Триптих

– А за окном жизнь.

ВНУТРЕННИЙ ГОЛОС (равнодушно)

– Собственно по обе стороны окна жизнь.

Я (горько)

– Здесь моя, там… тоже моя. Только через несколько минут. Или дней. Или лет. А может вообще не выходить из дома. Совсем.

ВНУТРЕННИЙ ГОЛОС (с усмешкой)

– Гантенбайн притворяется слепым, и все прощают ему это, а ты притворись просто психом.

Налили, выпили. Я начал нервно барабанить пальцами по столу. Его монолог нарастал, как снежный ком.

Я:

– Потому что у меня странная фобия жизни, я никуда не буду выходить из дома. Потому что жизни слишком много вокруг, Она как вселенная. Помнишь, мой первый страх, когда я узнал, что у вселенной нет предела. Не заканчивается нигде. Так же как и жизнь. Она преследует тебя, ты не знаешь её границ. И ты не можешь постичь всех радостей её. Как? Составить список? Что мы знаем о жизни? Секс, наркотики, рок-н-ролл? Я буду сидеть дома, и мне не будет так страшно. Надо ещё выключить телефон. И телевизор. Телевизор можно продать. Я не хочу больше дайвинга. Езды на машине, на мотоцикле. Я не люблю больше смотреть по сторонам, я не пью. Пьют, чтобы жизнь стала оказаться больше. Чтобы в простых предметах, которые окружали тебя ещё 250 г назад, вдруг родилась какая-то другая жизнь. Или воспоминания. И ты уже не здесь за столом, а где-нибудь лет 10 назад… Или вперёд? А может быть пьют, пытаясь прятаться от страха, что жизнь такая большая. Жизнь должна быть меньше, потому что она пугает меня своей роскошный величиной и нескончаемостью. Просто получать радость, загорая у моря, будет недостаточно. Захочется большего, большего, большего, ещё и ещё, другой отель, другой номер с видом на море, а какие ещё бывают? «Королевский»? Хорошо дайте нам «Королевский». «Президентский»? Дайте! Как? И это все, что вы смогли придумать для жизни?

Я уже не сидел. Он метался по комнате, как зверь в клетке, его движения становились все более резкими и неуправляемыми. Он ходил от стены к стене, его монолог, начавшийся как размышление, теперь рвался наружу криком, полным отчаяния и ярости.

Я:

– Деформация «меня-себя» мне не нравится! Пришел голым и уйду голым! И меня раздражает когда сочувственно спрашивают. Когда вот так сочувственно смотрят! Да, Я псих!

ВНУТРЕННИЙ ГОЛОС молчал. Он не двигался, лишь его взгляд, полный холодного сочувствия и понимания, буравил Я, разрывая его на части.

Молча, он налил себе еще одну рюмку, выпил и продолжил смотреть – спокойно, пронзительно, неотрывно.

Я (останавливается посреди комнаты, его тело напряжено до дрожи)

– Нет. Так больше нельзя. Почему надо терпеть? Мой диван больше меня!

Словно пружина, он вскакивает и с силой швыряет свою рюмку об стену. Стекло со звоном разлетается на сотни осколков, брызги самогона на стене похожи на следы от слез.

ВНУТРЕННИЙ ГОЛОС продолжал спокойно наблюдать, и это спокойствие было невыносимее любой язвительности.

С криком, в котором смешалась вся накопившаяся боль, Я кидается на него. Начинается борьба – неловкая, отчаянная, больше похожая на объятия, переходящие в удушье. Они сваливаются на пол, борются в луже самогона и осколков стекла, их дыхание прерывисто, движения беспорядочны.

В воздухе будто звучало:

Не выходи из комнаты…

Не выходи из комнаты, не совершай ошибку.

Зачем тебе Солнце, если ты куришь Шипку?

За дверью бессмысленно всё, особенно – возглас счастья. Только в уборную – и сразу же возвращайся.

О, не выходи из комнаты, не вызывай мотора.

Потому что пространство сделано из коридора и кончается счетчиком.

А если войдет живая милка, пасть разевая, выгони не раздевая.

