День тревоги

ГЛАВА ПЕРВАЯ

– Тревогааааа!

Из резкого, пронзительного голоса часового в казарме вскачь проснулись солдаты: в ряду двухъярусных железных коек с другой стороны – у угла казармы – ворочавшийся в сладком сне сержант словно вырвали из тёплой постели.

Сержанту казалось, что тревоги сегодня быть не должно. Командиры не предупреждали. Обычно заранее объявляют: «В 05:55 часов ожидается неожидаемая тревога».

Вообще в это время суток – после обеда, когда дежурные уже отдыхают, новый наряд отдыхает перед сменой – тревога даётся редко. Если только из дивизионного штаба не прислали проверку; в иных случаях – либо кто-то сбежал из зоны, либо спец континент бунтует.

Сержант, потирая сонные глаза, влез в свои штаны, натянув сапог, рванулся к оружейной.

Оружейная была в дальнем конце коридора – с одной стороны туалет, с другой бытовая комната и сушилка. Там уже собрались несколько солдат. Сержант подтолкнул их и, отталкивая, вошёл внутрь. Из пирамид стопок в четырёх рядах взял свой автомат, нож, два магазина и сумку, затем выскочил обратно, столкнувшись с младшим сержантом – дежурным роты, спросил:

– Что за базар? Кто-то сбежал?

– Кто его знает… – ответил дежурный, вытолкнувшего внутреннего солдата и крикнув: – Кто с оружием, вниз, на плац, становитесь в строй, старшина идёт. Сумки не забывайте…

Сержант вернулся в зал, где стояли койки.

У входа в казарму рядом с постом дневального стоял телефонный столик; справа – учебная комната, за ней по другую сторону коридора – комната старшины роты, далее – кабинет заместителя командира по политчасти. Пройдя по широкому коридору, попадёшь в зал: посередине – дорожка, выложенная красным линолеумом, «взлётная полоса», на дальней стене – телевизор, по краям – ряды двухъярусных кроватей.

Вдоль стен – шкафы, в которые вешают шинели зимой; наверху шкафов – вещевые мешки, дверцы закрыты и опечатаны. Иначе – кто-то позарится и стащит тюбик зубной пасты, щётку для сапог, котелок или флягу.

Сержант прошёл по блестящему отмытым линолеуму к шкафам; один солдат сваливал вещмешки на пол. Те, кто взял оружие, и те, кто не взял, толкали друг друга, расталкиваясь в поисках своих рюкзаков. Сержант недолго наблюдал, затем, не придавая значения проходящим мимо, сел и, стал читать бирки рюкзаков. Он крикнул тонким голосом на худощавого простого солдата с красными погончиками «ВВ» на плечах, у которого один лямок сползал, рыжая грива колыхалась и прядями обрамляла лицо, а голубые глаза мерцали:

– Юрченко, найди ещё мой, и принеси вниз.

Солдат со вздохом повернулся, бросил взгляд на сержанта, кивнул «хорошо» и продолжил копаться в вещмешках.

– Быстро! – кричал он тем, кто толпился у решётки оружейки. Потом ткнул ногой в плечо молодого бойца, у которого рюкзак не ложился нормально на плечи, и велел. – Бери автомат… Улан, Сичев – возьмите ящик с боеприпасами.

Команда отдана, и сержант сам рванул вниз.

Казарма была двухэтажным. На втором этаже располагалась первая рота. Туалет, оружейная, бытовая комната, учебка – всё было в одном комплексе; словом, – всё, что нужно солдату для сна и отдыха.

Рядом с правой стороной здания – асфальтированная площадка на пятьдесят саженей для строевой подготовки. Там и проходили занятия по строй подготовке. В трёх-четырёхстах шагах от казармы находилась столовая; тюрьма тоже была недалеко – в пятнадцати минутах ходьбы. Зону окружала сплошной лес, и казалось, у него нет конца.

