День тревоги

Амбара выстроено длинным и высоким, стены его крепки (в тюрьме все стены возводят надежно). Посреди него – большие ворота, по обеим сторонам от них – двустворчатые двери. Что там хранится, сержант толком не знал – не любопытствовал. По словам солдат, там лежат изделия, изготовленные заключёнными; по другим слухам – продовольствие. Но он точно знал, что основные запасы продовольствия для солдат и зеков – картофель и разные зерновые – хранятся в другом амбаре, похожем на подвал, по ту сторону.

Стены амбара не украшены, как у тюрьмы, а покосились и поблёкли – он был окрашен в сероватый цвет; рядом с ним много людей в военной форме. Вообще здесь можно было видеть только заключённых в выцветшей тёмной одежде и солдат – больше никого.

В этом месте, где царит дефицит красок, людям в разноцветной одежде ходить казалось странным; солдаты уже давно забыли, что когда-то и сами носили такую одежду. Сержант, глядя на группу военных, подумал о таком: дай бог, в ближайшие дни и сам снова наденет гражданское – и сердце его томилось от желания.

Сержант Бабаев даже не взглянул на лейтенанта, поставил вещмешок на железнодорожную рельсу и сел сверху. Судя по толпе людей и их суетливым перебежкам, здесь, пожалуй, находился и сам командир батальона – подполковник Никонов.

Лейтенант Шуйко переводил растерянный взгляд то на сержанта, то на группу, не зная, что сказать.

– Давай пакет, – наконец сказал он, вспомнив, ради чего они сюда пришли.

Сержант расстегнул пуговицу на груди, вынул коричневый конверт с надписью «Побег», только что спрятанный туда, и вложил его в протянутые руки лейтенанта. Тот поправил автомат на плече и отошёл. «Всё равно автомат – дело молодецкое, – подумал сержант, чтобы отвлечься. – Если уж домой не уйду, попрошу на стрельбах, да и всажу из магазина целую обойму…»

Бабаев застегнул пуговицы и, сняв пилотку, которой вытер пот со лба. Его одежда, особенно пилотка, почти выцвела. Так и было задумано: он нарочно велел стирать с хлоркой. Во-первых, красиво смотрится, а во-вторых – говорит о том, что служба уже близится к концу. Неловко, когда «старики» ходят в форме тёмно-зелёного, почти детского оттенка.

– Сержант, – раздался голос.

Он так погрузился в мысли, что совсем забыл, где и как сидит. Поднялся, привычно хлопнул по плечу автомат, лежавший на коленях, перекинул вещмешок с рельсы на левое плечо и направился в сторону, откуда доносился голос.

Это был командир роты капитан Кравцов.

Капитан за собой особенно не следил: мундир чаще всего был не глажен, колени брюк топорщились и торчали шариками, а коричневые туфли заметно развалились в стороны.

Встречая его, сержант всякий раз невольно смотрел на жидкие волосы, зажатые под фуражкой: бедная голова, наверняка там душно и жарко. Особенно раздражало, что командир всегда носил одно и то же головное убор, сальной край которого блестел, натянув его до самых ушей. При виде этого у сержанта зубы скрежетали: так и хотелось врезать по макушке, да он сдерживался – ещё не совсем с ума сошёл.

Хотя Кравцову было всего чуть за сорок, солдатам он казался стариком. Отчасти потому, что не следил за собой, отчасти потому, что в армии служила в основном молодёжь, и потому любой мужчина среднего возраста выглядел здесь дряхлым старцем.

Он был по природе мягким, открытым человеком. Но с таким характером трудно завоевать авторитет в армии – вот и ходил он капитаном, перевалив за сорок, хотя обычно к тридцати годам становятся майорами. К счастью для него, он редко общался с солдатами, и именно это спасало его репутацию командира роты; иначе давно бы списали в тряпку.

– Слушаюсь, товарищ капитан, – сержант быстрыми шагами подошёл к Кравцову, взглянул на его засаленную фуражку, натянутую до ушей, и вновь сжал зубы.

– Сейчас с Шуйко возвращаетесь в казарму, – сказал капитан, приподняв указательным пальцем фуражку. – Там вас ждут солдаты Трубиш и Нусупбеков. У дежурного возьмёте патроны, каждому по шестьдесят, смотри, за это отвечаешь головой. У него же ключ от комнаты старшины – там получите суточный паёк, каждому по одной коробке, понял? В общем, с этой минуты ты и ещё двое солдат находитесь в распоряжении лейтенанта Шуйко. Это приказ комбата. Что делать и куда идти, он объяснит сам. Только смотри, никаких глупостей – думай о том, что скоро домой.

