Триптих

Пролог. Рождение

Желтые листья. Они не падали – лежали толстым, мокрым ковром, и я шел, разгребая их ногами. Осень в этом году была тихой, почти беззвучной, будто мир затаился в ожидании чего-то важного.

Мне пятьдесят пять. Хотя в зеркале я вижу мужчину лет сорока – подтянутого, без седины. Возраст выдают лишь глаза – слишком усталые для сорокалетнего, да мелкие морщинки в их уголках. Следы улыбок. Я любил улыбаться.

Как интересно устроен я, все мы, – пролетела мысль, четкая и ясная, без усилия. Но особенно я.

Я остановился, глядя сквозь оголенные ветви на белесое небо.

Если считать, что меня создал Бог, то я являюсь его произведением искусства. Произведением искусства, состоящим из трех частей.

Ветер шевельнул верхушки деревьев, но до земли долетел лишь тихий шепот.

Моё физическое тело, как изображение – картина. Икона, как духовность – символ Бога. И барельеф.

Слово «барельеф» повисло в воздухе, обретая вес.

Барельеф – изображение на плоскости, в котором фигуры слегка выступают над поверхностью, – будто кто-то прочел вслух слова из давно забытого учебника.

Я медленно кивнул самому себе.

Конечно, барельеф. Слегка выступающий над поверхностью. Надо мной. Мой внутренний голос.

Мысль оформилась в законченную формулу, простую и неоспоримую.

Я, Внутренний голос и Бог – этакий триптих.

Три́птих – произведение искусства, состоящее из трёх частей: барельефов, картин, икон и других, объединенных общей идеей, – снова прозвучал тот безличный, знающий голос.

Я стоял один на пустынной аллее, чувствуя странную тяжесть этого открытия.

Я, Внутренний голос и Бог, объединенные общей идеей. Только какой?

И, помедлив, добавил уже совсем тихо, почти беззвучно:

И ещё эти другие…

Где-то в глубине парка, за стеной оголенных деревьев, хрустнула сухая ветка. Будто кто-то сделал первый, точный надрез.

Часть 1. Точный надрез

Это началось три года назад в заброшенном саду на окраине города. Я приехал туда в поисках утраченного вдохновения, как больной ищет источник с живой водой. Развалины библиотеки его деда, плетистые розы, опутавшие кирпичные стены, старый дуб – под ним они когда-то читали «Мастера и Маргариту». Теперь здесь царила тихая, победоносная разруха, и он надеялся, что эта запущенная красота прочистит его творческие каналы, забитые прагматизмом взрослой жизни.

Он сидел на мшистом камне, пытаясь поймать в голове убегающую мысль, когда заметил движение среди зарослей. Человек в простой рабочей одежде, с секатором в руке, подрезал розы. Это было так же абсурдно, как чинить паруса на затонувшем корабле. Сад явно был заброшен десятилетия.

Любопытство пересилило желание остаться в одиночестве. Я подошел ближе.

«Вы… садовник?» – спросил он, и его голос прозвучал неестественно громко в этой давящей тишине.

Человек обернулся. Неспешно. Его лицо было обычным – морщинистым, загорелым, но глаза… Они были цвета старого свинца и напоминали бездонный океан, в котором тонули все блики света. В них не было ни удивления, ни приветствия – лишь спокойное, всеобъемлющее знание.

«В каком-то смысле, – голос его был низким и на удивление мелодичным.

– Ухаживаю за тем, что другие посчитали ненужным».

Он повернулся к розовому кусту, с мертвой хваткой вцепившемуся в стену, и точным движением отсек сухую, безжизненную ветвь.

«Но он же засох, – не удержался Я. – Весь этот сад. Зачем его подрезать?»

Садовник не сразу ответил, внимательно рассматривая срез.

«Сад не засох. Он спит. А сон – это не смерть. Просто иная форма жизни. Эти розы, они помнят, как пахнут. Помнят, как их поливала рука твоего деда. Моя задача – напомнить им об этом. Чтобы, когда придет время, они снова зацвели».

Я почувствовал легкий озноб. Он был уверен, что не говорил этому человеку о своем деде.

«Вы его знали?»

«Я знаю всех, кто сажал здесь деревья, – уклончиво ответил садовник.

Его взгляд скользнул по лицу Я, и тому показалось, что этот человек видит не его кожу, а самые потаенные мысли, все его творческие тупики и страхи.