На плацу старшина роты – старший прапорщик Крилов – с раздражением ставил солдат в строй; увидев сержанта, он на мгновение смягчился, но старался этого не показывать и строго отрезал:

– Сержант, где ты шляешься? Дисциплина совсем расползлась, ребята забыли, что такое строй. На тебя глянешь – будто в колхоз попал!

– В строй! – послышался резкий окрик; сержант добавил, уже спокойнее, но твёрдо. – Становись! Разговорчики! – и спросил у Крилова. – Что за тревога?

После крика Бабаева (так зовут сержанта) солдаты слегка выровнялись, разговоры утихли. Но те, кто стоял у их стороны, вдруг совсем насторожились: им было любопытно, что за мероприятие происходит. Для солдата любой день – шанс избежать наряда и заняться чем-то отличным от привычной рутины; даже побои и ссоры, паника и смерть – всё это лучше, чем однообразие службы.

– Точно не знаю, – протянул старшина роты, – но, говорят, несколько зэков сбежали. В промзоне завладели паровозом, который привёз товар, и рванули прочь. Может, и солдат по дороге положили. – Его голос обрёл зловещую таинственность; он пожал плечами. – Сегодня там чьи ребята стояли?

– Арсанакаевский взвод, – ответил кто-то из строя. – У ворот Иванов, на вышке должен быть Бойко. Они всегда так делят.

Обычно старший прапорщик в таких случаях рявкал бы: «Прекратить разговоры!». Но теперь и его заинтересовали эти вести: он лишь протянул «ага», склонил подбородок вправо и словно намекнул – удача вряд ли улыбнулась тем, кто стоял на посту.

В рядах зашумели: мысль о том, что могли потерять своих, встревожила и вогнала в смятение.

– Тормоза, – бросил Крылов. – Сколько раз повторять: на посту надо быть начеку! Зэкам верить нельзя, ближе трёх шагов подпускать нельзя. Стоят, глаза вылупив, вот вам и конец.

Он заходил вдоль строя, поправляя руками свежепришитые погоны (звание старшего прапорщика получил недавно), подталкивал на бедро кобуру с пистолетом, глубоко вздыхал, втягивал живот и плотнее затягивал ремень. «Что ж это я, день ото дня худею, что ли?» – пробормотал он, приподнимая фуражку, сползшую чуть не на самые брови.

– Женщине и зэку верить нельзя, – не к месту съязвил Крылов.

Солдат охватила тягостная, безысходная тишина. Большинство из них даже за короткий срок службы успели стать свидетелями немалых трагедий. Крылов, глядя на хмурые лица, и сам подобрал тон, заорал, обернувшись к окнам второго этажа:

– Эй, наверху! Живее шевелитесь! – и, прокашлявшись, приказал Бабаеву. – Кого-нибудь пошли, пусть всех вниз гонят! Что, все подохли там, что ли? Или сидят, ручной тормоз тискают, якорь бросили.

Минуты не прошло – все уже выстроились на плацу. Это были около тридцати солдат, предназначенных для нового наряда. В иной день Крылов прошёлся бы вдоль рядов, сверлил глазами каждого под горло, будто говоря: «крючки застегнуть!». Обычно он молча стоял так, не называя виноватого. Особенно тяжко бывало перед едой: бойцы испепеляли друг друга взглядами в поисках не застёгнутой крючки. Виновного готовы были разорвать. Как правило, кто-то из «дедов» брал на себя смелость указать. Если же ошибался «молодой», то после обеда расплачивался сполна.

Старшина был непреклонен: воротничок – белый и наглаженный, голенище сапога – без складок, брюки – со стрелками, под погонами – картонка, пряжка ремня – без единой царапины. А солдаты, словно нарочно, делали наоборот. Особенно пряжка: «деды» любили её гнуть. А те, кто уже получил приказ на дембель, и вовсе расплющивали и начищали до блеска. Старшина орал в обоих случаях, пока горло не садилось.