Взгляд сержанта уже был прикован к чему-то дальше – посреди разгрузочной площадки, возле ГАЗ-66 с откинутым задним бортом, рядом с кучей угля. Сначала ему показалось, что это сваленные в кучу старые солдатские вещи, но, приглядевшись, он понял: перед ним человеческое тело. То самое тело солдата, о котором только что говорили, – зарезанного заключёнными.

Голова лежала в таком неестественном положении, что сержант поначалу не понял, что это вообще человек.

Заключённые перерезали ему горло, и голова словно откинулась набок.

«Неужели так глубоко перерезали, что она уже не держится?» – мелькнуло у сержанта Бабаева. Позвонок же есть, они не могли и его перерубить…

Всё вокруг было залито кровью. Видно, солдат в предсмертной агонии бился – рукава его гимнастёрки были пропитаны кровью, а рядом с запылёнными сапогами рассыпались камешки, отбитые от холодного бетона. Сердце сержанта похолодело.

Капитан Кравцов, заметив, что тот побледнел и застыл, не в силах оторвать взгляда от тела, язвительно бросил:

– Сколько раз я вам повторял: на посту быть бдительным, опасаться заключённых! Нет, этим умникам и без того всё ясно, вот и результат, теперь без головы сидим. – В его мыслях уже мелькнула неизбежная волокита. – Будут три месяца таскать по дивизии, словно я всё это нарочно устроил… Ладно, выполняй приказ!

Ноги сержанта окаменели, он и забыл, что завтра должен был получить демобилизацию. Сколько бы ни пытался, оторвать взгляд от распростёртого тела не мог. Узнал погибшего, но память упорно не хотела выдавать подробностей: кто он, какой был человек. И почему-то именно это интересовало больше всего. Зачем? Сержант сам не знал. Может, чтобы, вспомнив, пожалеть его ещё сильнее.

Это бил солдат Иванов. Сержант узнал его по волосам – жёлтые, как спелая рожь. Голова вытянутая, будто дыня, парень из Чебоксар. Простой, скромный. Из тех, кто всему верит на слово.

«Почему же такие простые чаще всего и погибают?» – пронеслось в голове сержанта. Он видел всего два случая, и оба подтверждали это. Но понимал, что это не истина, не закономерность – просто опыта у него не хватало.

Для него реальностью было лишь то, что видел перед собой. Хотя где-то там, за колючей проволокой, существовала жизнь, он давно перестал об этом думать. Лишь смутно помнил, что когда-то была и гражданская жизнь, но представить её уже не мог. Казалось, восемнадцать лет до армии – всего лишь сон. Слишком велика оказалась пропасть между тем и этим миром, и человеку приходилось выбирать лишь один. От второго, хочешь или нет, нужно было отказаться. Особенно после первых шести месяцев сержантской школы, когда воспоминания о гражданской жизни стали казаться недосягаемой мечтой, миражом.

Ему кто-то толкнул в плечо. Вздрогнув, он обернулся – взгляд его упал на лейтенанта Шуйко: тот стоял с каким-то равнодушием и невозмутимостью, излучавшими спокойствие и принудительно улыбнулся. Сержанту показалось это неуместным – и подумал, что, может, лейтенант улыбается, чтобы скрыть дрожь внутри.

– Пойдём? – кивнул Шуйко в сторону казармы. – Времени в обрез. Мне ещё надо зайти в спальню и взять тёплую одежду.

Как и многие офицеры, прапорщики и прочие, лейтенант жил в казармах, в спальных помещениях, примыкающих к кухне. Многие из них жили здесь с семьями, а лейтенант всё ещё был холостой.

Сержант уставился на труп; хоть ноги и повелевали ему уйти, хоть он не желал больше смотреть на эту ужасную картину, взгляд его был прикован. Нет – внутри у человека есть то, что обращается против самого себя. Это «что-то» заставляет делать нелюбимые поступки. Нельзя было поддаться этому «чему-то». Но уходить он не мог.

– Давай быстрее, – ущипнув его за рукав, сказал лейтенант. – Ты хоть понимаешь, куда нам ещё идти?

Слова будто в уши не попадали. Он, стараясь выглядеть смелее, твердил себе: «Не от страха я, нет, это не страх – это уважение к человеку, сострадание».

В это время двое сержантов – с красными полосками на погонах, признак их контрактной службы, подошли: один схватил труп за плечи, другой – за ноги, и, как шло по команде, начали подтаскивать тело к борту машины. Голова погибшего болталась, мешокоподобно свисая, и кров капал на песок и угольной пыль.

