Осада

– Неделя – и город наш, – уверенно сказал Дустум. – Там остались только Тохир и Абдулгаффор. Один суетливый, другой – как дитя. С ними легко справиться.

– Кроме них, в городе – весь народ, – спокойно возразил Кулбобо.

– Что ты хочешь сказать? – Дустуму не понравился этот тон.

– Воевать придётся не с султанами, а с народом города. Потому готовьтесь к серьёзному сопротивлению, – сказал Кулбобо уже мягче.

– Горожане – это ничто, без эмиров они стадо, – вставил Али Мардон, заискивая перед Дустумом.

– Довольно! – резко прервал хан, опасаясь, что спор навредит единству. – Приказ ясен. Войско должно быть организовано, соблюдать дисциплину. Я знаю вас: только дай слабину, ваши воины хуже черни станут, ни отца, ни матери не признают. Навкары пусть не заходят в дома местных. Всем – в шатры!

– Ташкентцы разрушили все дома в радиусе досягаемости стрел у городских стен, – сообщил Дустум.

– Не зря… Если бы не готовились, не стали бы так всё ломать. Упорство будет соответствующее, – задумчиво проговорил хан. Он вдруг вспомнил перебитую реплику брата и повернулся к нему. – Если уж и дома снесли, значит, всерьёз готовы. Никто не должен грабить деревни! Кто проявит насилие, будет казнён! За навкаров отвечают унбеги32. Если навкар нарушит – и унбеги будет казнён!

– Когда начнём атаку? – спросил Ибодулла-султан.

– Завтра, – сказал Абдуллахан.

Кулбобо, заметив, что хан ещё не назвал времени атаки, высказал предложение:

– Лучше начать до рассвета, пока гарнизон спит. Днём, на открытой местности, наши понесут тяжёлые потери.

– Верно, – кивнул хан. – Завтра на рассвете. Пока враг спит, ещё до утренней молитвы – нападём внезапно. Ударим с двух сторон – от Кукча и Самаркандских ворот. На открытой местности сражаться – это резня. Дайте воинам отдохнуть, накормите как следует. Подготовьте к бою. Не допустите, чтобы враг узнал, когда и откуда будет удар.

– Но ведь беки33 уже распределены, – напомнил Кулбобо.

– У каждого бека половина войска остаётся на своей позиции, вторая половина – собирается возле Кукча и Самаркандских ворот.

Весь день эмиры расставляли войска по указаниям Абдуллахана. Горожане стояли на стенах, выкрикивали оскорбления, изредка стреляли. Но до настоящей битвы дело ещё не дошло. Бухарское войско занято своими заботами, никто не обращал внимания на крики. Вся ярость, вся решимость – приберегаются к завтрашнему бою.

17

Когда Хужамберди прибыл с войском, вокруг царил невообразимый хаос.

Солдаты выбирали удобные места, расставляли шатры подальше от городских стен, вне досягаемости стрел. Снимали с лошадей сбрую, выпускали животных остыть после дороги. Кто-то носился за сеном и овсом, кто-то разводил костры, варил еду. А мирзы и амиры шагали вдоль стен, внимательно осматривая башни и бойницы, примериваясь, откуда вести приступ, где возводить мурчиль34 и саркуб35. Никто не без дела: каждый знал, что ему делать. Над полем стоял гул голосов, запах жареного мяса и раскалённого масла смешивался с запахом потов уставших лошадей, дымом и навозом.

Один лишь Хужамберди будто не находил себе места. Ему хотелось подойти поближе, рассмотреть крепостную стену. С расстояния она выглядела внушительно: пятнадцать-двадцать газов36 в высоту, с чернеющими, словно очи дракона, бойницами в могучих башнях. Но даже перед этим устрашающим и величественным сооружением он не мог оправдать смерть своего отца. Не стоила она такой цены! Сердце обливалось жалостью.

Его отец – самый отважный, самый сильный человек на свете, умер у этой невзрачной стены! И ради чего?..

Лучше бы не приходили сюда вовсе.