Сейчас было явно не до мелочей. Но сержант Бабаев заметил, что у двух солдат неподалёку не застёгнуты крючки, и его задело:

– Крючки застегнуть! – проревел он. Потом пнул в спину рослого, крепкого парня на краю строя: – Тебя приказ не касается?

Тот молча застегнул крючок.

– Простите, товарищ старший прапорщик, – обратился Бабаев уже Крылову. – Но я думаю, именно в такие минуты дисциплина должна быть особенно строгой.

Крылов промолчал. В глубине души он подумал: дай этому парню волю – и он меня самого построит. Но где-то в уголке сердца мелькнуло: может, так и надо; иначе армия превратится в стадо.

– Ты, – громко сказал Бабаеву так, чтобы услышали все, – сейчас идёшь в штаб батальона, майор Ерёмин тебя ждёт.

Сказав это, он сдвинул кобуру вперёд. Хватая фуражку в руку, он как бы готовился броситься в путь.

– Рота, – крикнул он, – вперёд! – и, немедля, побежал вдоль строя.

– Юрченко, да оставь мою вещмешок! – прокричал Бабаев вслед.

В середине дороги остался вещмешок.

В ту минуту гарнизон словно встрепенулся, солдаты других рот и вовсе подняли автоматы и рассыпались по своим позициям.

Бабаев служил тут полтора года и повидал немало тревог; какая из них была первой – он не вспомнить. Кажется, однажды заключённый взял в заложники надзирателя; возможно, это была не первая тревога, может, сначала были учения, но в памяти он сохранил тот эпизод: тогда всё длилось десять часов; требовали деньги и вертолёт, и одного из мятежников снайпер положил.

Бабаев был тогда младшим сержантом и не понимал мотивации беглецов: как, мол, с вертолётом в тайге далеко не улетишь? Он винил беглеца в самом начале. И в какой-то мере мысль эта осталась с ним. Позже бунт повторился; один солдат в дозорной вышке прицелясь пытавшегося убежать зека, пристрелил часового в другой вышки.

Было и множество других попыток побега – более ста тревог за те времена. Но особенно тяжёлые случаи врезались в память Бабаева. Особенно смерть того солдата в вышке – он видел её воочию и не мог забыть. Тогда он был помощником начальника караула; пришёл на вышку первым. Раненный солдат ещё как будто дышал, мышцы сокращались, рот как будто хотел что-то сказать – руки и ноги судорожно выгибались. Крови было так много, что деревянный настил вышки казался облитым краской; она стекала по опорам.

Когда они спускали тело, Бабаев впервые увидел, каким бывает ранение: входное отверстие едва заметно, из него струйкой сочится кровь; а на выходе – зияющая рана, будто из неё вырвалось горсть чего-то. Это оставило в душе ледяное ощущение.

Потом заключённые схватили одного парня и изуродовали его. Он был простым, скромным, немного трусливым, никогда не обижал никого – таких в армии часто ломают. Его били и издевались; Бабаев позже с горечью вспоминал, как тот раз за разом попадал под удары, и всегда испытывал жалость к нему.

Пробегая по асфальту, сержант сам удивлялся, почему эти картины всплывают в памяти; вспомнив затем слух о том, что на той стороне убили двух бойцов у железнодорожных ворот, он понял, почему всё это крутится у него в голове.

Бегать трудно. Вечерний, немного влажный и тёплый воздух вроде бы не давал утомиться, но на плече болтался автомат, на спине – вещмешок, который при каждом движении съезжал и норовил уткнуться в пояс или под мышку.

Бабаев шёл быстро, затем – остановился и закинул автомат поперёк груди. Две лямки вещмешка он накинул себе на плечи, пилотку затолкал за голенище сапога, подтянул ремень, вынул нож, перебросил подсумок с магазинами под вещмешок и снова побежал. По пути он мельком обменивался взглядами с знакомыми солдатами – никто не разговаривал. В такие минуты бойцы почему-то замирают внутри себя.