– Ты пришел сюда за чем-то. Но ищешь не там».

«Я ищу слова, – признался Я, сам удивившись своей откровенности. – Они были, а теперь их нет. Как будто кто-то выключил свет».

Садовник кивнул, как будто это была самая обычная проблема в мире.

«Слова никуда не делись. Они как сок под корой этого дуба. Зимой его не видно, но он есть. Нужно просто сделать правильный надрез. Или дождаться весны».

Он протянул Я только что срезанную ветку розы. Она была сухой и колючей, но на самом ее кончике виднелась крошечная, едва живая почка.

«Иногда нужно обрезать все лишнее, чтобы дать силы чему-то одному, но важному. Может, и тебе стоит что-то обрезать в своей жизни?»

С этими словами садовник повернулся и медленно зашагал вглубь сада, растворившись в тени развалин так же бесшумно, как и появился.

Я остался стоять с колючей веткой в руке, чувствуя, как по его спине бегут мурашки. Он приехал за вдохновением и, кажется, нашел нечто бесконечно большее. И первое, смутное ощущение, что эта встреча была не случайной, а самой важной в его жизни.

Возвращаясь домой из заброшенного сада, Я чувствовал странное смятение. Слова садовника витали в его сознании, словно чужие, но давно знакомые птицы. Он машинально шагал к автобусной остановке, сжимая в кармане куртки ту самую сухую ветку с живой почкой.

На пустой остановке, под разбитым козырьком, сидел человек. Я замер. На незнакомце была такая же темно-синяя практичная куртка, такой же потертый рюкзак фирмы «Тот Самый», что и на нем. Но это было не самое странное. Строй его плеч, посадка головы, цвет волн – всё было до жуткого, до зеркального точным.

Незнакомец поднял голову. Его лицо было бледной, искаженной копией лица Я. В уголках губ застыла гримаса раздражения, которой Я всегда старался избегать.

НЕЗНАКОМЕЦ (Бросает слова сквозь зубы, и голос – это его собственный голос, но пропущенный через фильтр цинизма и усталости)

– Продинамил редактора?

Я невольно отступил на шаг. У него перехватило дыхание.

Я:

– Что?.. Я вас не знаю.

НЕЗНАКОМЕЦ (Издает короткий, сухой звук, похожий на кашель или смех)

– Издательство. Ты же обещал принести рукопись на прошлой неделе. А вместо этого полдня торчал в каком-то старом саду, решая экзистенциальные кризисы. Очень продуктивно.

Ледяная волна прокатилась по спине Я. Как этот человек мог знать о саде? О редакторе? О его срыве дедлайна, о котором не знал никто, кроме него самого?

Я (Голос дрогнул)

– Кто вы? Откуда вы знаете…

НЕЗНАКОМЕЦ:

– Рукопись. Лежит на столе. Недоработанная, сырая. Но ее можно сдать. Сегодня. Прямо сейчас. Или ты и дальше будешь слушать бредни какого-то садовника о «соке под корой»?

Он повернулся и пошел прочь, не оглядываясь. Его силуэт быстро растворился в вечерних сумерках, словно его и не было.

Я стоял, прислонившись к стеклянной стене остановки, и чувствовал, как сердце бешено колотится. Это была галлюцинация? Психический срыв от творческого кризиса? Но он все еще чувствовал на ладони колючки той ветки – реальной, осязаемой.

И самое ужасное было в том, что каждое слово незнакомца, каждая его утрированная черта – были его собственными. Его тайными страхами, его внутренним критиком, его голосом здравого смысла, который он всегда старался заглушить.

Впервые он встретил свое отражение, которое говорило с ним. И это отражение было беспощадным.

Месяц прошел в странном напряжении. Встречи с Садовником и Двойником повторялись, всегда случайно, но с пугающей закономерностью. Садовник появлялся, когда Я предавался размышлениям о вечном, Двойник – когда он пытался решить бытовые проблемы. И каждый раз их слова, их знание о нем, их неестественная связь с его жизнью все сильнее тревожили его.

Кульминация наступила на том самом старом мосту, где его дед когда-то впервые показал ему Млечный Путь. Я стоял, опершись на перила, и смотрел на отражение звезд в черной воде. Он чувствовал себя на перепутье, разорванным между мечтой и долгом.

И тогда они пришли. Оба одновременно.

