».

За окном, в предрассветной тьме, завывал ветер.

И чаши весов качнулись.

Глава 4. Нити правды.

Алисия проснулась от того, что её руки горели. Она вскрикнула, отбрасывая одеяло, но на коже не было ни волдырей, ни покраснений,лишь ледяной пот. В ушах стоял треск пламени, а за веками плясали отражения тысяч осуждающих глаз, сливающихся в единое кострище. Она метнула взгляд по углам кельи, ища утешения в знакомых голосах, но впервые за всё время здесь царила полная, оглушительная тишина. Ни шёпота Рафаэля, ни ядовитых намёков Дариона. Лишь стук собственного сердца.

Ноги сами понесли её вниз, по скрипучим ступеням, в царство сырости и страха. Сердце бешено колотилось, предупреждая об опасности, но нечто сильнее страха гнало её вперёд.

Маргарита не лежала на соломе, а сидела, прислонившись к стене, с закрытыми глазами. Её руки лежали на коленях ладонями вверх, словно ловили нечто незримое. На лице не было ни страха, ни отчаяния,лишь странное, недосягаемое спокойствие.

– Ты не спишь, – тихо сказала Алисия, и её голос прозвучал грубым нарушением тишины.

Маргарита медленно открыла глаза. В тусклом свете факела они казались бездонными.

– Нет, дитя. Я слушаю.

– Что можно услышать в этом месте?

– Жизнь, – просто ответила женщина. – В щели между камнями пробивается пылинка. В углу паук плетёт сеть. Всё это жизнь. Всё это творение Божье. Даже здесь.

В этот момент луна вышла из-за туч, и её бледный свет хлынул через узкое зарешеченное окно, осветив лицо Маргариты серебристым сиянием. Она улыбнулась и в этой улыбке была бездна печали.

– Я не всегда жила одна в лесу, – начала она, и голос ее зазвучал тихо и ровно, словно она рассказывала сказку. – Была у меня семья. Муж, Жан. Двое детей, мальчик и девочка. Луи и Мари.

Она замолчала, глотая комок в горле.

– Чума забрала их за одну неделю. Сначала Луи, такого весёлого, всегда с синяками на коленках. Потом маленькую Мари…,она так любила ромашки… Я собирала их для неё, но она уже не могла их видеть.

Алисия застыла, не в силах пошевелиться.

– Жан умер последним, – продолжила Маргарита, и по её щекам медленно потекли слёзы. – Он держал мою руку и просил жить дальше. А я… я осталась. Одна. В пустом доме, где каждый уголок напоминал о них. Зачем я только выжила?

Маргарита смотрела в одну точку потом, вытерла лицо краем грязной рубахи и продолжила.

– Однажды я увидела, как соседский мальчик умирал от той же болезни. И я не смогла пройти мимо. Я помнила, как готовила отвар из шалфея и чеснока для своих,чтобы облегчить жар, унять боль. Я дала ему этот отвар. Он выжил.

Маргарита посмотрела прямо на Алисию.

– После этого ко мне стали приходить другие. Женщины, чьи дети кашляли кровью. Мужики, подхватившие лихорадку в болотах. Я не колдовала, дитя моё. Я просто не могла пройти мимо чужой боли. Потому что боль, я узнаю её с первого взгляда.

В груди Алисии что-то сжалось. Образ злобной, греховной ведьмы рассыпался, словно труха, а перед ней сидела простая женщина, изуродованная горем и жестокостью людей.

– Почему… – голос Алисии сорвался. – Почему вы не боитесь? Костра… смерти…

Маргарита внимательно посмотрела на неё, и в её взгляде появилось что-то похожее на жалость.

– Смерти я не боюсь, дитя. Я уже умерла, когда потеряла их. Я боюсь только одного, стать такой же слепой и жестокой, как те, кто меня обвиняет. Увидеть в человеке только грех и не разглядеть в нём боль.

Когда Алисия, шатаясь, поднялась в свою келью, тишина в её голове лопнула.

«Слабые всегда ищут оправдания в своих страданиях.» – прошипел Дарион. «Она играет на жалости. Не поддавайся!»

Но тут же, чистый и ясный, как тот лунный свет, прозвучал голос Рафаэля: «Ты увидела правду.Ты увидела душу. Теперь выбор за тобой, Аэлис. Выбор всегда за тобой».

Алисия подошла к деревянной миске с водой и заглянула внутрь. В темной, неподвижной поверхности она увидела своё отражение, испуганные глаза, дрожащие губы. И впервые она не увидела в них праведности, твёрдости или избранности. Лишь смятение, стыд и жуткую, всепоглощающую неуверенность.

Она отшатнулась от миски.

«А кто же тогда ведьма на самом деле?»

Глава 5. Цена правды.

Воздух в монастыре сгустился, словно перед грозой. Он был наполнен не запахами утра, а тихим гулом подавленного возбуждения. Сестры перешептывались, бросая украдкой взгляды в сторону площади за стенами обители, где слышались грубые мужские голоса и скрежет возимых брёвен.