Филип из Поканокета

Индейские мемуары

Достойно сожаления, что мемуаристы, писавшие об открытии и заселении Америки, не оставили нам более детальных и искренних рассказов о замечательных характерах, взращенных жизнью среди дикой природы. Скудные анекдоты, дошедшие до нас, интересны и изобилуют подробностями; они представляют приближенные наброски человеческой натуры и показывают, чем являлся человек на весьма примитивной стадии своего развития и чем он обязан цивилизации. В процессе высвечивания этих диких и неисследованных черт человеческой природы рождается очарование, близкое к открытию; воистину, становишься свидетелем развития у туземцев нравственного чувства, обнаруживая в естественной стойкости и грубом великолепии щедрый расцвет тех романтических качеств, которые цивилизация развивала искусственным путем.

В жизни цивилизованного общества, где счастье и само существование человека столь сильно зависят от мнения ближнего, он постоянно находится под наблюдением. Здесь дерзновенные и индивидуализированные черты аборигенного характера шлифуются или смягчаются нивелирующим влиянием того, что именуют воспитанием; он практикует такое множество мелких обманов, затрачивает так много щедрых чувств ради достижения популярности, что истинное становится трудно отличить от искусственного. Индеец свободен от ограничений и условностей светской жизни и, будучи в значительной мере одинокой и независимой личностью, следует порывам своего нрава или велениям собственного выбора; таким образом, черты его натуры, взращиваясь свободно, предстают во весь свой рост и во всей своей разительности. Общество подобно газону, на котором сглаживается всяческая неровность, искореняется любой сорняк и где глаз упивается улыбчивой зеленью бархатистой поверхности; однако тот, кто посвятит себя изучению природы в ее первозданности и разнообразии, обязан углубиться в чащу, сойти в долину, противоборствовать течению и бросить вызов пропасти.

Соображения подобного рода возникли при случайном знакомстве с томом истории, посвященным первым колониям,[2] в котором с немалым гневом описываются возмущения индейцев и их войны с поселенцами Новой Англии. И мучительно на основании этих предвзятых сочинений отдавать себе отчет в том, что наступление цивилизации пятнается кровью аборигенов; что колонисты легко склоняются к вражде из-за алчности, а их военные действия жестоки и разрушительны. Воображение бледнеет при мысли о том, как много выдающихся личностей исчезло с лица Земли, сколь много храбрых и благородных сердец, отчеканенных из чистейшего природного серебра, было повержено и растоптано в прах!

Такова была и судьба Филипа из Поканокета, индейского воина, чье имя некогда наводило ужас на весь Массачусетс и Коннектикут. Он был самым выдающимся из числа современных ему сахемов, царивших над пикодами, наррагансетами, вампаноа и другими восточными племенами в пору раннего заселения Новой Англии, – из отряда необразованных туземных героев, поднявшихся на самую жестокую борьбу, какую только знала человеческая природа, и сражавшихся до последнего вздоха за свою землю, без надежды на победу или признание. Достойные эпической эпохи и чести стать героями ярких сюжетов для местных легенд и романтического вымысла, они едва оставили после себя сколько-нибудь заметный след на страницах истории, если не считать исполинских теней, встающих в неясных сумерках предания.[3]

Когда пилигримы, как назвали плимутских поселенцев их потомки, впервые нашли пристанище на берегах Нового Света, спасаясь от религиозных преследований Старого, их положение оказалось до крайности жалким и унылым. Немногочисленные количественно, несущие утраты в результате болезней и лишений, окруженные вопиющей дикостью и враждебными племенами, подвергаясь воздействию суровой, почти арктической зимы и превратностям переменчивого климата, они заполонили свой разум мрачными пророчествами. Ничто не способно было удержать их от отчаяния, кроме сильного порыва религиозности.