Слева, из тени, вышел Садовник. Справа, упершись руками в перила, возник Двойник. Они стояли, не глядя друг на друга, их внимание было приковано к Я.

ДВОЙНИК (Не глядя на него)

– Звезды. Красиво. А вчерашний счет от ЖКХ ты оплатил?

САДОВНИК (Его голос был тихим, но заглушал внутренний шум)

– Звезды, которые ты видишь, – это свет, начавший свой путь миллионы лет назад. Ты видишь их прошлое. А что о тебе узнают через миллионы лет? Какой свет ты пошлешь?

Я смотрел то на одного, то на другого. И вдруг, как вспышка, все кусочки пазла сложились. Все необъяснимое, все «совпадения», вся неестественность этих встреч обрела ужасающую ясность.

Он отшатнулся от перил, его лицо вытянулось от шока.

Я (Почти беззвучно)

– Вы… Вы не люди.

Он повернулся к Садовнику, указывая на него дрожащим пальцем.

Я:

– Ты… Ты всегда знал, что я приду в тот сад. Ты говорил вещи, которые не мог знать. Ты не стареешь. Твои розы… они цвели среди зимы. Ты тот, кто сажает сады и зажигает звезды. Бог?

Затем он обернулся к Двойнику, и в его голосе зазвучало горькое прозрение.

Я:

– А ты… Ты – мой страх. Мой расчет. Тот, кто шепчет о долгах и провалах. Ты знаешь все мои самые постыдные мысли, потому что ты и есть они. Ты – голос в моей голове. Мой Внутренний голос, который я так старался не слушать, а ты… ты выбрался наружу.

Воцарилась тишина, нарушаемая лишь шепотом реки. Старый Садовник мягко улыбнулся, и в его бездонных глазах отразилась вся вечность.

САДОВНИК (БОГ)

– Мы такие же реальные, как твои мысли. Разве твои мысли не реальны? Разве они не руководят твоей жизнью?

Двойник усмехнулся, и его усмешка была точной копией той, что иногда появлялась на лице Я в моменты злости.

ДВОЙНИК (ВНУТРЕННИЙ ГОЛОС)

– Просто не все мысли одинаково полезны. Кто-то же должен думать о выживании, пока ты паришь в облаках с Ним.

Я стоял, опустошенный и ошеломленный, глядя на двух своих вечных спутников. Его мир рухнул и пересобрался за одно мгновение. Теперь он понимал: его жизнь была не просто жизнью. Это был диалог. И его собеседниками были Бог и он сам.

Теперь, три года спустя, дождь стучал по оконному стеклу его квартиры в престижном районе Москвы. Неяркий свет пасмурного дня выхватывал из полумрака дорогой, но аскетичный ремонт, книги в беспорядке и стол, уставленный пустыми чашками от вчерашнего кофе. В центре этого хаоса лежало письмо от издательства. Всего одна фраза, выжженная в сознании: «Гениально, но неформатно».

Я сидел, уставившись в экран ноутбука, где застыл последний, так и не дописанный абзац. Пустота. Та же самая, что и три года назад, только теперь привычная, почти уютная в своей безнадежности.

«За иллюзии расплачиваются действительностью», – раздался спокойный, знакомый голос.

Я даже не вздрогнул. Он медленно обернулся. В глубоком кресле у камина, который никогда не топили, сидел Бог. Тот самый Садовник. Его простая светлая одежда казалась источником тихого, рассеянного света, отчего тени в комнате становились мягче. Он держал в руках одну из детских фотографий Я, которую взял с полки, казалось, не прикасаясь к ней.

Я провел рукой по лицу, смахивая усталость. «А как же мечты? – его голос звучал хрипло. – Ведь именно мечты нас вдохновляют! Или это тоже иллюзия?»

Бог поставил фоторамку на место и повернулся к нему. Его взгляд был безмятежным. «А в чём разница между мечтой и иллюзией?»

Вопрос повис в воздухе, тяжелый и безответный. Я откинулся на спинку стула, закрыв глаза. Разница? Мечта ведет вперед, а иллюзия уводит в сторону? Но как отличить одно от другого? Его собственные мечты о признании привели его к этому письму. Что это было?

Не найдя ответа, он поднялся и молча вышел в коридор. Дождь за окном был единственным звуком, нарушающим тишину. Он остановился у старой полки, где стояли детские фотографии. Вот он, семилетний, с сияющими глазами, обнимает потрепанный томик с первыми сказками. Он мечтал стать писателем, чтобы творить миры. А стал им, чтобы соответствовать формату.