Сержанты сосчитали до трёх и бросили труп на борт. Тот, кто держал за плечо, отполз назад, чтобы избежать брызг крови, при этом левая рука покойного выскочила из гимнастёрки, и при переносе голова, болтая и свесившись, ударилась о железный бортик. Тот, кто держал ноги, силой оттолкнул, и тело скользнуло далеко внутрь борта – голова и правая рука застряли свисающими вниз.

Контрактник растерялся: он ходил кругами вокруг трупа, хотел поднять голову руками – но от вида крови и широко раскрытых глаз он то ли в ужасе отвергал это, то ли испытывал отвращение; а бросить – не решался: все смотрели. Он остался в смятении.

– Какая беспардонность? – с горечью проговорил Бабаев, глядя на мёртвое тело.

– Брось, – безразлично отмахнулся Шуйко. – Ему уже боль не страшна… Да и везёт не всем, братец. Спешим!

Они молча пошли.

– Что, собственно, произошло? – спросил Бабаев, когда отошли немного прочь от места бедствия.

– Привезли уголь, – объяснил лейтенант, указывая рукой в сторону двора. – Для разгрузки привели четырёх заключённых. Не знаю как, но они зарезали солдата, другого по башке ударили, вывезли надзирателя, не знаю, куда и убежали на паровозе. Второго парня отвезли в медчасть; и надзирателя теперь нет ни живого, ни мёртвого. Может, и увели с собой в заложники. Что там произошло – бог его знает. Связались с дивизией, доложили; собираются послать вертолёт, найти паровоз, спецподразделение уже выдвинули. Вряд ли далеко уедут.

– Да это же чистое безумие, – возмутился Бабаев. – Убить трёх человек днём, не выстрелив ни разу, и в конце ускакать на поезде…

Оба устало шли: шаги их замедлились, часто слышалось, как они тяжело дышат. Бабаев подтянул к плечу автомат и поднял вещмешок повыше, поближе к шее – если стоять на месте, он жмёт и натирает.

– Так что же нам предстоит?

– Да чрезвычайно просто, – сказал лейтенант, глубоко вдохнув. – Пешая вылазка через лес, проверить старую избушку по пути и завтра съездить в один хутор где-то в сотне километров отсюда. Там нас подберут на машине и вернут обратно.

– Мы по железной дороге пойдём? – спросил сержант, и вдруг вспомнил слова Ерёмина. – Я ведь завтра домой уезжаю?

– Нет, в другую сторону. Там, говорят, ещё труднее найти дорогу одному. – в середине фразы лейтенант перехватил автомат на другое плечо, словно не заметив второй вопрос сержанта. – Я же сказал: нам поручено проверить одну избушку. Наверное, кто-то решил, что это пустяк, потому и отправляют нас. Если бы всё было серьёзно, прислали бы вертолёт. К тому же эта избушка стоит в стороне от железки градусов на девяносто.

– Я же – гражданский человек, – повторил Бабаев. – Я дембель. Мне некогда валяться по лесам с вами.

– Один день никого не погубит, – ответил лейтенант. – Пока зэков не поймают, никто тебе не отпустит. Лучше уж обойдёшься одним кругом: потом такой возможности будет, не будет, бог знает.

Эти слова пробудили в Бабаеве интерес, он понял: если останется один в казарме, будет скучно. Лучше – занять себя делом, чтобы время шло быстрее:

– Ладно, поеду. Если уже так, пусть будет один день в службе этой прогнившей страны… Но вы раньше там бывали? Мы не заблудимся, чтобы кости наши не сгнили в лесу?

– Нет! Карту дали, есть компас… найдём, – успокоил его Шуйко. Опять замолчал, затем начал откровенничать. – Знаешь, всё тут странно, ходить по безлюдному лесу никому не нужно. Кто-то, когда придумывал операцию «Побег», учёл и этот маршрут, включив его как мелкую деталь плана. А эти начальники, глядя на те старые распоряжения, которые составили лет десять-пятнадцать назад, дрожат и думают, что надо выполнять все пункты. Но те распоряжения вовсе не предусматривали, что зэки уедут на поезде. Ты понимаешь, где железнодорожный путь и в каком направлении нам нужно идти?

– Вы уже сказали, – отрезал Бабаев, несколько раздражённый его усердием. – Машина точно будет ждать нас в той деревеньке, или мы как приедем, так и обратно вернёмся? Сто километров, это не путь от кухни до казармы.

– Кто знает, – Шуйко пожал плечами. – Комбат сказал, «будет».

– А если по пути наткнёмся на зэков? – спросил сержант взволнованно.