В этом заброшенном состоянии к ним пришел Массасойт, верховный сагамор вампаноа, могущественный вождь, правивший обширной территорией. Вместо того чтобы воспользоваться малочисленностью незнакомцев и изгнать их из своих владений, в которые они вторглись, он с самого начала проникся к ним искренней дружбой, раскрыв объятия радушного гостеприимства. Ранней весной он явился в их поселение в Новом Плимуте всего лишь с горсткой спутников, заключил с ними торжественный союз о дружбе; продал им часть земли и пообещал им обеспечить дружественное расположение своих диких союзников. Что бы ни говорили об индейском вероломстве, можно сказать с уверенностью, что честность и миролюбие Массасойта никогда не подвергались сомнению. Он всегда оставался верным и благородным другом белых людей, позволяя им расширять свои владения и укрепляться на близлежащих землях, не выказывая ревности к их нарастающей мощи и процветанию. Незадолго до своей смерти он вновь явился в НьюПлимут с сыном Александером с целью обновления соглашений и сохранения мира для потомства.

На этой встрече он попытался защитить веру своих предков от возрастающего давления миссионеров и заметил, что следует прекратить всякие попытки отвлечь его народ от древней веры; однако, обнаружив упорное сопротивление со стороны англичан, скромно отказался от своего требования.

Практически последним шагом в его жизни было намерение привести обоих своих сыновей, Александера и Филипа (как их назвали англичане), в дом главы поселения, дабы те же любовь и дружба, что существовали между белыми людьми и им самим, перешли и на его детей.

Добрый старый сахем отошел в мире и счастливо воссоединился со своими отцами до того, как несчастье пришло в его племя; дети же остались жить, дабы испытать на себе неблагодарность белого человека.

Старший сын, Александер, наследовал ему. Он обладал порывистым и вспыльчивым нравом и гордился своими наследственными правами и привилегиями. Экспансионистская политика и диктат пришельцев возмутили его; с волнением следил он за опустошительными войнами чужаков против соседних племен. Вскоре и ему самому было суждено испытать их враждебность, ибо его объявили соучастником заговора, преследовавшего цель совместно с наррагансетами восстать и сбросить англичан в море. Невозможно утверждать, насколько это обвинение согласуется с фактами и насколько основано на чистом вымысле. Однако из жестоких и самонадеянных действий колонистов ясно, что к этому времени они ощутили подъем собственной мощи и сделались еще более требовательными и безответственными в своих отношениях с аборигенами. Были направлены вооруженные отряды, дабы принудить Александера предстать перед судом. Его выследили в лесном жилище, захватив врасплох в хижине, где он отдыхал после охотничьих трудов безоружный, с группой своих спутников. Внезапность ареста и оскорбление, нанесенное его дикарскому достоинству, столь сильно повлияли на необузданные чувства этого гордого туземца, что его охватил приступ ярости. Ему разрешили вернуться домой, но при условии, что он оставит сына в залог собственного слова; этот удар, нанесенный ему, оказался роковым, и еще в дороге он пал жертвой мук уязвленного духа.

Наследником Александера стал Метамосет, или Король Филип, как именовали его поселенцы, из-за его благородного духа и дерзновенного темперамента. Эти качества, вкупе с широко известной энергичностью и предприимчивостью, сделали его предметом великой зависти; его обвинили в давнишнем заговоре и неукротимой враждебности к белым. Быть может (что вполне естественно), так это и было на самом деле. С самого начала он видел в белых людях чужаков, вторгшихся в пределы его страны, воспользовавшихся гостеприимством хозяев и постоянно расширявших свое пагубное для жизни дикарей влияние. Он видел, как число его соплеменников тает под их натиском, исчезая с лица Земли; как земли просачиваются меж пальцами, а племена слабеют, рассеиваясь и попадая в зависимость. Скажут, будто земля эта изначально была куплена поселенцами у аборигенов; но кто же не знает обстоятельств «покупки» индейских земель, сделанных в период колонизации? Европейцы всегда заключали выгодные сделки благодаря особой изворотливости в договорах; они присваивали обширные территории, легко провоцируя военные конфликты. Неискушенный туземец не мог быть глубоко сведущим в тонкостях закона, согласно которому можно легально и ощутимо нанести ущерб. Свои суждения он выносил на основе фактов; и Филипу достаточно было знать, что до вторжения европейцев его соплеменники были хозяевами своих земель, тогда как теперь они стали бродягами на землях своих отцов.