В батальонном штабе наряда и след простыл. «Значит, людей не хватило – отправили на более важный пост или за оружием послали», – подумал сержант, толкнув дверь деревянного штаба и, проходя мимо дежурки, заметив, что там пусто. Обычно тут сидит один человек без оружия. Место почётное, особенно зимой: не то что мерзнуть на ветру в вышке, а в тепле дверь изнутри запереть да задремать.

Начальник штаба, майор Ерёмин, в это время на ком-то срывался по телефону. Сержант не стал ждать, шагнул внутрь и громко доложил:

– Сержант Бабаев прибыл в ваше распоряжение!

Ерёмин на миг забыл, кого обкладывал бранью, потом спохватился и быстро закончил:

– Давай, быстро, жду! Ты у меня за это головой ответишь, понял? Я спрашиваю: понял, дубина? Глухой, что ли? Вот выберемся из этой заварухи – я тебе устрою! Чтобы пожалел, что на свет родился, и сто раз проклял тот день, когда в армию пошёл. Паршивец…

Он с яростью швырнул трубку, но та не легла как следует, съехала на край и, потянув за собой витой провод, глухо упала на красный ковёр. Поднял, сунул на место уже с меньшей спесью и, повернувшись к сержанту, осыпал его вопросами:

– Ты чего сюда заявился? Кто послал? – И не дав ответить, заговорил дальше: – В моё распоряжение? Ты в своём уме? Других, значит, нет, кроме тебя? Смотри-ка, разряжен как, ни в какие уставы не вписывается. Где головной убор?.. Кто ты, говоришь, Бабаев?! Сержант, который завтра домой уходит? У тебя уже и направление на дембель выписано!

Бабаев глазами указал на пилотку, торчащего в голенище сапога и молчал. Слова майора, хоть и с жёлчью, согревали его изнутри – но виду не подал, стоял холоден. Это ещё сильнее раззадорило Ерёмина. С какой-то злостью он вдруг свернул на другую тему:

– Страна эта – пропади она пропадом, вместе с солдатнёй своей! Носы толком вытереть не умеют, а туда же – с зэками разговоры затевают! Отрубить башку – вот и весь разговор. Быстро бы поумнели…

Сержант понял, что эти слова обращены вовсе не к нему. Видно было: майора задело случившееся, сверху досталось – и теперь его гложет не чужая смерть, а собственные тревоги. Бабаев уловил это по интонации. Кто бы ни был погибший, сержанту стало горько. Он был не из мягкосердечных, напротив, жёсткий, нелюдимый. Но сейчас не мог принять того, что гибель мальчишки нужна лишь затем, чтобы кто-то рвал и метал по кабинетам. По его убеждению, человек должен уходить так, чтобы о нём болели, чтобы горевали. А тут, на чужбине, твоя смерть – лишь чужая обуза.

Он молчал, стоял неподвижно. Что мог сделать? В душе, конечно, был соблазн схватить этого жилистого, костлявого, вечно недовольного офицера – и врезать так, чтобы в стену впечатался. Но не время. С рядовым бы уже давно было иначе: зубы на пол, и катись.

– Ну, раз пришёл – ладно, – майор посмотрел на налившееся кровью лицо сержанта и, заметив в его взгляде суровую решимость, слегка сбавил тон. – Ты из второй роты? Я же просил им отправить кого-нибудь из офицеров, прапорщика хотя бы. А эти – кого попало! Ладно, бери вот это – и жди в казарме, за тобой придут.

Он открыл ящик стола, достал пакет коричневого цвета и протянул её Бабаеву:

– Бегом!

Когда сержант вернулся в казарму, там стояла тишина – словно водой окатили. Лишь на самой крайней койке, не раздеваясь, прямо в одежде и сапогах, раскинувшись на спине, храпел дневальный роты, нарушая покой солдатского дома. Тумбочка дневального пустовала.