– Боишься? – усмехнулся лейтенант, увидев на лице Бабаева смешение ненависти и серьёзности, собрался с видом. Отвёл взгляд. – На что ты так разъярён?.. Если встретим зэков, никаких переговоров, никаких захватов. Стреляем на месте. Такой приказ дали… Если вдруг столкнёмся, не будет у нас времени рассуждать.

Сержант Бабаев всегда думал, что государственная власть строгая, но не жестокая, что не следует прибегать к суровым мерам без нужды. Слова лейтенанта несколько перечёркивали эту мысль. Спросил с удивлением:

– Даже если сдадутся?

– Конечно, – равнодушно ответил Шуйко. – Какая тут гуманность? После двух лет службы во внутренних войсках, когда ты ясно видишь, как твои товарищи гибли, что тут остаётся удивительного.

– Я вовсе не потому спрашиваю, что боюсь убивать пленных. Нет. Меня тревожит лишь то, что завтра придётся за это отвечать. А я ведь собираюсь домой. Ни за что не хочу два месяца сидеть здесь и давать следственные показания.

– Если вдруг столкнёмся, можешь стрелять без колебаний, – с воодушевлением сказал лейтенант. – Никто, кроме «спасибо», слова не скажет. За всё отвечаю я, как командир группы.

Казарма уже была рядом. Лейтенант сорвался с места и побежал по тротуару к общежитию. Сержант же крикнул ему вслед:

– Лучше бы побыстрее… Пораньше бы вернулись!

Эти слова задели самолюбие лейтенанта. «Молчал бы уж… ещё и командовать вздумал», – сердито подумал он. Но не остановился, не возразил. В глубине души он чувствовал, что сержант прав.

На плацу никого не было – солдаты куда-то ушли по тревоге.

Когда сержант вошёл в казарму, там оказался лишь дежурный по роте – коренастый младший сержант, маячивший у телефона. Пол, застеленный ярко-красным линолеумом, блестел, будто его только что натёрли маслом. Только в одном углу виднелись одинокие следы сапог, направлявшиеся к койкам, как прыщи на гладком лице подростка, они портили общую картину.

«Хочешь ты того или нет, всё равно найдётся один разгильдяй», буркнул про себя сержант и гаркнул на дежурного:

– Лапин! Где дневальный?

– Увели. Говорят, людей не хватает, – пожаловался тот. – Вот я и сижу, телефон стерегу. А ты что, наряд принимать пришёл? Всё чисто, если не считать этих двух следов. Почти всё оружие уже раздали. Остальное можешь пересчитать. Кажется, штук семь осталось. Точно не помню.

– Твой наряд мне не нужен, – отрезал сержант. – Двое должны были явиться. Не знаешь, где они?

– Вон там, в ленкомнате1, – ответил Лапин. – Трубиш и Нусупбеков.

– Трубиш! Казах! – гаркнул сержант Бабаев.

Лакированная дверь ленкомнаты распахнулась, и в проёме показалось желтоватое, гладкое, словно девичье, слегка веснушчатое лицо с тонким подбородком и вечной ухмылкой. Это был белорусский поляк Трубиш. Сержант его нраву симпатизировал. Сам он был, словно пятиклассник: метр шестьдесят, большой рот, вечно улыбается и это ему шло. Солдаты в шутку прозвали его Буратино: чем-то он и впрямь напоминал мальчишку из кино. Не носом – то ли ртом, слишком большим, то ли привычкой болтать без умолку. Бабаев звал его «братцем», нянчился с ним, но другим в обиду не давал. А вот сам, в дурном настроении, мог запросто поколотить.

– Товарищ сержант, к вашим услугам! – радостно вытянулся Трубиш. – Какие будут указания?

Сержант хотел было улыбнуться в ответ, да не вышло: щёки, готовые растянуться в усмешке, вздулись как-то нелепо, а глаза зловеще блеснули, точно у сказочного великана. Перед глазами всё ещё стояла картина, свидетелем которой он был. На месте чуваша вполне мог оказаться и этот веснушчатый увалень – и тогда его так же безжалостно швырнули бы в кузов машины. Но вот он стоит живой, несёт на себе своё веснушчатое лицо.

– Чего лыбишься?! – рявкнул он на солдата. – Обезьян тебе тут показывают, что ли? Смирно!

Трубиш щёлкнул каблуками и выпрямился, как струна. «Что это за человек такой? – подумал он. – И слова по-человечески не скажешь. Как же он с близкими-то живёт?»

– На! – Сержант Бабаев швырнул ему под ноги тяжёлый вещмешок. – Чтобы глазом не моргнул, марш в комнату старшины! Возьмёшь сухпайки на сутки, и себе тоже прихватите. Лапин, выдай им суточный паёк. Приказ Кравцова. И ещё три бушлата. Чтоб поновее были!

Примечания