Но каковы бы ни были чувства, породившие эту враждебность и особый гнев, вызванный судьбой брата, Филип временно подавил их, возобновив контакт с поселенцами, и на много лет мирно зажил в Поканокете, или, как именовали его англичане, Маунт-Хоупе,[4] древней столице владений своего племени. Однако подозрения, вначале расплывчатые и неопределенные, постепенно стали обретать почву и форму; и в конце концов его обвинили в намерении подготовить одновременное выступление восточных племен, дабы путем общих усилий сбросить ярмо угнетателей. Говоря о столь давней эпохе, трудно установить истинность этих ранних обвинений против индейцев. Подозрительность и поспешность в насилии всегда отличали белых, которые придавали вес и важность любой досужей истории. Если речь шла о вознаграждении, информаторов возникало в избытке; меч обнажался лишь тогда, когда сулил верную удачу, а взмахи его вдохновлялись идеей имперского господства.

Единственным достоверным свидетельством против Филипа служит обвинение некоего Сосамана, индейца-ренегата, чья природная хитрость возросла благодаря начаткам образования, полученного в среде поселенцев. Дважды или трижды изменял он свою веру и подданство с легкостью, выдававшей его беспринципность. Какое-то время он выполнял обязанности доверенного лица и советника Филипа, пользуясь его благами и защитой. Обнаружив, однако, что тучи сгущаются вокруг его покровителя, он оставил свою службу, перешел к белым и, дабы снискать их расположение, обвинил былого благодетеля в заговоре, угрожавшем их безопасности. Состоялось тщательное расследование. Филип и несколько его подчиненных согласились подвергнуться допросу, и ничего предосудительного против них не было обнаружено.

Колонисты, однако, зашли слишком далеко, чтобы отступать; они уже хорошо уяснили, что Филип является опасным соседом; во всеуслышание они высказали свое недоверие к нему и сделали немало для того, чтобы возбудить с его стороны враждебность; таким образом, согласно простой логике, принятой в таких случаях, его уничтожение стало необходимым шагом для обеспечения их благополучия. Сосаман, предатель-доносчик, вскоре был найден мертвым в пруду, пав жертвой мести со стороны соплеменников. Трое индейцев, в том числе друг и советник Филипа, были схвачены и судимы и на основе показаний одного весьма сомнительного свидетеля осуждены на казнь как убийцы.

Подобное обращение с его подданными и позорное наказание друга уязвили гордость и вызвали раздражение Филипа.

Молния, ударившая у самых его ног, известила его о надвигающейся буре, и он принял решение не доверять более власти белого человека. Судьба оскорбленного и павшего духом брата все еще отдавалась в его сердце; очередным предупреждением для него стала трагическая история Миантонимо, великого сахема наррагансетов, который, после мужественного противостояния обвинителям на суде колонистов, отведя от себя обвинения в заговоре и получив уверения в дружбе, был коварно умерщвлен при пособничестве тех же колонистов. В результате всего этого Филип, собрав вокруг себя воинов, убедил всех, кого мог, присоединиться к себе, отослав женщин и детей в целях безопасности к наррагансетам, и повсюду, где бы ни появлялся, представая в окружении вооруженных воинов.

Когда оба лагеря отличают взаимное недоверие и раздражение, одной искры достаточно, чтобы высечь огонь.

Индейцы, имея в руках оружие, сделались дерзкими и совершили несколько мелких проступков. Во время одного из их набегов некий воин был застрелен поселенцем. Это послужило сигналом для начала открытой вражды; индейцы стремились отомстить за гибель товарища, и угроза войны нависла над всей плимутской колонией.