– Дневальный! – рявкнул сержант Бабаев, привычно воспринимая всякое нарушение дисциплины как личное оскорбление. – На выход!

Из дверей умывальни показался солдат: в одной руке швабра, брюки закатаны, за спиной автомат. Это был парень из Алтая, прибывший в часть всего полгода назад.

– Слушаюсь, товарищ сержант, – в его глазах мелькнул испуг. Все прекрасно знали вспыльчивый нрав сержанта Бабаева: он мог избить ни за что, был жесток и безжалостен.

– Почему пост оставил?

– Туалет убирал… Наряд сдавал, – виновато промямлил солдат.

– Какое к чёрту уборка? Люди мрут, а вы со своими глупостями! Ты ведь знаешь, что я занимался таэквондо? А? Подойди, покажу один приём, – сержант хотел сорвать на нём злость, нахватавшуюся у майора Ерёмина.

– Не надо, товарищ сержант, – солдат задрожал и застыл у дверей. – Этот приём я и так отлично знаю.

В другое время Бабаев непременно бы отвесил ему пинок, но сейчас почему-то расхотелось. Он махнул рукой:

– Если кто меня спросит, разбудишь. – И, идя к койкам, не удержался, чтобы не похвастаться. – Завтра домой уезжаю, вешайся, солдат!

Солдат только облегчённо вздохнул: так легко отделаться от этого странного сержанта – редкая удача.

Сон, однажды нарушенный, возвращается трудно. Сержант лежал на спине, глядя в потолок, задумчивый. Сумку он бросил рядом с койкой, автомат положил под руку. Сапоги не снял, даже ремень, туго стягивавший талию, не расстегнул. События дня, весь лагерный переполох не давали покоя. Он не был трусом, но быстро поддавался унынию – и оттого был вспыльчив. Стоило испортиться настроению – ему сразу хотелось с кем-то сцепиться, выместить злость, и тогда в глазах у него темнело. Он знал: раньше таким не был, а когда это началось – вспомнить не мог. После смерти отца, наверное?

Тогда ему только исполнилось десять. Утром проснувшись, он увидел в доме плачущих родных. Сказали, что отец умер. Но в тот день мальчик ещё не понял всей глубины этого слова. И на следующий тоже. Только через два дня, когда люди разошлись по домам, всё дошло. Он был смышлёным ребёнком: уже тогда понимал – умерших не вернуть. Но первые два дня суета и людская толпа заглушили горе.

Он был отцовским баловнем. Отец, слушая его детскую лепетню, всегда светлел лицом, прижимал к себе, тёр длинные усы о щёчку, доводя сына до смеха…

«То было в начале лета, – подумал сержант. – Пятое июня. Сегодня четвёртое? Значит, десять лет прошло. Завтра ровно десять: десять лет с отцом и десять лет без него. Пора бы привыкнуть. Десяти лет достаточно, чтобы забыть? Наверное. Но разве можно забыть отца?»

Сержант дал себе слово: когда у него будут дети, он ни одного не станет баловать. Чем меньше ласки он даст, тем легче детям будет жить после него. «Почему я сегодня думаю о смерти? – спросил он себя. – Неужели известие о смерти какого-то солдата так выбило меня из колеи?»

– Сержант Бабаев! – резкий окрик от двери вырвал его из раздумий.

Армия, оказывается, делает человека крикливым, усмехнулся он, поднимаясь. Взял автомат, поправил пилотку, что всё ещё торчала в голенище сапога. Надел на голову, прошёл пару шагов – и вспомнил: ведь он уже дембель. Снял и сунул пилотку за ремень.

– Здесь! – отозвался он прежде, чем показаться.

Звал его комсорг батальона, лейтенант Шуйко. Сержант Бабаев терпеть не мог этого офицера. Да и вообще всех комсоргов: бабьи замашки, пустые разговоры, вечные нравоучения. И этот – такой же. Вот уже почти год как окончил училище и прибыл сюда служить.

