Оправа

Удар пришелся в мягкое.

Раздался влажный хруст. Крик боли и неожиданности. Хватка на рукаве ослабла.

Бомж пошатнулся, выронил заточку (дзынькнуло о бетон) и схватился за лицо.

– Ах ты ж гнида… Глаз выбил! Сука!

Саша толкнул его. Куча тряпья повалилась в грязь. Надо было бежать. Или добить.

Саша стоял, тяжело дыша, глядя на корчащееся внизу темное пятно. В нем просыпалось что-то новое. Что-то черное, древнее, что спало под слоями цивилизованности, ипотеки и корпоративной этики. Жажда выжить. Любой ценой.

– Не подходи, – прорычал Саша голосом, который он сам не узнал. Низким, вибрирующим. – Убью.

Бомж затих. Он чувствовал перемену. Животные это чувствуют. Запах жертвы сменился запахом хищника, пусть и неумелого, раненого, но загнанного в угол.

– Проваливай, псих, – пробурчал старик снизу. – Иди своей дорогой. Только в «Зал Корней» не суйся, там крысы с собаку размером.

Саша перешагнул через него. Ноги скользили по жиже, но он не упал.

Он ушел в темноту коридора, оставив поверженного врага позади. Первая победа. Маленькая, грязная, но победа.

Его очки были разбиты. Его лицо было потеряно. Но его кулаки были здесь. И они работали.

Вскоре коридор расширился. Стены раздвинулись. Вверху, в недосягаемой вышине, появился свет – решетка ливневой канализации. Сквозь неё падали снежинки, красиво кружась в столбе грязно- желтого света уличного фонаря. Они таяли, не долетая до пола, превращаясь в черную воду.

Саша остановился в этом пятне света, как под прожектором на сцене. Снег. Настоящий снег с того мира.

Он прислонился к стене. Нужно позвонить.

Сим-карта в старом «Самсунге» была оформлена на тётю Машу, маму Веры, лет пять назад. И та давно ей не пользовалась. Это был шанс, что биллинг не сработает мгновенно. К тому же, он под землей.

Сигнал будет отражаться, путать вышки триангуляции. Погрешность – полкилометра. В промзоне это «нигде».

Саша достал телефон. Экранчик светился тусклым зеленым светом. Заряд 15%. Одно деление антенны.

Пальцы плохо слушались, набирая номер.

– Алло? – голос Веры.

Звук этот чуть не сбил его с ног. Родной, теплый, живой голос посреди этого склепа. Саша сполз по стене на корточки, зажав рот рукой, чтобы не завыть.

– Вера… Это я.

Тишина. Секунда, которая длилась вечность.

– Саша?! Господи! Ты живой?! Где ты? Что случилось? Новости… в интернете пишут… Господи, Саша! Они говорят, ты террорист!

Говорят, ты… педофил!

Саша зажмурился, сжимая трубку так, что пластик заскрипел.

– Не верь. Ни одному слову. Это ложь. Меня подставили. Я не брал деньги. Я отказал Ему.

– Кому? Корсу? Тому депутату? Саша, о чём ты говоришь? Какая разница! Мы в безопасности. Я уехала к родителям, как ты просил. Детей увезла. Но я боюсь. Тут крутятся какие-то машины… Папа видел. Саш, что нам делать?

Страх в её голосе резал его сердце без наркоза. Он заварил эту кашу. Из-за его гордости, из-за его желания быть «честным свидетелем», теперь за его детьми следят убийцы.

Надо было брать деньги. Надо было уезжать. Дурак. Герой хренов. Нет. Нельзя думать о прошлом. Прошлого нет. Есть только здесь и сейчас. И план.

– Вера, слушай меня внимательно. Не перебивай. Батарея садится. Ты у родителей? Это хорошо. Но ненадолго. Они знают адрес. Они придут.

– Кто придет?! Полиция?

– Если бы полиция. Нет. Придут те, кто стирает людей. Вера, бери детей, бери отца с ружьем, если есть. Уходите в лес, на заимку к дяде Васе. Туда дорога завалена, джипы не пройдут. Сидите там.

Никаких телефонов. Симки вынь и выбрось.

– Саш, я боюсь… Я не могу так! Я хочу к тебе! Приезжай! Сдайся, объясни им всё, они разберутся! Ты же не виноват! У нас же правовое государство!

Саша горько усмехнулся. Эхо усмешки отразилось от мокрых стен коллектора.

– Правовое государство, Верочка, закончилось на моем пороге, когда мне ломали дверь. Его нет. Есть он и мы. Слушай. Мне нужно три дня. Я найду доказательства. Я вытащу это наружу. Я найду способ связаться. Купи новую симку, на чужое имя, на рынке купи, понятно? Включишь ровно через 72 часа. В полдень. Я позвоню.

– Три дня… Саша… Ты ранен? Голос у тебя… как из могилы.

– Я в порядке. Просто простудился. Со мной друг. Он помогает. Все под контролем.

Ложь во благо. Самая сладкая ложь. Никакого друга нет. Есть только темнота и битый бомж где-то в коридоре.