В ранних хрониках тех темных и мрачных времен мы встречаем множество свидетельств больного воображения, владевшего общественным сознанием. Мрачный дух религиозной умозрительности, враждебность окружения – посреди девственных лесов диких племен – предрасположили колонистов к сверхъестественным фантазиям, наполнив их воображение пугающими химерами ведьмовства и демонологии. Они оказались весьма подвержены и вере в предзнаменования. Конфликту с Филипом и индейцами предшествовал, говорят нам, ряд тех ужасных предзнаменований, что сопутствуют великим общественным потрясениям. Ясные очертания индейского лука возникли в воздухе над Нью-Плимутом, что было воспринято его обитателями как «чудовищный призрак». В Хэдли, Нортэмптоне и других близлежащих городах слышался гром пушечных залпов, сопровождавшийся сотрясением земли и гулким эхом.[5] Других колонистов солнечным утром напугали звуки выстрелов из ружей и пушек; им показалось, будто мимо свищут пули и звук барабанов отдается в воздухе, словно бы удаляясь на запад; иным мерещилось, будто они слышат скок коней над головой; а рождение младенцев с отклонениями от нормы, отмеченное в это время, наполнило верящих в предрассудки недобрыми предчувствиями. Многие из этих зловещих видений и звуков можно отнести за счет природных феноменов: северного сияния, которое случается в тех широтах; метеоров, рассыпающихся в воздухе; простого порыва ветра в верхушках лесных деревьев; шума падающих стволов или обрушенных скал; и других причудливых звуков и эха, порой столь сильно поражающих слух в полной тишине лесных чащ. Все это могло породить ряд болезненных вымыслов, могло быть преувеличено из-за пристрастия к чудесам и восприниматься с живостью, с которой мы поглощаем все пугающее и таинственное. Повсеместное распространение этих сверхъестественных фантазий и мрачная хроника, составленная на их основе ученым мужем того времени, хорошо характеризуют эпоху.

Характер последовавшего столкновения напоминал военные действия между представителями цивилизации и дикарями. Белые вели их с большей сноровкой и успехом, хотя и с людскими потерями, игнорируя естественные права своих противников; со стороны индейцев они велись с отчаянием мужей, презревших смерть, которым нечего ждать от примирения, кроме унижений, зависимости и угасания.

События войны передает нам достойный служитель Церкви тех времен; с ужасом и возмущением как враждебный описывает он каждый шаг индейцев, даже тогда, когда те поступали справедливо, однако с восхищением упоминает о самых кровавых жестокостях белых. Филипа осуждают как убийцу и предателя, не принимая во внимание, что это был принц по рождению, доблестно сражавшийся во главе своих подданных, дабы отомстить за несправедливость по отношению к семье, укрепить пошатнувшуюся власть своего рода и избавить край от гнета алчных захватчиков.

План обширного и одновременного восстания, если таковой и в самом деле существовал, свидетельствовал о глубоком уме его создателей и, не будь он раскрыт заранее, мог бы сыграть решающую роль в будущем. Война же, разразившаяся на самом деле, была всего лишь войной стычек, простой вереницей заурядных выступлений и разрозненных вылазок. И все же она обнаруживает военный гений и дерзкую доблесть Филипа, и всюду, где сквозь предвзятость и ярость описаний, оставленных о ней, обнаруживается фактическая сторона дела, мы сталкиваемся с энергией ума, широтой мышления, презрением к страданию и тяготам и непреклонной решимостью, вызывающей нашу симпатию и восхищение.

Изгнанный из своих родовых владений в Маунт-Хоупе, Филип устремился в глушь обширных лесов, что окружали поселения, и практически непроходимых ни для кого, кроме дикого зверя да индейца.

