Две жизни – одна судьба

Перекресток судьбы номер раз…

“Наказание или подарок божий,

с кем ни сопоставлю и ни сравню:

знай – никто не ты и тобой не может,

быть тобой и близко никто не может,

я – губами, голосом, смехом, кожей —

никого другого не потерплю”

/Анна Сеничева/

Он…

Впервые после детства мы встретились, уже будучи студентами. Себя я чувствовал очень взрослым, повидавшим многое: служба в спецназе в 70-х годах прошлого века заставляла мальчишек мужать и мудреть быстро, а последний курс военного училища, количество часов налета выше нормы говорят сами за себя.

Ее же я узнал мгновенно, как только она появилась в зале этого небольшого студенческого кафе – все та же порывистость движений, все тот же слегка косящий взгляд ярких изумрудных глаз, летящие волосы, и все та же ненасытная, детская заинтересованность в окружающем мире: как будто он каждую следующую минуту становится другим и существует исключительно для нее.

Я даже не смог сразу окликнуть ее – горло перехватил спазм, в глазах защипало, я словно переместился намного лет назад, в тот яркий летний день, когда мы расстались. Конечно, мы были детьми… Но я уже тогда знал, что эта девочка – особенная, абсолютно непохожая на всех остальных и, что я буду любить ее всегда.

Признаюсь: когда машина, скрывшая ее в своем темном чреве и увозившая от меня, исчезла за поворотом, я убежал в нашу любимую лощину в забайкальской степи, упал в траву и разревелся совсем как маленький. Ревел, всхлипывая, вслух, размазывая слезы, слизывая их соль, горькую соль первой сердечной боли. Стыдился сам себя, и не мог остановиться – я ощущал себя брошенным, несчастным, у которого забрали самое дорогое сокровище, без которого трудно было вообразить свою дальнейшую жизнь. А ведь я не плакал даже, когда потерял то, что являлось предметом моей гордости и бесконечной зависти всей нашей ватаги: настоящий пистолет, про который папа сказал, что он американский. Конечно, из него нельзя было стрелять: это был охолощенный вариант оружия – так отец резюмировал после осмотра, и, кроме того, у него попросту был сломан курок. Поэтому папа, не смотря на громкие протесты мамы, разрешил мне оставить находку себе. Я его привел в порядок, очистил до блеска, соорудил самодельную кобуру. Можно вообразить мое вдохновение, когда я вел в атаку свой отряд, размахивая пистолетом, как настоящий командир. В кино видел… Так вот, я расстроился безумно, когда его потерял – мы обрыскали все степные просторы, в которых разворачивались наши баталии, да, где там…, не сыскать…, трава, заросли, дожди… Было очень обидно! Очень жалко! Но я ж не ревел! Хотя, если честно, хотелось поплакать от досады. Только в глубине души своим мальчишеским разумом я понимал, что это всего лишь железяка.

А тут не мог остановить слез…

До момента расставания я все равно до конца не осознавал, не предполагал, что эта девочка настолько дорога и нужна мне…

Наши родители дружили. Мой отец был начальником погранзаставы, а ее – председателем ближайшего колхоза.

Мы много времени проводили вместе: мне было предписано опекать ее на правах старшего. И, что удивительно, она своим присутствием меня не очень-то и напрягала: была веселой, не по годам разумной и выдумщицей, терпеливой была, не капризничала, слушалась меня.

Но впервые всерьез я обратил внимание на эту мелюзгу, когда с ней случилось ЧП. Если коротко, то она уселась задницей на торчащий из бревна гвоздь. Нет, не так! Гвоздище! В общем-то, мне до происшествия казалось, что она немножко передо мной выпендривается – прыгает, скачет по-всякому: туда – передом, обратно – не глядя, задом. Ну, и не рассчитала – уперлась пяткой в бревно, что лежало в конце двора, где ее папа гараж строил. И на ту беду из этого бревна торчал страшный гвоздь… Острием вверх.