– Я люблю тебя, Вера. Береги Даню и Лену. Скажи им… скажи, что папа играет в шпионов. Что это квест. Не пугай их.

– Я люблю тебя, – она заплакала. – Возвращайся, пожалуйста. Живым. Пи-пи-пи.

Аккумулятор сдох. Экран погас.

Саша остался в темноте с куском мертвого пластика в руке.

«Друг помогает», – повторил он свою ложь. Шорох.

Саша поднял голову. Не со стороны тоннеля, откуда он пришел, а с другой стороны.

Из тени выступил силуэт. Не бомж. Походка другая. Твердая. Спокойная.

Но одет в тряпье. Балахон какой-то, борода клочками. Высокий. Саша вскочил, инстинктивно принимая боевую стойку (жалкое зрелище, но лучше, чем ничего).

– Ещё один шаг – и я… – он поискал глазами камень, но под ногами была только грязь.

Фигура остановилась.

– И ты что? Ударишь? Как Гришу Кривого? – голос был странный. Хриплый, как старый патефон, но речь чистая, интеллигентная. Без мата, без «фени».

– Кто вы?

– Кто мы? Мы тени. А ты, судя по всему, тот самый свежачок, на которого открыли охоту наверху. «ИнтерДата», Лебедев Александр Сергеевич, 1985 года рождения?

Саша похолодел.

– Откуда…

– «Безопасный город», – усмехнулся старик. – Думаешь, сигнал мобильного через землю не проходит? Проходит. Если знать, где стоять. Ты стоял прямо под люком. А я стоял за углом и слушал радиосканер. Я ловлю ментовские частоты. Люблю быть в курсе погоды.

Старик шагнул в круг света. Его лицо было изрыто морщинами, как карта старого города, но глаза… Глаза были ясными, пронзительными. Серыми и холодными. На носу сидели очки. Настоящие, целые очки, перемотанные синей изолентой на дужке.

– Профессор, – представился он, чуть поклонившись с ироничной галантностью. – Кандидат технических наук в прошлом. Ныне – старший научный сотрудник по вопросам выживания в среде агрессивной урбанистики.

– Что вам надо? – Саша не опускал руки.

– Мне? Ничего. А вот тебе нужно убежище. Прямо сейчас сюда спустится наряд ППС. Твой звонок засекли. Погрешность была, да. Но патруль с собакой уже у третьего колодца. Слышишь лай?

Саша прислушался. И правда. Сквозь шум падающего снега донеслось приглушенное: Гав! Гав!

– Собаки чуют адреналин, – сказал Профессор спокойно. – Ты фонишь страхом за километр. Тебя возьмут через пять минут. Если ты не уйдешь с того места, где пахнет твоим «домашним уютом».

– Куда уходить? Я не знаю дороги. Я не вижу… – признался Саша, опуская руки. – У меня очки…

– Я заметил. Щуришься, как крот на солнце. Профессор почесал бороду грязными пальцами.

– У меня есть нора. Там тепло. И там собака след потеряет, потому что там запах такой, что любой пес себе нос сломает. Водосброс химзавода. Резко, но стерильно.

Саша колебался. Доверять первому встречному в аду?

Но лай приближался. Сверху мелькнул луч фонаря.

– Здесь! Люк открыт! Следы! – голос полицейского над головой.

– Ну? – Профессор протянул руку. – Ждем, пока тебя поднимут на крючки, или идем в гости к сказке? Решай, айтишник. Время – ресурс невосполнимый.

Саша посмотрел вверх. Потом на протянутую грязную руку. Выбора не было. Система загнала его в этот коридор. И Система прислала ему проводника.

– Веди, – сказал он.

Профессор ухмыльнулся, обнажая желтые остатки зубов.

– Тогда держись за плечо. Я буду твоими глазами. Но учти: в моем мире картинка не 4К. Зато без рекламы.

Он развернулся и бодро, удивительно быстро для старика, пошлепал вглубь самой темной и страшной кишки коллектора, откуда тянуло чем-то химическим и едким.

Саша положил руку на его костлявое, жесткое, как дерево, плечо. Ткань бушлата была влажной и липкой.

Они уходили прочь от света.

Каждый шаг отдалял его от прошлой жизни. От Веры, от Дани, от чистоты.

Теперь его мир был таким: пятно спины проводника впереди, хлюпанье жижи под ногами и запах химии.

Мир был шершавым. Неприятным. Больным. Но это был единственный мир, где оей.

– Куда он делся?! Следов нет! Утоп?

– Ткни палкой. Нет тела.

– Ушел через сифон, сука. Вызывайте водолазов? Или ну его? Сдохнет там от химии. Там стоки с фармацевтики.

– Заварить люк. Поставим датчик на выходе в реку. Всё. Рапорт: ушел под воду, вероятно гибель.

Голоса стихли. Шаги удалились.

Саша дрожал так, что зубы стучали дробью. Мокрая одежда стала свинцовой.

– Добро пожаловать, – шепнул Профессор, отпуская его. Чиркнула зажигалка. Маленький огонек осветил изможденное лицо старика и каменный мешок, в котором они оказались. – Это мой «шлюз». Они сюда не полезут. Брезгуют.