Здесь он собрал свои силы, подобно тому как буря накапливает запас коварства в утробе грозовой тучи, чтобы внезапно, производя хаос и смятение в деревнях, разразиться в том месте и в то время, когда ее менее всего ожидают. Время от времени предзнаменования грядущих возмущений порождали в сознании колонистов ужас и опасение. То раздастся звук ружейного выстрела в глубине диких чащ, где, как известно, неоткуда взяться белому человеку; то бродящий по лесу скот вдруг вернется домой израненным; то один-другой индеец мелькнут на краю леса, чтобы тут же исчезнуть, подобно тому как молния, бывает, молча играет по краю тучи, накапливающей в себе бурю… Преследуемый, а порой даже окруженный поселенцами, Филип, однако, всегда волшебным образом ускользал, сводя на нет все их усилия, и, бросаясь в чащу, исчезал, чтобы вновь появиться в каком-либо дальнем краю, опустошая всю округу. В числе его излюбленных прибежищ были обширные трясины и топи, часто встречающиеся в некоторых местах Новой Англии, полные черной грязи, усеянные кустарником, валежником, зловонными сорняками, накренившимися и гнилыми стволами мертвых деревьев, затененные мрачным болиголовом. Зыбкость и непролазность этих косматых чащ делали их непроходимыми для белого человека, тогда как индеец мог ступать по этим лабиринтам с проворством оленя. В одно из таких мест, огромную топь перешейка Покассет, Филип с горсткой своих соратников и был загнан. Англичане не осмелились преследовать его, ибо это означало вступить в темные и устрашающие бездны, где они могли сгинуть в топях и болотистых ямах либо пасть от руки внезапно возникающего противника. Поэтому они перекрыли выход с перешейка и принялись возводить укрепление, намереваясь выжить врага голодом; но Филип и его воины под покровом ночи переправились на плоту через морской залив, оставив позади себя только женщин и детей; они ускользнули на запад, разжигая пламя войны среди племен Массачусетса и в краях нимпуков,[6] угрожая колонии Коннектикута. Тут-то Филип и сделался предметом всеобщего внимания. Таинственность, которой он был окружен, усугубляла реальную угрозу. Он был злом, скрытым во мраке, чьего появления никто не мог предугадать и против которого никто не мог оборониться. Всю страну наводнили слухи и тревоги. Филип, казалось, был вездесущ; ибо где бы, по всему обширному пограничью, ни происходил набег из чащи, его приписывали Филипу. С ним связывали немало сверхъестественного. Говорили, будто он занимался черной магией, будто его посещает старая индейская ведьма-предсказательница, с которой он советуется и которая помогает ему своими чарами и заклинаниями. В самом деле, такое нередко встречалось у индейских вождей либо из-за их собственной доверчивости, либо из-за доверчивости их соратников; и влияние пророка и предсказателя на индейское сознание полностью подтвердилось в ходе недавних войн с дикарями.[7]

Ко времени, когда Филип осуществил свой побег с Покассета, его положение стало отчаянным. Силы его в постоянных схватках поредели, и истощились почти все ресурсы. В ту пору превратностей судьбы он обрел верного друга в лице Конанчета, верховного вождя всех наррагансетов. Тот был сыном и наследником Миантонимо, великого сахема, который, как уже говорилось, достойно отведя от себя обвинения в заговоре, был тайно казнен по наущению поселенцев. «Он унаследовал, – говорит древний хронист, – всю отцовскую гордость и надменность, так же как и его злобу к англичанам»; однако он конечно же унаследовал и нанесенные отцу оскорбления и обиды и стал законным мстителем за его убийство. И хотя Конанчет воздерживался от активной роли в этой безнадежной войне, он принял Филипа с его расстроенными силами в распростертые объятия, оказав ему самый радушный прием и поддержку. Тотчас же это навлекло на него враждебность англичан, и было решено нанести удар, способный привести к гибели обоих сахемов. В связи с этим значительные силы были собраны в Массачусетсе, Плимуте и Коннектикуте и посланы в край наррагансетов в середине зимы, когда болота, замерзшие и голые, можно довольно легко преодолеть и когда те не смогут послужить для индейцев укрытием, а для врага – неодолимой преградой.

Отвечая на нападение, Конанчет отвел большую часть своих сил вместе со стариками, немощными, женщинами и детьми в хорошо защищенную крепость; туда он вместе с Филипом созвал свои отборные силы. Эта крепость, представлявшаяся индейцам неприступной, была расположена на возвышенном холме либо на чем-то вроде острова, размером в шесть-семь акров, посреди болот; она была воздвигнута с искусством и разумением, превышающим обычные в индейских укреплениях, и свидетельствовала о военном гении этих двух вождей.