Сначала никто ничего не понял: сидит ребенок на бревне и орет благим матом! Мама ее подбежала, схватила, потом стало понятно: сдернула ее с этого гвоздя – и хлынула кровища. Пока все суетились, пока моя мама бегала к нашему мотоциклу, он за оградой стоял (она была доктором, и у нее, естественно, всегда была с собой аптечка со средствами первой помощи), я подошел к девчонке, собираясь ее утешать, а она, увидела меня и – замолчала! Перестала орать, словно ее выключили – как сейчас вижу: губу закусила, на густых ресницах слезы висят, как маленькие бриллиантики, а глазищи, промытые слезами, зеленые-презеленые… И молчала потом все время, пока ее обрабатывали, и потом, когда уколы от столбняка делали, и потом, когда, притихшая, она сидела и листала книжку. Я проникся неимоверным уважением к соплячке, потому что не представлял, как бы сам-то я себя повел на ее месте, смог бы так же держаться? Ведь какую боль терпела…

И тогда я в нее влюбился.

Но это я позже осознал, конечно. Ей было пять, а мне шел девятый.

С тех пор началась наша пацанская дружба. А для меня – моя единственная любовь.

Когда мои друганы говорили: чего ты с ней возишься, она же малявка? Я по-взрослому отвечал, что она настоящий боец, и я с ней даже в разведку… Потом был один впечатляющий эпизод, который укрепил мое уважение еще больше. Мы в степи в войнушку играли, и откуда там взялась эта ржавая колючая проволока – одному богу степному, наверное, было известно, только именно моя разведчица на эту проволоку умудрилась напороться и разорвала коленку, нехило так разорвала. И вот не поверите: не пикнула! Пока шли к дому – след кровавый стелется по сырой траве, кажется, так в песне поется. Пока я неумело и неуклюже промывал ей рану. И главное, когда я ливанул в эту рану зеленкой. Молчала, как партизан. Тем более, что если бы родители увидели, мне стопудово было бы несдобровать – я старше, я ответственен.

Ну, в общем, от крови отмылись вояки, и все в зеленке и в бинтах, уселись на любимом сундуке в уголочке книжку читать. Потом, конечно, мне попало, но постфактум уже не так сильно.

Она ведь из-за меня в школу на целый год раньше пошла. Правда, все предпосылки у нее были: читать она научилась к четырем годам, и я, будучи во втором классе, читал хуже нее. По математике, особенно в задачках на логику, вообще фору любому могла дать. Мальчишки смирились с ее присутствием, и воспринимали ее так же как я – по-взрослому.

В общем, она во всем старалась не отставать от меня, и я, грешным делом, надеялся, что она тоже влюблена и тоже навсегда…

А потом случился тот самый худший день, когда мы разлучились. Как оказалось, на целую жизнь.

И даже тогда, когда я увидел ее в этом кафе, вновь обретая свою особенную девочку, я не знал, не мог предположить, что нам опять предстоит разлука, и опять на целую жизнь.

Я просто так обрадовался, увидев ее, что слова вымолвить не мог, прям, что называется: в зобу дыханье сперло… И только испугавшись, что она исчезнет, собрался с силами и окликнул ее.

– Сашка!

Мгновения – только голову повернуть на звук своего имени – ей хватило на узнавание меня (а ведь прошло не много не мало – пятнадцать лет, и, как видно было в зеркале, я очень изменился). Крутанувшись на каблуках, она резко стартанула и через секунду уже висела на мне, поднявшемся ей навстречу. В башке моей горячими толчками, в сердце вообще огненными иглами запульсировала кровь?… мысль?… А вдруг? Вдруг она тоже помнила обо мне все эти годы? Вдруг она тоже ждала и надеялась на чудо нашей встречи? А это ли не чудо?

Кто мог знать, что судьба забросит их семью аж сюда, и она поступит именно в этот универ, и зайдет именно сегодня именно в это невзрачное (“здесь самый лучший кофе в округе!”) кафе? Кому и в каком сне мог бы намечтаться тот факт, что я, умница и отличник, гордость школы, завалю экзамены, пойду служить, пройду эту школу выживания, и захочу связать свою судьбу с армией, а направят меня на учебу в летное училище именно в этот город? Все это вихрем пронеслось в голове, зародив хрупкую надежду: если столько пазлов сложилось, значит, неспроста, значит, кто-то решил, что нам обязательно надо встретиться…

После гибели моих родителей, связь между нашими семьями затухла: я несколько раз получал открытки от тети Ларисы, ее мамы, коротко отвечал, передавал приветы, обижался, что она сама не пишет, а сам написать не решался. Боялся получать не тот ответ… Когда же попал в армию, стало вообще не до писанины, да и туда, где я оказался, письма не доходили. След оборвался…

А она продолжала мне сниться, и в этих волшебных снах я видел ее взрослой, и сходил с ума от ее красоты, от нежности к ней и от дикой ревности: она далеко и она не со мной. Просыпаясь, я всякий раз, сдерживая свои чувства, говорил себе: только бы увидеть ее, только бы знать, что у нее все в порядке.