Не выходи из комнаты; считай, что тебя продуло.

Что интересней на свете стены и стула?

Зачем выходить оттуда, куда вернешься вечером таким же, каким ты был, тем более – изувеченным?

О, не выходи из комнаты. Танцуй, поймав, боссанову в пальто на голое тело, в туфлях на босу ногу.

В прихожей пахнет капустой и мазью лыжной. Ты написал много букв; еще одна будет лишней.

Не выходи из комнаты.

О, пускай только комната догадывается, как ты выглядишь.

И вообще инкогнито эрго сум, как заметила форме в сердцах субстанция. Не выходи из комнаты! На улице, чай, не Франция.

Не будь дураком! Будь тем, чем другие не были.

Не выходи из комнаты! То есть дай волю мебели, слейся лицом с обоями. Запрись и забаррикадируйся шкафом от хроноса, космоса, эроса, расы, вируса.

И вдруг – тишина.

Борьба прекратилась так же внезапно, как и началась.

Я лежал, прижавшись лицом к груди ВНУТРЕННЕГО ГОЛОСА, и тихо плакал.

А ВНУТРЕННИЙ ГОЛОС держал его в объятиях, крепко и молчаливо, как мать держит обезумевшего от страха ребенка.

Я (голос срывается от слез, но звучит спокойнее)

– Мыслю, следовательно, существую.

Тело Я обмякло, вся борьба из него ушла. Он лежал, безвольно опустившись к ногам своего двойника.

Я (чуть слышно)

– Или инкогнито эрго сум.

ВНУТРЕННИЙ ГОЛОС (его голос прозвучал устало, но без насмешки)

– Какая разница «Солнце» или «Шипка».

В комнате снова воцарилась тишина, теперь исцеляющая. Два Я – измученный и уставший – нашли в этой тишине временное перемирие.

Снаружи доносился шум города, но здесь, среди осколков и слез, они были всего лишь двумя частями одной разбитой души, пытающимися собрать себя воедино.

Ночь после борьбы с самим собой оказалась самой длинной. Утро застало Я у окна, смотрящим на просыпающийся город. Физическая усталость была приятной по сравнению с душевной опустошенностью. Внутренний голос, измотанный вчерашней схваткой, притих, и в этой тишине рождалась странная, почти невесомая потребность – просто выйти из дома. Без цели. Без плана. Как в детстве.

Он оказался во дворе своего же дома, в котором жил годы, но никогда не видел. Осеннее солнце било в глаза, холодный ветер гнал по асфальту листья. И тут он увидел Его.

Бог качался на качелях. Не на облаке, не на престоле, а на старых, скрипящих цепях детской площадки. Он раскачивался все выше и выше, почти отрываясь от сиденья, почти взлетая, и Его смех был таким же чистым и беззаботным, как звонкий лепет малышей, которые еще не пришли сюда гулять.

Напротив, на скамье, сидел Я. На нем было серое прямое пальто, и он словно мерз, вдавливая шею в воротник, пытаясь спрятаться от мира и от самого себя. Контраст был поразительным: Бог, парящий в небе, и он, прикованный к земле тяжестью своих вопросов.

И в этой нелепой, сюрреалистичной обстановке, глядя на раскачивающегося Бога, он начал говорить. Голос его был тихим и вдумчивым, слова выходили медленно, будто он впервые слышал их сам.

Я (вдумчиво)