Хужамберди всегда представлял Ташкент как сказочный город, из тех, что описываются в волшебных преданиях: город, сверкающий белым мрамором, с золотыми воротами, высокими башнями, от которых падает тень на улицы, настолько они велики. Но реальность оказалась иной. Стены, башни – из глини, ворота – тяжёлые, обитые железом доски, всё как во многих других городах. Ни золота, ни сияния.

Задумавшись, он ногой ковырял землю, пока его не подтолкнул Рахимкул.

– Что замер?

– Так, – бросил взгляд на товарища и поспешил выравнивать землю под шатёр. – Крепость вроде не такая уж большая…

– Завтра узнаем, насколько она велика. Сейчас судить рано, – Рахимкул кивнул в сторону города. – А по мне, лучше бы в степь ушли, гнали бы Бобохана – и дело с концом.

– Хозяева, видать, знают, что делают…

– Пустое всё это, – буркнул Рахимкул и, бросив взгляд под ноги Хужамберди, спросил. – Что роешь? Шатёр ставить? Не суетись. Я нашёл дом. Разместимся там. Идеально для нас десятерых.

– Какой ещё дом?

– Обычный. Хозяева, похоже, в город убежали. Свободен.

– А что скажет унбеги?

– Говорю же, хозяев нет! При чём тут унбеги? Ты странный, ей-богу. Пошли.

Остальные из десятки возились с лошадьми, пока двое двинулись к покинутому дому.

– В округе все кишлаки пусты. Ни души, – с сожалением бросил Рахимкул. – И баб нет.

– Тем и лучше, – буркнул Хужамберди.

– Лучше? – не понял Рахимкул. – Вон, город захватим, тогда и повеселимся.

Хужамберди знал этого парня: прожорливый, грубоватый. Не особо любил его, но что поделаешь – ни ударить, ни выругать. Не поможет. Такой уж он, радуется малому… Если в жизни нет иного счастья.

Дом оказался убогим: крыша подлатана в том году, внутри сыро, окна узкие, дверь низкая, двустворчатая, дворик обнесён глиняной стеной, прогнившей от дождей.

– Вот это? – с досадой спросил Хужамберди.

– А что ты ожидал? В ханский дворец тебя вести?

– Не во дворец, но это ведь… хлев!

– Сам ты хлев. Сейчас разведём огонь, просушим. Жить можно. – Рахимкул кивнул на дырявую уборную. – Даже удобства есть. А в шатре что, в кусты бегать?

Они вычистили дом, обустроили его, срезали ивняк у арыка, сделали колышки для привязи лошадей, привели остальных.

– Это что за самоуправство?! – закричал унбеги.

– Дом, – спокойно пояснил Рахимкул. – Будем тут жить. Я этот город… – махнул рукой в сторону стен. – Отлично знаю. За пару дней не управимся. Так что устраивайся с нами. Не пожалеешь.

– Хан запретил в дома входить, – губы унбеги дрогнули.

– Это не чей-то дом, – возразил Рахимкул. – Хозяева сбежали. Вернутся, уйдём. – Он обернулся к остальным. – Ну, что скажете? Спать в шатре, как сельди в бочке?

– Останемся, – сказал один. – Хозяев-то нет.

– Ладно. Если старшие узнают, я ни при чём. Впрочем, мы здесь надолго не задержимся, – понизив голос, добавил унбеги. – Сначала – еда, потом – кони, потом – сон. Никаких шатаний по ночам. Завтра на рассвете атака к городу.

– Когда именно?

– На заре! – повторил он. – До утренней молитвы.

– А намаз? – спросил кто-то.

– Господь простит…

– Будет сигнал? Карнай, сурнай? – спросил Хужамберди.

– Нет. Всё – втихую. Потому и говорю – ложитесь пораньше. На рассвете подойдём и перережем, пока спят. Город будет наш.

Хужамберди долго смотрел на унбеги.

– Что, глаза вытаращил? – спросил тот.

– Так, просто…

18

Ранним утром, когда весеннее солнце ещё не осветило округу, когда за отдалёнными низкими горами лишь начиналась бледная заря, когда одна за другой гасли звёзды в высоком небе и откуда-то доносилось глухое кукареканье петухов, Абдуллахан омыл руки для молитвы, облачился в доспехи, взял в руки оружие и вышел к своим эмиром.