Сзади, из гостиной, донесся спокойный голос Бога:

«Ребенок на фотографии знал разницу. Он не отделял мечту от действия. Для него мечтать о приключениях и строить шалаш из стульев было одним и тем же. В его мире не было места иллюзиям, потому что он был целиком внутри своей правды».

Я не оборачивался. Он смотрел на свое детское лицо и понимал, что проиграл. Не издательству, не критикам. Он проиграл тому мальчику с фотографии. И этот проигрыш был горше любого отказа.

Утро понедельника началось с приглушенного урчания кофемашины, доносящегося из кухни. Я проснулся не от будильника, а от этого звука – такого же отлаженного и бездушного, как весь его быт. Он вышел в гостиную. Марина уже была на ногах – в персиковом шелковом халате, с безупречным утренним макияжем, словно сошедшая со страниц глянцевого журнала о успешной жизни.

На мраморной столешнице кухонного острова, рядом с ее чашкой эспрессо, лежала аккуратная стопка счетов. Верхняя – квитанция за коммуналку. 24 570 рублей. Цифры будто насмехались над ним. Он знал, что родители Марины уже оплатили школу для детей, очередной отпуск на Мальдивах и даже последний ремонт этой самой квартиры с панорамным видом на Храм Христа Спасителя. Вид, который он чаще всего наблюдал, чувствуя себя не хозяином, а постояльцем в золотой клетке.

Марина, не глядя на него, поправляла жемчужную серьгу:

«Папа звонил. Спрашивал, как твоя новая книга. Предлагает снять для тебя отдельный кабинет в их офисе. Говорит, чтобы ты „не отвлекался на домашнюю суету“».

Он молча кивнул, чувствуя знакомый укол в груди. «Кабинет в офисе тестя» – звучало как приговор его независимости. Как вечное напоминание, что его творчество – это хобби, которое терпят из вежливости.

Марина, как бы между прочим, добавила, открывая холодильник:

«Кстати, Соне завтра в художественную школу. Нужны новые краски, хорошие. Твои гонорары за последнюю статью хватит?»

Внутренний голос присвистнул у него в голове, язвительный и торжествующий:

«Ну что, великий писатель? Пока ты размышляешь о смысле бытия твоя жена платит за твоё бытие».

Соня, размазывая котлету по тарелке, подняла на него большие, похожие на мамины, глаза:

«Пап, а ты прочтешь нам сказку? Ту, про рыцаря, который искал волшебный источник?»

«Позже», – мягко, но отречено произнес Я.

Внутренний голос:

– А кто напишет твою сказку?

Я встал из-за стола, борясь с подкатывающим к горлу комом бессилия. Он прошел в свой кабинет – единственную комнату, которую он обставил сам, по своему вкусу, – и закрыл дверь. Но даже здесь, среди своих книг и черновиков, он не мог убежать. Он был персонажем в чужом, идеально выстроенном сценарии.

Вечер. Гараж Димы, расположенный в престижном районе, больше напоминал музей современного искусства, чем место для ремонта машин. Хромированные инструменты висели на перфорированных панелях в идеальном порядке, пол отливал глянцевым блеском эпоксидной смолы, а воздух пах дорогим воском и кожей. В центре этого пространства, освещенный точечными светильниками, стоял настоящий шедевр – блестящий Harley Davidson CVO Limited 2023 года в кастомной окраске. Каждая деталь сияла, словно только что сошла с конвейера.

Дима, его друг с университетских времен, расстегнутый пиджак от дорогого бренда накинут на плечи, похлопал по седлу ладонью, не оставляющей отпечатков.

«Четыре с половиной лимона. Но, брат, каждая копейка того стоит, – его голос был насыщен самодовольством и спокойной уверенностью.

– Знаешь, в чем коренная разница между нами?»

Он сделал паузу, давая вопросу повиснуть в воздухе.

«Ты ищешь смысл жизни. А я его покупаю. Вот он, мой смысл. Осязаемый. С вибрацией в 1868 кубиков и системой шумоподачения в выхлопе.»

Дима купил не просто мотоцикл. Он купил готовый, упакованный в хром и кожу, образ жизни, в котором не было места сомнениям.