– Знаешь, мне приснился сон. «Я сидел и думал, что выхода нет. Бывают какие-то проблески, какие-то части секунд, когда кажется, что вот оно, что зацепился за правильную мысль, но тень этой мысли исчезает непонятно куда, и остаются те же вопросы… Зачем? Для чего? Что делать дальше? Куда бечь? Почему ничего не радует, когда казалось бы всё есть. Почему не любишь тех, кого любил раньше. Что происходит с чувством? Что происходит с мыслью? Вдруг я услышал голос: – Я подарю тебе возможность уходить от того, что не понятно и пугает. Обрести того и то, чего ты ждёшь на самом деле, ради чего родился и ради чего рос. И не умер до сих пор. Боишься? Хочешь сразу отказаться? Не узнав нового чувства, не можешь ты отказаться от него. Не вкусив, не попробовав, ты можешь только вообразить. Но и вообразить ты не можешь! Потому что сравнивать тебе не с чем. Вот дверь. Когда ты зайдёшь, всё что ты имеешь, останется за ней. И вдруг появилась передо мной дверь. Деревянная. Крашеная белым. С золотым шаром-ручкой. – Всё останется за ней? – Да. – И все? – Да. Всё и все. – И там будут другие? – Там будет то, чего ты даже не ждёшь. И я открыл дверь. И вошёл. И она закрылась за мной. Сначала было темно и тишина. Потом послышалась музыка, и стала светлеть. Какой-то туман был вокруг меня, не позволяя разглядеть, где же я точно. Туман постепенно редел. Музыка смолкла. Я оказался в каком-то месте без границ. Без потолка. Без стен. Вместо стен были лишь двери. И услышал я голос: – Я подарю тебе возможность уходить от того, что не понятно и пугает. Обрести того и то, чего ты ждёшь на самом деле.»

Я замолкает. Смотрит на Бога. Ждёт ответа. В ответ Бог только громко хохочет и раскачивается всё выше и выше, почти параллельно земле.

Я:

– Тебе всё равно?

Бог:

– Ты сам всё знаешь.

Я (раздраженно)

– Если бы я знал, я бы не говорил с тобой!

Бог хохочет. И этот смех был не насмешкой, а тем самым «правильным надрезом», о котором Он говорил в саду. Он не давал ответа, потому что ответ был уже в самом сне. Он был в двери, которую герой уже открыл. Он был в этом дворе, на этих качелях.

Я какое-то время обескуражено смотрел на бога, потом внезапно вскочил. В его движении не было ни злобы, ни отчаяния – лишь чистое, детское решение. Он встал на качели рядом и стал раскачиваться, изо всех сил отталкиваясь ногами, стремясь «выше неба», выше Бога.

И вот они уже двое – Бог и человек – летят навстречу холодному осеннему ветру. И Я не кричит, а смеется. Его смех, сначала неуверенный, сливается с хохотом Бога в единую, ликующую симфонию. В этом смехе таял ком в горле, треск разбитой рюмки, тяжесть невыплаченных счетов и гулкий цинизм сигарного клуба.

Они не решали вопросы. Они не искали смыслы. Они просто качались. И в этом простом, почти инстинктивном движении было больше истины, чем во всех его ночных монологах. Он на мгновение перестал быть писателем, мужем, должником, невротиком. Он снова стал тем мальчиком с фотографии, для которого мечтать о полете и раскачиваться на качелях было одним и тем же.

И это был самый ясный ответ из всех возможных.

Квартира Елены. Не та стерильная, выставочная квартира Я с видом на Храм, а жилое пространство, где царит творческий беспорядок. На полках книги стоят вперемешку с сувенирами из путешествий, на мольберте – незаконченная акварель, а на кухонном столе дымится только что заваренный чай в большом глиняном чайнике.

Я сидит на подоконнике, поджав ноги, и смотрит, как Елена пытается починить сломанную дверцу шкафа, вооружившись отверткой и сосредоточенно высунув кончик языка. На нем нет того серого пальто-кокона, он в старом свитере, и кажется, он наконец разморозился.

Елена (не глядя на него, ковыряя отверткой винтик)

– Знаешь, твой внутренний садовник сегодня явно взял отгул. Ты не столько о розах, сколько о кактусах, которые боятся полива, чтобы не сгнить.

Я (ухмыляется)

– Это не садовник, это мой внутренний инженер-сметчик. Он всё пытается просчитать, выдержит ли фундамент нагрузку в виде вечности.

Елена (откладывает отвертку, поворачивается к нему)

– А, так у нас тут стройка века планируется? Фундамент? Я думала, мы просто живем. Смотри.