– Начнём? – спросил он скорее у самого себя, подняв руки к небу. – Да направит Аллах Милостивый наше дело к добру! Амин, Аллаху Акбар!

Все провели руками по лицу, прочтя фатиху. Абдуллахан обернулся к Кулбобо:

– Начинай!

С этими словами он повернулся и ушёл внутрь. Следовало прочитать утренний намаз, затем он намеревался выехать к месту сражения.

У Кукча-дарвазы зашевелились тени, сначала неслышный шорох, затем лёгкий гул, за которым последовали треск, приглушённые шаги. И вдруг, словно ураган сорвался с цепи! Хотя воздух был неподвижен, это был не ветер, это поднялся рёв нападающего войска! Тысячи солдат, тысячи всадников, шум от их оружия, звон клинков и щитов, удары сабель по наборам – всё это слилось в единый гул, в одичалую волну, которая покатилась к стенам Ташкента.

И тут же на крепостной стене поднялся крик, шум, подобный буре. Ещё мгновение – и над телами ползущих к стене воинов раздался гулкий свист стрел. Тысячи стрел прорезали прохладное утреннее небо и вонзались в солдатские тела. Затем из-за стены прорезал воздух яростный клич защитников, за которым вновь – шквал стрел, град копий, тяжёлые камни, брошенные сверху, грохот и треск.

И вот – башни сверкнули, как при молнии: огненные жерла мушкетов выстрелили и обрушили грохот на нападавших. Пороховой дым окутал всё вокруг, воздух наполнился едким чадом.

Крики, проклятия, мольбы о помощи заполнили предместья. Место у крепостной стены обратилось в кровавое побоище. Солдаты, закованные в латы, натянули на головы шлемы, в руках – копья, ружья, арканы, катапульты. Они спешили к стене.

Кулбобо был у Кукча-дарвазы. Он пришпорил коня, поразившись яростному сопротивлению. Всё шло не по плану. Ситуация требовала немедленного изменения тактики, иначе армия погибнет под стенами.

Добравшись до ворот, он сразу нашёл Мирака, начальника артиллерии:

– Огонь по башням! Немедленно!

Тяжёлые пушки, приготовленные ночью, загрохотали. Огненные снаряды, облитые нефтью, запылали и полетели вглубь города.

Словно наступил судный день.

Крепость была окружена рвом, наполненным водой. Воины в тяжёлых доспехах упёрли деревянные мостки в берег и пошли через ров. Проворные уже приставили шоты37 к стенам, начали лезть вверх. Но защитники не спали – с верха полился дождь стрел, камней, глыб.

Темень, на которую так надеялись нападавшие, не спасла – ведь многие из них не взяли с собой даже защитных щитов и обмундирования, надеясь на внезапность. А теперь… теперь они гибли десятками.

Никто не знал, кто ранен, кто жив, кто уже утонул в рву, умирая с криком. Крики, стоны, кровь и пламя слились в ад.

Абдуллахан был недалеко, в полной броне, верхом на коне, нервно глядя в сторону города. Оттуда доносился гул битвы: стоны раненых, звон мечей, визг стрел, глухой гул разрушения.

Он вздрогнул. От холода? От сырости? От ужаса и неизвестности? Не мог понять.

Он крикнул своему телохранителю:

– Беги! Найди Кулбобо!

Ему нужна была правда. Несколько гонцов уже докладывали, будто часть бойцов взобралась на стену, будто ворота вот-вот откроются. Но он не верил – чувствовал нутром: дело плохо.

Телохранитель кивнул и исчез во мраке. Вскоре вернулся.

– Где Кулбобо?! – заорал Абдуллахан. – Что ты здесь делаешь?!

Тот молчал. Он знал: сейчас лучше быть мишенью гнева, чем пустой надеждой. В этот момент к ним подъехал сам Кулбобо, тяжело дыша, вспотевший.

– Олампанах!? – выкрикнул он, замирая. То ли дыхания не хватило на слова, то ли он ждал вопроса.

– Что там?! – спросил Абдуллахан.

– Повелитель… простите… битва тяжела…

– Почему?!