За эти короткие секунды, что я держал ее в объятиях, а она дрыгала ногами и что-то бормотала, болтаясь на моей шее, я успел запомнить навсегда запах ее волос и кожи, ощутить упругость тела, сохранить звуки красивого голоса. Она стала взрослой, и именно такой, как грезилась в снах-мечтах: удивительной, непохожей, девочкой-праздником, девочкой, какая случается в жизни раз…

Наконец, она успокоилась, первые эмоции немножко отступили, и срывающимся от волнения голосом она тихо сказала:

– Джей! Попроси кофе. Капучино с кленовым сиропом.

(Джей… Только она меня так называла – взяв последние буквы моего имени… Придумала тогда, еще маленькой. И больше никому в голову такое не пришло)

Молчали мы долго. Хотелось все и сразу, и совершенно не понималось, с чего начать. И почему-то я боялся на нее смотреть – боялся поверить в ее реальность.

“Сколько времени у меня, чтоб решиться?”

“Дружочек мой любимый! Единственная моя! Что с тобой? Почему столь неизбывная печаль таится в глубине твоих изумрудных родниковых глаз? Что могло случиться, чтобы на лицо твое пала такая прочная вуаль грусти и растерянности?

Говори, говори мне правду! Я все отдам, чтобы помочь тебе справиться! Я же – вот он я… Я теперь рядом! Нам судьба подарила шанс, устроила встречу, не позволила затеряться… Расскажи мне все, что произошло, все, что тебя тревожит, все, что делает тебе больно. Одно твое слово – и я никогда больше не отпущу тебя…” – так я думал, глядя на Александру, когда она затихла и взялась за свой капучино.

Она не поднимала на меня глаз, но я буквально физически ощущал, что девушка собирается с духом. В течение достаточно долгих минут тянется молчание, мы не задали друг другу еще ни одного вопроса, не произнесли ни одного слова, кроме слов приветствия.

Она сделала очередной глоток…

– Что ты тут делаешь?

Мы сказали это хором, в унисон.

На какое-то мгновение мне показалось, что я ошибся, что нет причин для тревоги за нее. Что она совсем та, которая из детства, веселая, смелая, необыкновенная.

По ее лицу даже скользнуло подобие улыбки.

Ан нет. Отставив чашку с недопитым кофе, она заговорила.

– Давай сначала я быстренько расскажу о себе, пока смелость первых минут встречи меня не совсем оставила. Ладно?

Она просительно посмотрела на меня, и я кивнул. А как иначе? Я старше, значит, ответственнее и сильнее, значит, будем разбираться, что она успела натворить.

Саша опять судорожно сглотнула и словно решившись, как перед прыжком, начала:

– Я учусь на экономфаке нашего университета. Через год – диплом. Все годы учебы, Джей, я люблю иностранца. Все эти годы мы живем под тяжестью невозможности нашей любви – ему не разрешают остаться здесь, так как произошло обострение отношений между нашими странами, а я… Я просто никогда не смогу уехать зарубеж. Я даже не смогу заикнуться папе об этом – он не выдержит, у него уже был инфаркт.

Она остановилась, вздохнула, спросила, наконец, посмотрев на меня:

– Как твои? Как дядя Коля? А тетя Соня косу свою остригла или бережет по-прежнему?

– Их нету, Сашенька. Уже восемь лет как они погибли.

– Боже! Джей! Как? Как это случилось? Прости мне мою бестактность! Прости мне эти годы разлуки и молчания! Я думала: зачем я в его жизни? Он взрослый. Женился уж наверняка. Прости!…

– Я уже смирился с потерей, Сашка, привык… И именно тебя в моей жизни не хватало все эти годы. Знаешь, как мне в армии хотелось получить от тебя весточку. Но ты же как в воду канула. Да и тетя Лариса писать перестала. Я и решил, надоедать не стану, без меня, видимо, забот хватает. Тем более, что служба, потом училище забирали очень много времени и сил.