Она подходит к нему, берет его лицо в руки, покрытые легкой пылью, и с преувеличенно-пафосным видом говорит:

«Я, Елена, настоящим заявляю, что не несу ответственности за состояние фундамента через пятьдесят лет. Но я с абсолютной уверенностью могу поручиться за этот конкретный вечер. И за чай, который ты сейчас прольешь, если будешь сидеть так неестественно.»

Она отпускает его, и он начинает смеяться. Настоящим, легким смехом, которого не было слышно со времен той детской площадки с Богом.

Я:

– Хорошо. От вечности откажемся. А что насчет, скажем, срока годности? У молока он есть. У автомобильных шин. У чувств, наверное, тоже.

Елена (возвращается к шкафу, делает вид, что глубокомысленно чешет подбородок отверткой)

– Интересный вопрос. С чувствами, на мой взгляд, всё как с хорошим вином. Одно превращается в уксус, а другое – в коллекционный выдержанный напиток. Главное – не хранить его на солнце и не трясти без надобности. И периодически дегустировать. Кстати, о дегустации…Она подходит к столу, наливает два стакана чая и протягивает один ему.

Елена:

– Вот, пробуй. Терпкий, с нотками… экзистенциального страха и легким послевкусием несделанного домашнего задания.

Я (прихлебывает, смеясь)

– Отличный букет. А если без шуток? Ты никогда не боишься, что… всё это куда-то денется? Испарится?

Елена (садится напротив, ее глаза смеются)

– Понимаешь, я реалист. Я не верю в «долго и счастливо» как в застывшую картинку. Я верю в «пока смерть не разлучит нас» как в очень длинное, местами занудное, а местами уморительно смешное приключение. Мы же не будем всё время сидеть и держаться за руки, смотря друг другу в глаза? Мы будем ругаться из-за немытой посуды. Ты будешь зачитывать мне в три часа ночи гениальные, с твоей точки зрения, абзацы. А я буду красть твои носки для своих художественных перформансов. Любовь – это не состояние, это глагол. И он спрягается по временам: «мы смеялись», «мы ссорились», «мы мирились», «мы чинили этот дурацкий шкаф».

Я (ставит чашку, смотрит на нее с облегчением)

– То есть, если я правильно понимаю, наша любовь имеет право иногда быть… несовершенной? Скучной? С дверцей, которая постоянно отваливается?

Елена:

– Именно! Ее прелесть не в идеальном блеске, а в том, что мы знаем, где лежит отвертка, чтобы её починить. Ты всё ищешь Великую Вечную Любовь с золотым шаром-ручкой, как в твоем сне. А она, возможно, вот она – с потертой ручкой от молотка и пятном краски на щеке.

Она встает, подходит к шкафу, одним точным движением ставит дверцу на место, и та с тихим щелчком встает в паз.

Елена (с торжествующим видом)

– Вот видишь? Не вечность, но стабильность на ближайшие пару недель гарантирована. А там посмотрим.

Я смотрит на нее, на починенный шкаф, на свои руки, и чувствует, как внутри него тихо сдает позиции тот самый «инженер-сметчик». Его заменяет что-то теплое и живое.

Я:

– Знаешь, а ведь твоя теория любви как длинного, смешного приключения… она куда удобнее, чем моя теория фундамента. Меньше трещин на фасаде.

Елена (подмигивает)

– Я же говорила. А теперь иди сюда и помоги мне решить, куда приклеить эту отвалившуюся ручку от чашки. Это наш следующий экзистенциальный кризис. Выбор между эстетикой асимметрии и догматом функциональности.

Они смеются вместе, склонившись над сломанной ручкой, и в этот момент Я ловит себя на мысли, что его внутренний диалог – тот вечный спор Бога и Внутреннего голоса – наконец-то стих. Его заменил другой, куда более приятный дуэт: ее смех и его собственный.

Всё началось с тишины. Не с того тяжкого молчания, что ложится после ссоры с самим собой, и не с давящей тишины пустого экрана. Это была иная тишина – насыщенная, добрая, как запах дождя за окном в её комнате. Они разговаривали целый вечер, и в какой-то момент слова стали не нужны. Они просто смотрели друг на друга, и Я ловил себя на мысли, что его вечный внутренний диалог – тот оглушительный спор между Создателем Вселенной и его личным цензором – наконец-то стих. Не потому, что он был разрешен, а потому, что его заглушило нечто большее. Простота.