Ведь всё было рассчитано: армия подойдёт в темноте, взберётся на стену, убьёт часовых, откроет ворота. Пока враг проснётся, пока наденет доспехи – армия уже внутри!

– Враги готовы. Они нас ждали, – сказал Кулбобо. – Битва за крепость оказалась суровой.

– Как?! Кто выдал план? Кто проговорился?

– Не знаю… Может, султаны Ташкента готовили свои войска всю ночь.

– Так трудно победить сонных солдат?

Кулбобо пожал плечами.

– Поехали. Сами увидим, как сражаются мои воины!

– Это опасно, – заметил Кулбобо. – Ташкентские лучники – лучшие в мире. Их стрелы – страдания для каждой души…

Абдуллахан не стал его слушать – с яростью пришпорил коня и помчался к городу.

19

Хужамберды не сомкнул глаз всю ночь.

Во сне к нему явился отец. Почему-то печальный. «Что же ты наделал?» – не прозвучало, но протянутая рука осталась висеть в воздухе, а затем отец растворился в темноте. Хужамберды бросился за ним, но ноги не слушались – он остался стоять как вкопанный. И тут перед ним возникла стена. Он карабкался, карабкался, но всё тщетно – будто стоял на месте. Подняв голову, он увидел отца – тот стоял наверху стены, замахнувшись булавой.

– Отец, это же я, не бей, ты меня убьёшь! – закричал он.

Отец не слышал. Он закричал ещё…

– Эй, чего орёшь, как резаный? Всю Ташкент разбудишь, – растолкал его сосед, Рахимкул.

Хужамберды открыл глаза, растерянно огляделся и с облегчением понял: это был всего лишь сон. Но, как всегда, когда во сне к нему приходил отец, на сердце становилось тоскливо. Потёр глаза. «Как будто я поступаю против его воли», подумал он. Он знал, отец был на него обижен, но что именно сделал неправильно – не понимал. Будь он жив… поговорить бы по-человечески, прямо, откровенно. Но не получается. Вот и пытается, наверное, говорить с ним через сны, наставлять, даже карать… Только почему – он не в силах понять.

– Встаём, – сказал Рахимкул. – Унбеги сказал, выдвигаемся.

Они разбудили остальных. Хужамберды скинул с себя бурку, свернул, бросил в угол и, нащупав доспехи, начал собираться в темноте.

– С конями? – спросил он, всё ещё полусонный.

Глаза резало от недосыпа, в голове гудело, настроение – нулевое.

Снаружи раздался голос унбеги:

– Не копайтесь… Быстрее… Лошади остаются здесь. – Через мгновение в дверях мелькнула его тень. – Если у тебя крылатый конь, можешь и взять, авось через стену перепрыгнешь!

Их было десять. Толкая друг друга, мешаясь, они кое-как оделись, вышли во двор и построились в линию. Вся армия уже двигалась к крепостной стене – сплошной поток теней в темноте. Лошади тревожно ржали, кто-то ругался спросонья, слышались шорохи, приказы сотников и десятников, подаваемые вполголоса.

Хужамберды с товарищами опоздали. Стоило им перейти арык и выйти на открытое пространство, как со стороны крепости раздался крик и сразу вслед за ним, со свистом, в их сторону полетели стрелы. Свист их был похож на голос смерти. Затем грохнули мушкеты, заговорили пушки, заполыхал огонь – всё осветилось. Всё произошло так быстро, с такой обжигающей яростью, что Хужамберды подумал: «Наверное, это продолжение моего сна».

Но это был не сон…

Рахимкул, держа в одной руке ножны с саблей, чтобы не мешали бежать, в другой – скрученную верёвку с крюком, переброшенную через плечо, пригнувшись, мчался вперёд. Под ногами – кочки, рытвины, грязь, ничего не разглядеть в темноте – они то падали, то спотыкались, то срывались в овраги. Всё это било по нервам, мешало собраться. Вокруг кричали: «Вперёд! Ура!», кто-то ругался. Он сам, то и дело, выкрикивал что-то – это придавало сил, поднимало дух.