Следуя за индейцем-отступником, англичане пробились сквозь декабрьские снега к этой твердыне и обрушились на гарнизон внезапно. Схватка была жестокой и бурной. Первый натиск нападающих был отброшен, и несколько храбрейших офицеров при штурме крепости пали с оружием в руках. Нападение возобновилось с большим успехом. Были возведены ложементы,[8] и индейцев стали оттеснять с одного рубежа на другой. Сражаясь с яростью отчаяния, они отстаивали свою территорию дюйм за дюймом. Большая часть их ветеранов была разнесена в куски, и после длительной и кровавой битвы[9] Филип и Конанчет с горсткой уцелевших воинов, отступив от форта, нашли убежище в зарослях окружающих лесов.

Победители подожгли вигвамы и форт; вскоре все заполыхало в огне; многие старики, женщины и дети погибли в пламени. Это последнее злодеяние сломило даже стоицизм дикарей. Соседние леса отозвались воплями ярости и отчаяния воинов, спасшихся бегством, наблюдавших уничтожение своих жилищ и слышавших предсмертные крики своих жен и младенцев. «Сожжение вигвамов, – сообщает писатель-современник, – вопли и крики женщин и детей и вопли воинов представляли самую ужасную и впечатляющую сцену, тронувшую некоторых солдат». Тот же автор осторожно добавляет: «Они впали в глубокое сомнение – тогда, как и впоследствии, – настойчиво вопрошая, согласуется ли сожжение врагов заживо с человеколюбием и великодушием евангельского духа?»[10]

Судьба храброго и великодушного Конанчета заслуживает особого упоминания: последняя страница его жизни являет один из благороднейших предметов индейского величия.

Лишившись военных сил и запасов в этом единственном поражении, но верный своему союзнику, как и злосчастному делу, с которым себя связал, он отверг все предложения о мире взамен на выдачу Филипа и его сторонников и объявил, что «лучше станет сражаться до последнего человека, нежели сделается прислужником англичан». Когда дом его был разрушен, край опустошен и подвергнут разорению вторгшимися завоевателями, он вынужден был уйти к берегам Коннектикута; там он назначил место встречи для всех индейских племен Востока и разорил несколько английских поселений.

Ранней весной он отправился в опасную экспедицию всего лишь с тридцатью отборными воинами, чтобы проникнуть в Сиконк, поблизости от Маунт-Хоупа, с целью раздобыть кукурузных семян для посева, на поддержание своего войска. Этот маленький дерзкий отряд незамеченным миновал земли пикодов и находился в центре земель наррагансетов, отдыхая в вигвамах близ реки Потакет, как вдруг был подан сигнал о приближении врага. Имея под рукой всего семерых мужчин, Конанчет направил двоих на вершину соседнего холма, чтобы разведать, куда продвигается неприятель.

Охваченные паникой при появлении отряда англичан и индейцев, приближавшихся в быстром темпе, они промчались мимо своего вождя, не уведомив его об опасности. Тогда он отправил еще одного лазутчика, и с тем же результатом. Он отправил еще двоих, один из которых, поспешая назад в смятении и ужасе, сообщил ему, будто вся английская армия гонится за ним по пятам. Вождь попытался спастись, огибая холм, но был обнаружен, и в погоню за ним бросились наиболее проворные враждебные индейцы и быстрейшие из англичан. Заметив, что ближайший преследователь нагоняет, он сбросил сначала свое одеяло, затем подбитый серебром камзол и пояс из вампума, по которому враги узнали Конанчета и удвоили свое рвение.

В конце концов, войдя в реку, он поскользнулся на камне и упал, погрузившись в воду так глубоко, что замочил полку своего ружья. Это происшествие повергло его в такое отчаяние, что, как он позже признался, «сердце и нутро будто перевернулись, и, обессилев, он уподобился гнилой ветке».

Он оказался до того потрясен, что, будучи схвачен у реки индейцем пикодом, не оказал никакого сопротивления, хотя это был человек сильный телом и духом. Но, превратившись в пленника, он вернул себе гордость духа; с этого момента мы обнаруживаем, в пересказах, оставленных его врагами, исключительно свидетельства возвышенного и благородного героизма. Будучи спрошен о чем-то ближайшим из англичан, не достигшим и двадцати двух лет, гордый воин, глядя с величественным презрением в лицо юноши, ответил: «Ты всего лишь ребенок, и тебе не понять военных дел; пусть придет твой брат либо вождь – ему я отвечу».