Ладно, давай-ка обо мне потом. Ты дальше о своей ситуации рассказывай!

В глазах Александры заблестели слезы.

– А что рассказывать? Все кончено. Продолжения не будет. У него путь назад, в свою страну, мне – в другую сторону…

Она горько усмехнулась и продолжила:

– Но это горе – все не горе, Джей. Есть другая проблема , кроме того, что моя любовь закончилась.

Снова глубокий-преглубокий вздох, словно воздуха не хватает – и, резко, чтоб не отступать:

– Я беременна. Горем я это не числю, рожать буду чего бы мне это ни стоило. И ты – первый человек в мире после родителей, кто об этом узнал. Не понимаю пока, дружище, зачем и почему я тебе это вот так вывалила. Наверное, ты появился именно сейчас, вернулся в мою жизнь, чтоб я хотя бы могла просто рассказать, поделиться – ведь мочи нет больше держать это внутри.

– Сашка! Это ж вообще не проблема! Эй! Мы ее на раз-два раскусим! У меня через месяц выпуск, пошлют куда-нибудь в полк за тридевять земель, я тебя с собой увезу, а доучишься заочно. Тебе когда рожать?

– В…в… августе…

– Ну, вот и родишь по месту службы! Дядя Боря не будет возражать против такого зятя?

– Джей! Джей! Ты уверен, что это единственно правильное решение? Ты такой же как был: быстрый и уверенный.

– Я как только увидел тебя, входящей в этот зал, уже знал, что ты будешь моей женой. Александра Борисовна! Согласны ли Вы выйти за меня замуж? Прости, колечко – завтра… И завтра же к родителям. А сейчас, если свой холодный кофе допивать не собираешься, а паспорт у тебя с собой, мы идем в ЗАГС.

Она, моя удивительная, моя единственная, моя, в эту минуту выглядевшая невыносимо несчастной, девочка опять молчала.

Смотрела на меня своими изумрудными глазами в бриллиантиках слезинок – как в далеком, далеком детстве, когда ей тоже было больно – закусила губу… и молчала…

Сердце мое сковало холодом, а самого прошибло потом: а, ну, как она видит свой путь иначе? Ишь спаситель какой самоуверенный с неба свалился – и это даже не в переносном, а в буквальном смысле слова: вчера у меня были предэкзаменационные полеты, поэтому сегодня я и был в увольнении, и шлялся бесцельно по городу, и забрел в этот студенческий городок, и свалился в это кафе, которому суждено навеки стать моим любимым местом на земле… А, вдруг я ей никаким боком не нужен, вот совсем она меня никак рядом с собой на всю жизнь не видит… Чего я таким галопом-то рванул? Разве так можно?

Я слышал, как шумит кровь в сосудах – сердце из ледяного провала страха кинуло в какой-то немыслимый кипяток – и уже прокручивал все иные возможные варианты. И я знал наверняка: больше не потеряю ее, пусть она принимает любое решение, но от моей помощи она не имеет права отказаться – наша дружба не позволит ей не принять мою подмогу. Мы же с ней в разведку…

В то же время я сказал себе: всю жизнь буду держать свою любовь в поле зрения, чтобы в любую минуту прийти на помощь – где бы и с кем бы она не была…

Сашка, Сашура, Сашок – мой дружочек подошла ко мне вплотную и прошелестела (О, боги! Этот шепот я никогда не забуду!):

– Я согласна, Джей! Только если ты простишь меня…

А я что? Счастье свое я потом осознаю! В башке промелькнуло: за что мне тебя прощать? За то, что внутри тебя появилось твое продолжение? Я же каждую твою клеточку люблю! Сколько себя помню, люблю. И, сколько помнить буду, буду любить.

Я подхватил Александру на руки.

Мы закружились в невероятном танце.

А все посетители кафе дружно и радостно зааплодировали. И мир засиял еще ярче, как будто кто-то запустил фейерверк…

“Можно мне тоже сказать?”

Она…

Полгода – это много или мало?