– Слушаюсь, товарищ лейтенант, – сержант подошёл, протянув руку для приветствия.

Тот тоже улыбнулся и пожал её.

– Ерёмин прислал, – сказал он с привычной улыбкой. – Карта есть, её надо передать командиру роты. А потом, может, нам оттуда какое-то поручение дадут.

Сержанта меньше занимали слова лейтенанта, чем автомат, висевший у него на плече. Он протянул руку и потрогал короткий ствол, похожий на раструб.

– Вот это да! – не смог он скрыть изумления.

– Такие дают только офицерам, – похвастался лейтенант и, как попугай, повторил где-то прочитанное. – Компактное и удобное. Предназначено для ближнего боя. В армии их мало, чаще в милиции используют. Но механизм тот же, что у твоего… Разве что крышка да ствол немного другие… Ну что, с письмом как?

– Не знаю… Может, сам занесёшь? – сержант вовсе не горел желанием искать командира.

– Пойдём вместе, – сказал лейтенант. – Может, и ты пригодишься. Не будешь же тут валяться, пока все носятся туда-сюда?

– Мне можно, я уже почти гражданский, – похвастался сержант. – Ерёмин сказал: завтра отпустят. Плевать я хотел на эту службу… Ладно, пошли.

Лейтенант был статным парнем: среднего роста, широкоплечий, с погончиками, под которые что-то подложено для солидности; ремень туго стягивал талию, отчего он казался ещё более крепким. Держался он всегда с гордо поднятой головой, слегка выставив подбородок вперёд – и длинная шея сразу бросалась в глаза. Волосы подстрижены коротко и ровно, затылок выбрит дочиста. Высокие сапоги подчёркивали стройность ног. «Уже успел обзавестись такими», – с завистью подумал сержант, разглядывая свежий, блестящий хром. Вот бы так войти в деревню – с треском каблуков! Люди ахнули бы. А уж как блестят голенища… Вот щегол, чёрт бы его побрал!

У сержанта даже досада взыграла: у самого таких сапог нет. В этот миг ему захотелось пнуть лейтенанта. «С одного удара уложу?» – мелькнула мысль. Ведь занимался спортом, значит, если врезать как следует под ухо – точно свалится. В последнее время, с тех пор как он в армии, его всё чаще тянуло бить, толкать любого, кто окажется рядом. Откуда это взялось? Может, болезнь какая? Мысль пугала. Пока он на службе – любые выходки сходят с рук: то простят, то даже поощрят. Но дома, в деревне, так не выйдет. Там и пинка не простят, не то, что удара. Там другой народ – гордый. Смерть примут, но обиды не стерпят. А если силы не хватит – сразу в милицию побегут. А это уж совсем не по-мужски…

– Пошли, – сказал сержант Бабаев, закидывая автомат на плечо. – Может, и сумку захватить?

– Конечно, – лейтенант Шуйко распахнул тяжёлую двустворчатую дверь казармы и небрежно добавил: – Не на дедовскую свадьбу идёшь. Вдруг куда пошлют, будешь ходить то кланяться, то ноги подставлять.

– Дневальный! – рявкнул сержант Бабаев в сторону умывальни.

– Чего орёшь? – остановился на пороге лейтенант и оглянулся. –Оглохнуть можно.

– Это тоже политика, товарищ лейтенант, – ухмыльнулся сержант.

В его усмешке таился скрытый смысл: «Жаль, мать твоя тебя чуть раньше родила. Попался бы ты мне солдатом». Но лейтенант, конечно, этого не уловил. И не мог уловить: четыре года учился курсантам, а настоящего солдатского хлеба не попробовал.

– Слушаюсь! – донёсся голос из умывальни, смешавшись с журчанием воды. Затем дверь распахнулась, и показалось рыжеватое лицо того самого солдата. – Вызывали, товарищ сержант?