Впереди наваливались солдаты, мчались к стене. Повсюду грохот – звенят кольчуги, стучат щиты, ломаются лестницы, вопли раненых, проклятия, звуки ударов, крики «вперёд!». Трудно понять, кто ранен, кто убит, кто ещё держится, а кто уже рухнул. Всё смешалось. В пылу сражения человек теряет рассудок, не думает о себе, о смерти – мчится, сражается, не чувствуя боли. Бой как опьянение. Хужамберды тоже в таком состоянии. Он знает – и под стеной, и на ней его ждёт, скорее всего, смерть. И всё равно бежит, рвётся вперёд, навстречу своей гибели, без страха и сожаления.

Вот он – у рва.

И здесь впервые он остановился. Переплыть – невозможно: броня и оружие потянут на дно. Он понял это в суматохе. Кто-то из солдат, не думая, прыгал в воду… но тех, кто вынырнул на другом берегу, он не заметил.

Двое подбежали с длинной балкой. С трудом подняли её, подтолкнули – с грохотом она упала поперёк рва. Один из солдат, став на четвереньки, полез по ней. В середине потерял равновесие – то ли стрела, то ли дрожь в теле – рухнул в воду и затих. Хужамберды понял: стоять здесь верная смерть. Если не убьют сверху, кто-нибудь сзади толкнёт, и ты в воде… а из воды дороги нет.

Он перебрался по балке, выпрямился и тут же в него кто-то врезался сзади, он едва удержался на ногах.

– Быстро, хватай балку! – крикнул незнакомец. – Поставим её к стене!

Хужамберды молча сбросил верёвку, вместе они взяли балку, потащили. Когда она с глухим всплеском легла в грязь, оба были уже по уши в мокрой глине.

– Теперь я первый! – крикнул солдат, и полез вверх.

Хужамберды полез за ним, надеясь, что тот прикроет его от стрел. Но стоило им достичь середины – солдат с грохотом сорвался вниз и рухнул на него. Он сам тоже сорвался. Ударился – сверкнуло в глазах. То ли шлем зацепил камень, то ли сверху прилетело… непонятно.

Дыхание перехватило, в глазах померкло. Он уже не чувствовал рук и ног.

«Похоже, я умираю, – подумал он. – Вот как это бывает… Всю жизнь боялся, а оказалось, это совсем просто. Если отец умер так же, значит, это было не больно».

20

Когда рассвело, стало ясно, в каком положении оказался войск Абдуллахана: под крепостной стеной лежали трупы и израненные, едва живые воины, не способные даже подняться. Вода рва, что опоясывал город, приобрела багровый оттенок – смешалась с человеческой кровью. В воздухе стоял удушливый, едкий запах нефти, смешанный с дымом и гарью.

К этому часу боевой дух войска ослаб, от пылкого напора раннего утра не осталось и следа. Когда рассвело, и каждый смог своими глазами увидеть, что творилось вокруг, в душу закрался страх, а по войску прокатилась волна паники. Все поняли: стену не взять – ни штурмовыми лестницами, ни пушками, ни криками «вперёд!» и «бей!».

Абдуллахан, посоветовавшись с эмирами, отдал приказ отступать. И когда войско стало отходить, потери стали особенно явными – у стены остались горы трупов. Те, кто смог вернуться, были ранены: у кого-то голова разбита, у кого-то – ноги переломаны.

Но и отступление далось нелегко. Пока они пересекали равнину, накануне тщательно выровненную для нападения, защитники с крепостных стен продолжали выпускать стрелы, довершая начатое. Они кричали от радости, насмехаясь над отступающими воинами, и этот глумливый хохот был горше любой раны.

Абдуллахан кипел от ярости. Ещё вчера он и представить не мог, что первый день сражения закончится столь унизительным поражением и столь тяжёлыми потерями. Эмиры убеждали его: стены хрупкие, армия Ташкента – слабая, народ поддержит Бухару, примет хана с распростёртыми объятиями… Всё, мол, будет просто.