Я с самого раннего детства размышляла о времени: почему иногда оно срывается вскачь, как дикий необъезженный жеребец и несется, опережая сухой, горячий ветер степи, а потом вдруг замирает, прислушивается к любому шороху, к звукам словно звенящих, поющих травинок на рассвете, к пробным, поначалу робким, трелям соловья, или к первым каплям летнего дождя, или легким, пушистым снежинкам, которые всегда для меня олицетворяли именно скорость течения времени, к которой стремилась я – мне никогда не хотелось спешить жить. Напротив, сколько себя помню, я всегда хотела замедлить, приостановить насколько это возможно, без вмешательства волшебных сил – и посмаковать, насладиться, растянуть мгновение, в котором мне явилась, или причудилась (и это тоже было здорово!) радость, или что-то интересное до такой степени, что хотелось не дышать, не двигаться, и чтобы следующий миг не наступал, чтобы время замерло вместе со мной.

И вдруг сейчас я очнулась через полгода – словно та бедная царевна, уснувшая – умершая – ушедшая из жизни – на какое-то безумное количество времени.

Что со мной было?

Если взглянуть на эту ситуацию как бы извне, то все банально до ужаса: человек, который несколько лет был близким, необходимым, стал родным и дорогим, человек, который создал – слепил – сваял из меня женщину, с помощью которого я поверила в себя, многому научилась и многое поняла, который заменил мне многих (только не Анджея!), которому я поверила и доверилась, несмотря на разницу воспитания, религии, языка – мой любимый Индус уехал…

Он плакал. Пытался что-то говорить, даже обещал продолжить предпринимать попытки воссоединения. Но я знала, что он уезжает навсегда.

Как в детстве, я сжалась в комочек, и замерла – мне страстно хотелось уснуть, исчезнуть, не быть. В тот момент в аэропорту мне искренне хотелось не продолжать, мне казалось, что со мной больше ничего и никогда не произойдет. У меня тогда, как всегда в моменты боли, беды, проблемы, неким внутренним, привычным рефреном прозвучал вопрос, мольба, просьба к Джею: почему ты не рядом? Почему ты не со мной? Я так хочу, чтоб ты, как в той забайкальской цветущей степи, залечил мою рану, залил зеленкой и не позволил плакать…

Но моего самого надежного и самого понимающего друга давно не было на моем пути. Где он и что с ним? Как случилось, что мы разминулись по жизни, а в ней столько страшного и неожиданного, что встретиться и найти друг друга в этой круговерти и суете вряд ли возможно…

Самолет взревел своими турбинами и его яркий след в небе словно провел черту между юностью и остальной жизнью.

А она, жизнь-то, навалилась всей тяжестью, всей своей неразрешимостью и непредсказуемостью. Так навалилась, так взяла в оборот – разве что жилы не рвались да кости не трещали. Я сцепила зубы и поползла по ней, по жизни, на ощупь, расцарапывая в кровь коленки и сердце, вопреки нежеланию, собрав остатки сил: отныне я самой себе не принадлежала – под сердцем моим жил мой ребенок.

Так прошло полгода. Много это или мало?

На меня косились однокурсники. Подружки выражали сочувствие. Все слова и взгляды словно скользили по мне, не задевая – я заставила себя стать невосприимчивой к обидам, я училась быть сильной, несмотря на то, что рана моя саднила и неизвестно, сколько времени нужно было на ее заживление.

Разговор с мамой и папой… Отдельная тема… Всю свою жизнь я старалась не огорчать, не разочаровывать, не доставлять проблем и переживаний. Я очень, очень любила своих родителей, я очень, очень хотела быть достойной дочерью, чтобы они гордились мной. Никогда не забуду, как радовался папа, когда я стала студенткой – больше меня! Как он внимательно разглядывал мою зачетку после очередной сессии и зачитывая вслух названия учебных дисциплин, говорил маме: отлично! Мать! Все на отлично! Вот какая у нас дочура!

Не знаю уж, как он выкроил деньги из семейного бюджета, но он здорово поощрил меня после первого курса – и я летала на встречу с одноклассниками, а это было очень не близко и очень не дешево. Зато столько радости мне доставила эта поездка – замечательная награда от папки была, и мотивация учиться. Это сейчас может показаться пустяком ибо все доступно и просто. Но в те времена такое дорогого стоило… во всех смыслах.