– Бегом! На последней койке лежит моя вещмешок, принеси. Потом заправь мою кровать как следует, чтобы постель была ровная, – говорил сержант, больше для того, чтобы досадить лейтенанту. – Проверю: если края одеяла не будут чётко загнуты, не обижайся – кишки выдерну, на голову чалмой намотаю!

– Есть! – отозвался солдат, но с надеждой посмотрел на лейтенанта: вдруг тот осадит сержанта за такие выходки? Но Шуйко молча шёл вниз по лестнице, делая вид, будто ничего не слышал. Он понимал, что такое обращение неуместно, но что мог сказать дембелю? Даже если вмешаешься – вечером солдат всё равно получит свои тумаки. Значит, лучше промолчать, так для него же спокойнее.

«В армии порядка не будет», – думал лейтенант, считая ступени.

В памяти всплыли годы учёбы на первых курсах. Ни преподаватели, ни командиры никогда не вставали на их защиту: как бы старшекурсники их ни мучили, ни дразнили, ни издевались – никто не говорил: «Хватит, они ведь тоже люди».

«И что? – усмехнулся он самому себе. – Так было и у нас. Тогда я злость глотал, нервы срывал… А жизнь ведь и вправду джунгли: каждый за себя. И всё равно придёт день, когда тебя заставят бороться. Кто не сможет – тот пропадёт».

Сержант нагнал его.

– С солдатами так грубо обращаться нельзя, – сказал лейтенант, стараясь не смотреть на него и делая вид, будто задумывается о чём-то далёком. – В конце концов, они тоже люди. Такие же, как мы. У них есть честь, достоинство, самолюбие.

– Товарищ лейтенант, думаете, я этого не понимаю? – сержанту не понравился тон нравоучения. – Прекрасно понимаю. Я всеми силами стараюсь никого из этих гадов не обижать. Но знаете что? Здесь один закон: если ты сам их не прижмёшь, они прижмут тебя. Если я два дня подряд буду с ними по-доброму – они на голову сядут. На третий день ваш батальон превратится в колхоз. Я давно понял: худшее в армии – это самостоятельное мышление. Солдат не должен думать, он должен выполнять приказы. За него думают другие. Разве вы в этом сомневаетесь?

– Я это понимаю, – ответил лейтенант, мельком подумав: «Вот ведь, психологии не изучал, а рассуждает толково». – Но всё же… Они люди. Задевать честь не стоит. Человек есть человек. И когда-нибудь они все вместе могут взорваться.

– А я, товарищ Шуйко, только и мечтаю, чтобы у этих гадов хоть капля гордости появилась, тогда бы я их зауважал, – буркнул Бабаев, громыхнув своими котелками и удобнее устроив на плече вещмешок. – Но стоит пошутить с угрозой – они дрожат. Ну как тут уважать? Злюсь, ругаю, пинаю – пусть людьми становятся! На войне таких точно пришлось бы расстреливать.

Мысли сержанта ошарашили лейтенанта. Он не нашёлся, что ответить, и, махнув головой «пошли быстрее», снял фуражку и побежал.

Сержанту с автоматом на одном плече и вещмешком на другом было неудобно бежать, но оставаться позади он не мог себе позволить. Потому, гремев своим грузом, он тяжело припустил следом.

Они мчались по бетонной дорожке, обнесённой в несколько рядов колючей проволокой. Наряды усилены, солдаты вооружены сверх обычного, в касках, служебные собаки, почуяв неладное, не переставая лают.

И вот она, злополучная пост: одна створка ворот распахнута и перекошена, другая валяется метрах в двух, смятая, словно игрушечная. Серо-синяя краска облупилась от жары и мороза. Видно: ворота построены прочно. Но против удара тепловоза не устоишь.

Проходя по коридору, справа от него – пристройка, где выгружают грузы; через неё, на расстоянии десяти–пятнадцати шагов, тянется амбар, обращённый к зданию тюрьмы.