Хан немедленно созвал эмиров на военный совет. Собрались они на краю поля, где недавно сеяли пшеницу. Все на конях. Вокруг шумело – стоны раненых, крики воинов, и вдалеке, из города, доносился неясный гул. Горожане, в отличие от воинов снаружи, были рядом с семьёй – с отцами, жёнами, детьми. Потому и плакали громче, и выли пронзительнее. Благодаря нефти, разбросанной ночью, в городе пылал пожар. Его, должно быть, только что начали тушить, после того как враг отступил.

– Что это было?! – сверкнув плетью, сжал челюсти Абдуллахан, обращаясь к Кулбобо.

– Горожане знали о нападении, – спокойно ответил тот, придерживая поводья, конь под ним был взволнован. – Ждали нас. Поэтому и не удалось прорваться.

– Так… так, – закивали эмиры.

Им, конечно же, было выгодно снять с себя ответственность.

– Вы что, тупы?! – рявкнул хан, лицо его налилось злостью. – Конечно, знали! Разве можно было не заметить, что целое войско подступило к их стенам? Или они решили, что мы сюда куропаток стрелять пришли?! Да у них полно было времени подготовиться! Но это всё не оправдание! Потери – огромны!

– Думаю, они знали даже точное время штурма… Иначе бы, спросонья, так не сопротивлялись, – голос Кулбобо стал тише, но в словах сквозила уверенность.

– Ты…! – сдавленно выкрикнул Абдуллахан, будто хотел что-то сказать, но слов не нашлось. Плеть в его руке взвилась, конь, подумав, что ему приказано, рванул вперёд, поднялся на дыбы. Всадник резко дёрнул поводья, удержал его. Конь застонал и всхрапнул, встал спокойно.

– И что же теперь? – спросил хан, когда снова обрёл контроль. Он оглядел каждого эмира по очереди. – Видно, взять этот город будет не так просто…

– Надо подождать, – предложил Кулбобо. – Сейчас у них всё в достатке, и боеприпасы, и провиант. Главное, дух у них высок, они верят в победу. Подождать пять-десять дней, боевой пыл остынет, надежда погаснет, сами попросятся на мир.

– Ждать? – переспросил хан, с плохо скрытым презрением. – То есть, мы теперь сядем под Ташкентом и будем ждать, пока они к нам с поклоном выйдут?

– А если пушки направить на стены? Разбить их и войти? – осторожно предложил Дустум-султан.

Он сам в это не верил, просто хотел угодить хану, зная, что Абдуллахан не собирается надолго здесь задерживаться.

– Бесполезно, – отрезал Мирак. – Стены слишком толстые, наши ядра их не пробивают.

Когда стало понятно, что хан твёрд в решении не отступать, эмиры воздержались от возражений.

– Надо продолжать, – решительно заявил Шайхим-султан.

– Продолжать?! Ты видел, как мы воевали? – съязвил Дустум-султан.

Он был младшим братом хана и пользовался почти тем же доверием, что и Кулбобо. Потому позволял себе говорить открыто, даже колко. Часто унижал других, особенно тех, кто слабее. За это его многие недолюбливали.

Шайхим-султан зыркнул на него из-под бровей. Терпеть не мог Дустума, но сейчас сдержался.

– Продолжим штурм, – упрямо повторил он. – Только тактику поменяем. Около ворот построим саркубы, оттуда будем обстреливать стены. А чтобы не терять людей, выкопаем мурчилы – ровики, укрытия для бойцов.

– Это не штурм, а осада! – резко отрезал Дустум.

Такое мнение понравилось и Кулбобо. Слова были в унисон с его собственными мыслями, хотя сказаны иначе. Получалось, будто Дустум подыгрывает хану – выражает то, что тот сам, возможно, хотел бы услышать.

– В таком случае, – не без иронии сказал Кулбобо, – может, вы сами предложите, что делать? Есть идеи?

Все знали: Дустум не был стратегом. Он больше походил на поэта, чем на военачальника. Человек тонкой натуры, любил критиковать чужое, но своё предложить – никогда не мог.

Дустум промолчал.

– Хорошо, – подвёл итог Абдуллахан. – Решено. Приказываю немедленно приступить к строительству саркубов! Назначить стражу из лучших стрелков и ружейников, чтобы они прикрывали рабочих и не давали врагу высунуть головы. Пусть каждый отряд роет себе мурчил у своей части стены.