Их первая близость случилась неожиданно – как внезапный рассвет после долгой ночи. Они лежали в полумраке её комнаты, и лунный свет рисовал серебряные узоры на стенах.

«Я боялся этого», – тихо сказал Я:

«Чего именно?» – её пальцы мягко касались его виска.

Я:

«Что когда-нибудь случится чудо, и я испугаюсь его простоты».

Елена приподнялась на локте, и её волосы упали серебряным занавесом между ними и миром.

«Мы не делаем ничего особенного. Мы просто… дышим вместе».

Он смотрел, как свет играет в её глазах, и понимал: это не страсть, не желание – это благодарность. Благодарность за то, что можно быть уязвимым, не боясь быть сломленным. Это было то самое «иное чувство» из его сна, которое нельзя было вообразить, не попробовав.

Когда их губы встретились, это было похоже на завершение долгого предложения, которое они писали всю жизнь. Не поспешное стаккато страсти, а плавное легато взаимопонимания.

Я чувствовал, как исчезают границы между ними – не в физическом смысле, а в том, как переплетались их дыхание, мысли, тихие улыбки. Каждое прикосновение было вопросом и ответом одновременно. Это был тот самый «правильный надрез», о котором говорил Бог-Садовник, обрезающий всё лишнее, чтобы дать силы чему-то одному, но важному.

«Знаешь, что сейчас происходит?» – прошептала она, когда их пальцы сплелись.

«Мы создаём пространство», – ответил он. «Пространство, где не нужно играть роли».

В этом была вся магия – в отсутствии магии. В обыкновенном чуде двух людей, нашедших в друг друге не объект желания, а родственную душу. Это было прямой противоположностью той золотой клетки с Мариной, где каждый предмет имел ценник, но не имел души.

Позже, когда они лежали, прижавшись друг к другу, и слушали дождь за окном, Я понял: это не бегство от реальности. Это та реальность, ради которой стоит жить. Та самая «живая вода», которую он тщетно искал в заброшенном саду, оказалась здесь, в тепле её кожи.

Елена спала, положив голову ему на грудь, и он чувствовал, как её дыхание синхронизируется с его собственным. В этой тишине не было страсти, но была полная гармония – как если бы Вселенная на мгновение затаила дыхание, чтобы не потревожить их покой.

И тогда он увидел Его. Бог стоял в дверном проёме, но на этот раз не вошёл. Он не был ни Садовником, ни Спорщиком. Он смотрел на них с безмятежной, отеческой улыбкой, словно видел воплощение Своего замысла – не грандиозной галактики, а вот этой маленькой, совершенной вселенной двоих. Он кивнул с безмолвным одобрением, как мастер, видящий, что его ученик наконец-то уловил суть, и растворился в тенях, оставив их в покое.

Что же до Внутреннего голоса… Он молчал. Впервые за много лет. Ни язвительных комментариев о последствиях, ни подсчёта морального долга, ни страха перед будущим. Циник и критик, этот вечный защитник от всех рисков, был обезоружен. Ему нечего было сказать перед лицом этой бесхитростной, самоочевидной правды.

Они не делали ничего особенного. Они просто дышали вместе. И в этом простом акте Я нашёл ответ куда более мощный, чем все философские диспуты. Это была не страсть. Это была благодарность. И в этой благодарности было больше любви, чем во всех страстях мира.

Я вернулся домой утром.

Я поставил ключи на консоль из черного мрамора – единственный разрешенный беспорядок в прихожей. Его движение не вызвало эха. Он слышал лишь тихий гул Москвы за тройным остеклением панорамных окон – ровный, отстраненный, как шум моря в ракушке.

Из гостиной доносился ровный, методичный стук клавиатуры. Марина работала. Ее домашний офис был частью гостиной, демонстрируя идеальный баланс семьи и карьеры. Все было на виду и все – за стеклом.