Тогда я пообщалась с мальчишками, и поняла, что мои отношения с иностранцем имеют мало шансов и перспектив – мир очень сложен, агрессивен и непредсказуем. Вся эта холодная война – не просто слова. Это может быть по-настоящему страшно. Из нашего класса четверо самых лучших мальчиков, отличников, красавцев, умников, учились в военном училище.

“Есть такая профессия – Родину защищать” – цитировали они фразу из фильма “Офицеры”. И тогда, спустя уже почти тридцать лет после войны, нам всем было тревожно.

Тем не менее, молодость брала свое, я чудесно провела время каникул, и вернулась в университет соскучившись по Индусу, который тоже улетал на лето и уже тогда начал искать пути воссоединения с советской девочкой. Только этот путь не вел никуда, наша юношеская влюбленность не имела шансов вырасти в любовь.

Скрывать беременность от мамы было делом неблагодарным, да и не умела я врать, и клятву дала себе после одного случая в детстве: никогда больше не обманывать маму с папой. Поэтому купила городских деликатесов и поехала к родителям в пригород: надо было каяться и просить совета.

Папуля молчал долго. Просто сидел, вертел в руках обертку от любимой “Коровки”, смотрел на чашку с остывающим чаем, и молчал. И мама молчала. Потом накапала папе сердечных капель, сама тоже выпила лекарство.

Папа прервал тишину, хлопнув по столу ладонями и сказал:

– А че мы приуныли, девчонки? Будет внук. Или внучка. Это завсегда, в любые времена – радость. Теперь главное – позаботиться, чтоб и ты, Сашка, и ребенок здоровы были. А вырастить – вырастим!

Мать, что ты мне свои капли по такому случаю капаешь? Ты мне моей наливочки капни, да побольше рюмашку возьми – мы с дочерью выпьем за такую новость!

Наскоро соорудили закусить, папа принес свою знаменитую на всю округу вишневую наливку, и сидели мы на их уютной кухоньке долго, пока закат в окна не постучался, и пришлось нарушить светом наше волшебное единение и полное взаимопонимание.

После поездки домой мне, конечно же, сделалось на порядок легче. Я почувствовала уверенность, почву под ногами – я была в этой суровой жизни не одинока. Тем более, что мама в тот вечер, готовя мне постель, сказала то, что меня потрясло до глубины души:

– Ты, дочь, молодчина, что сделала этот выбор: рожать! Ведь был и другой: избавиться от него… Но ты – сильная девочка. А время пройдет, найдешь любовь свою еще, и счастье будет, а кровинушка твоя, ребеночек будет всегда с тобой. Ты – молодец.

Обняла меня, и этот момент я хранила в памяти всякий раз, когда кто-то пытался меня оскорбить тем, что я собираюсь плодить безотцовщину, да еще и заграничную, не советскую…

Это был мой ребенок – пока еще бессловесный свидетель моей странной влюбленности.

Вчера я сходила к врачу. Меня порадовали известием, что мой плод развивается прекрасно, мое самочувствие тоже не вызывало тревог. Я готовилась к сессии. Мама с папой готовились становиться дедушкой и бабушкой – делали в доме ремонт, обдумывали, как получше оборудовать комнату для меня с малышом. Они не хотели, чтоб я брала академку, решили, что справимся – езды от их дома в до универа всего ничего, рожаю я летом, сентябрь прихватим больничным, потом поезжу на занятия, а там, глядишь, и преддипломная практика, это вообще не напряжно по времени, и ума у меня хватит – диплом защищу. Дальше поживем – посмотрим. Все образуется.

И я уже выстроила свою жизнь на пару лет вперед.

И вот в этом приподнятом настроении заскочила в свое любимое кафе. По дороге сочинялся стих, и почему-то мне хотелось посвятить его Анджею, почему-то очень хотелось рассказать именно ему обо всем, что со мной происходит.

Если хочешь вернуться в любовь – поспеши!

Иногда и мгновенья достаточно ей…

Если есть что сказать, так возьми и скажи

И объятий добавь в снегопад январей.

И, когда нету сил от дурных новостей,

И, когда с перебоями бьется в груди…

Если можешь кого-то согреть, так согрей…