Дима, видя его задумчивость, обнял за плечи с той легкостью, с какой оперировал крупными суммами.

«Ладно, хватит пялиться. Вечером идём в сигарный клуб. Там познакомлю с парочкой интересных людей. Один – владелец сети, как раз ищет копирайтера для своего нового проекта. Деньги серьезные. Перестанешь, наконец, ковыряться в своих душевных болячках и начнешь жить.»

Я молча кивнул. Фраза «ковыряться в душевных болячках» отозвалась в нем тупой болью. Для Димы его творческие муки, его поиски – всего лишь блажь, невроз, от которого можно избавиться, приняв дозу в виде крупного гонорара. Он бросил последний взгляд на сияющий Harley. Не мотоцикл, а монумент. Монумент простому, бесхитростному существованию, в котором не было места ни Богу, ни Внутреннему голосу, ни проклятым вопросам. Существованию, которое он, Я, купить бы не смог. Да и не знал бы – зачем.

Дима тем временем достал два хромированных стакана и налил туда два пальца выдержанного виски, даже не спросив, хочет ли Я.

«За твое просветление, брат, – протянул он один стакан. – И за то, чтобы ты наконец перестал быть гением в подполье и стал дорогим мастером на все руки. С хорошими руками.»

Я взял стакан. Лед звенел, ударяясь о хрусталь, и этот звук был таким же чистым и пустым, как и вся философия Димы.

ВНУТРЕННИЙ ГОЛОС проронил беззвучно, но ясно:

«А ведь он прав. Хочешь быть святым – иди в монастырь. Хочешь быть писателем – пиши то, что будут покупать. Все гении были голодными только до славы. До денег – никогда.»

Но где-то глубоко внутри, сквозь шум прагматизма, доносился другой, тихий голос. Голос Бога, который он впервые услышал в заброшенном саду:

«Ты можешь отполировать камень до зеркального блеска, но это не сделает его водой. Он будет отражать небо, но никогда не сможет его утолить.»

Я отхлебнул виски. Напиток был дорогим, сложным, с послевкусием дуба и дыма. Но сегодня он казался ему просто горьким.

«Сигарный клуб, говоришь?» – наконец выдавил Я, чувствуя, как его собственный голос звучит фальшиво в этом стерильном пространстве.

«Ага, – Дима лучезарно улыбнулся, как человек, нашедший простое решение сложной проблемы. – Там тебе быстро объяснят, что все твои экзистенциальные кризисы лечатся хорошим контрактом и сигарой за пятнадцать тысяч. Проверено.»

Я поставил недопитый стакан на идеально чистую столешницу верстака. «Пойдем», – сказал он, чувствуя, как надевает на себя хорошо подогнанную маску.

Дима потушил свет, и сияющий монумент бессмысленного существования погрузился во тьму. Выходя из гаража, Я понял, что сейчас ему предстоит самая трудная поездка – не на мотоцикле, а в самом себе. И на этом пути не будет ни удобного седла, ни системы шумоподавления.

В густом, ароматном дыме сигарного клуба, в глубоких кожаных креслах, они допивали второй виски. Я вертел в пальцах бокал, смотря на играющий в нем свет.

Я сделал затяжку, выпустил дым и посмотрел куда-то в пространство поверх голов Димы.

«Понимаешь, Марина… она как бы есть и ее как бы нет. Ну поженились когда-то. В ней нет жизни, Я ее не чувствую. Она словно ваза. При чем не дорогая-антикварная и не особо даже красивая, а просто ваза. Купленная где-то в доме быта. Стоит. И выкинуть жалко и не нужна. Стоит, ждёт, вдруг когда-то в доме цветы появятся, понадобится.»

Дима усмехнулся, поправляя манжет рубашки.

«Ну не скажи. Это ваза точно не из дома быта. Как минимум из царского двора.»

Я мрачно хмыкнул, тушил сигару в пепельнице.

«Ага, произведена просто на фабрике царя батюшки. И всей ценности… – он сделал паузу, – в ценнике, который я не могу оплатить.»

Я помолчал, глядя на золотистый виски. «А Ленка… Ну, ты видел. Красивая она.»

Дима кивнул, изучая пепел на своей сигаре: «Красивая. Ну и что?»

Я вздохнул, его голос стал тише, задумчивее:

«Сначала казалось – стало больше любви. Стало всё неожиданно проще. Когда думал, что влюблен. Хотелось влюбиться и летать. Но это только тогда, когда хочется летать. А если не хочется? Может, всё дело во влюбленности, её недостаточно. Может для полноты нужна настоящая любовь?»

Дима покачал головой, его лицо стало серьезным.

«Не дай тебе бог любить. Это такой кошмар. Это такая мука вдруг! Когда всё есть, всё хорошо, семья, дети… Всё устоялось. Уже все зашибись! И вдруг хлоп! Как новое небо. Как свет, как вспышка. Как пиздец всему. И плачешь, потому что не можешь и не хочешь её. Потому что так любишь. И не веришь, что это – вот оно, то… И жену не хочешь, потому что не можешь. Потому что всё умерло. Умерло. Не восстановишь. И не дай бог! Не приведи…»

Я смотрел на него, видя впервые не самодовольного бизнесмена, а израненного, запутавшегося человека. Он медленно покачал головой, с горькой усмешкой.

«Это кризис среднего возраста. Это мы чувствуем. Что всё, приехали – пиздец. Отпрыгались, отпелись, отплясались.»

Он отпил виски, чувствуя, как тепло разливается по телу, но не может прогнать внутренний холод. Два друга сидели в молчании, каждый в своем горе, каждый в своей ловушке. Один – в золотой клетке без чувств, мечтающий о настоящем полете. Другой – обжегшийся на этом полете и теперь боящийся даже смотреть на небо.

Ночь. Я сидел в полной темноте, уставившись в потолок. Его голос прозвучал тихо, почти беззвучно, но в тишине комнаты слова отозвались четко и ясно.

Я:

«Просто иногда так устаешь думать. Хочется куда-нибудь положить свой воспалённый мозг».

ВНУТРЕННИЙ ГОЛОС появился из тени, его фигура была размытой, но голос – кристально чистым и язвительным:

«Но чтобы вернулся потом».

Я закрыл глаза, его ответ прозвучал устало и отрешенно:

«Да, потом. Или нет. А зачем?»

ВНУТРЕННИЙ ГОЛОС сделал шаг вперед, его контуры стали четче:

«Для того что бы вновь взять верх над сердцем».

В воздухе зазвучал спокойный, глубокий голос. БОГ стоял у окна, его силуэт слабо светился в лунном свете.

БОГ:

«Невозможно взять вверх над сердцем, истинное всегда победит. Только в сердце живёт Бог, только в сердце есть 'истинное Я'».

ВНУТРЕННИЙ ГОЛОС резко обернулся, его голос стал громче, пронзительнее:

«Я и есть истинное я!»

БОГ мягко ухмыльнулся, и в его улыбке была вся мудрость веков:

«Истинное Я – есть Бог».

Конфликт нарастал с каждой секундой. Две сущности стояли друг напротив друга, полностью поглощенные своим спором, забыв о том, кто был причиной их встречи.

ВНУТРЕННИЙ ГОЛОС говорил раздраженно, на повышенных тонах, с нескрываемой претензией:

«Что ж попробуй одним сердцем, одной любовью выжить в реальном мире! Созданном, между прочим, тобой! Заработать миллион, построить дом, посадить дерево! Даже этот гребанный сажанец стоит денег!»

Он сделал паузу, его голос достиг крещендо:

«Истинное говорю я, истинно и реально! Я и есть истина!»

Они стояли, уставившись друг на друга – воплощение духа и плоти, вечности и момента, любви и страха. Воздух трещал от напряжения. Они полностью забыли о Я.

И тогда, тихо, почти шепотом, прозвучал вопрос, который заставил их обоих на мгновение замолчать и обернуться:

Я:

«Тогда кто есть я? Я вообще существую?»

Но было уже поздно. Они снова погрузились в свой спор, их голоса сливались в оглушительный гул, заполняющий комнату. Я сидел в центре этого урагана, такой же невидимый и неслышимый, как его собственные сомнения.

Комната была погружена в полумрак, освещенная только тусклым светом уличного фонаря за окном. За столом, на котором стояла пол-литровая бутыль мутного самогона и миска с квашеной капустой, сидели двое – Я и его ВНУТРЕННИЙ ГОЛОС. Они были похожи как братья-близнецы, но один был изможден и растерян, а второй – спокоен и циничен. Они чокались беззвучно, выпивали залпом, затем хватали вилками капусту и снова наливали.

Я (смотрит в окно, за которым мелькали огни машин)