Старик поднес огонек ближе к лицу Саши, рассматривая его покрасневшие, воспаленные глаза без очков.

– Ну, с крещением тебя, невидимый человек. Теперь ты официально никто. Как и я.

Саша сполз по стене, глядя на пляшущий огонек. Это была единственная точка света в бесконечном океане мрака.

Теперь он понял, что имел в виду Профессор под «агрессивной средой». Город наверху был опасен. Город внизу был смертелен. Но только здесь, на самом дне, он нашел того, кто протянул руку, а не чек на продажу души.

– Спасибо, – прохрипел Саша.

– Спасибо не булькает, – усмехнулся Профессор, гася огонь. – Идем. У меня есть спирт. И, кажется, запасная пара очков. Старые, плюс полтора, конечно, не твой минус, но хоть нос не расшибешь.

В темноте Саша улыбнулся. Криво, больно, но искренне. Игра только началась. И теперь он был не один.

Глава 10. Подземный король

«Зал Корней» оказался не фигурой речи, а вполне буквальным описанием. Это было огромное, похожее на церковный неф пространство – пересечение старых ливневых коллекторов и теплотрасс, куда, каким-то чудом пробив бетон и кирпич свода, проросли корни вековых деревьев из парка наверху.

Они свисали с потолка причудливыми, узловатыми гирляндами, словно окаменевшие змеи, переплетаясь с ржавой арматурой и лохмотьями полиэтилена, принесенными сюда половодьем десятилетней давности. В центре этого зала, на возвышении из сухих паллет и старых ящиков, горел костер. Бездымный, маленький, но дающий живое тепло. Над огнем висел помятый закопченный чайник. Вокруг были разбросаны вещи, которым, казалось, место в музее или в антикварной лавке, а не в канализации: старое кресло-качалка с одной сломанной лыжей, стопки книг, перевязанные бечевкой, треснувший глобус и – самое странное – чертежная доска. Настоящий кульман, покрытый слоем пыли, но с приколотым к нему пожелтевшим листом ватмана.

– Разувайся, – скомандовал Профессор, кивнув на кучу тряпья у костра. – И снимай всё мокрое. Если воспаление легких схватишь, я тебя лечить не буду. Мой медицинский диплом аннулирован вместе с паспортом.

– Ты был врачом? – Саша стянул ледяные, хлюпающие ботинки. Ноги были синими, пальцы не гнулись. Дрожь колотила его так, что слова вылетали вместе с клацаньем зубов.

– Нет. Я был инженером. Геологом. Но здесь приходится быть всем: от хирурга до священника. В основном, патологоанатомом.

Саша разделся до белья. Старик бросил ему старый, пахнущий нафталином шерстяной свитер огромного размера и ватные штаны, похожие на те, что носили зэки на лесоповале.

– Надевай. Чистое. Снято с… одного хорошего человека, которому уже не холодно.

Саша не стал спрашивать подробностей. Он натянул колючую шерсть. Тепло начало медленно, неохотно возвращаться в тело, вытесняя ледяную смерть.

Профессор налил из чайника в жестяную кружку буроватую жидкость. Пахло травами и сивухой.

– Пей. Это «Чифирь-Лайт». С чагой и зверобоем. Ну и спирта я туда плеснул, для дезинфекции души.

Саша сделал глоток. Горло обожгло, потом тепло упало в желудок горячим камнем.

Он огляделся. В неверном свете костра жилище Профессора выглядело пугающе и завораживающе. Стены были увешаны схемами. Десятки, сотни листов, нарисованных углем прямо на бетоне или на кусках картона.

Саша прищурился, пытаясь сфокусировать расплывающийся взгляд. Это были карты. Карты тоннелей, переходов, какие-то уровни, разрезы грунта.

– Что это? – спросил он, кивнув на стену.

– Анатомический атлас, – ответил Профессор, усаживаясь в кресло- качалку. Оно жалобно скрипнуло под его сухим телом. – Это вены, артерии и кишки города, который ты привык видеть сверху. Ты там ходил, Саша. Ты топтал асфальт, смотрел на витрины, платил налоги. Но ты никогда не знал, на чём всё это стоит.

– На чем?

– На гнили. И на крови.

Профессор пошарил в ящике у ног и достал очки. Протянул их Саше.

– На вот. Минус два с половиной. Нашел в кармане пальто, которое прибило к решетке той весной. Покойник был интеллигентный, не раздавил стекла. Примерь.

Саша надел их. Оправа была кривой, дужка впивалась за ухо, но… мир вдруг обрел резкость. Костер перестал быть расплывчатым пятном и превратился в танец языков пламени. Он увидел лицо старика.

Это было лицо библейского пророка, перемолотого жерновами мясорубки. Глубокие шрамы, сеть морщин, нос с горбинкой, в которой угадывалась былая порода. И глаза – умные, усталые, видевшие слишком много дна.

– Спасибо, – сказал Саша. – Я вижу.

– Видеть мало, – покачал головой старик. – Надо понимать.

Он достал из кармана помятую пачку «Примы», закурил. Дым поплыл к потолку, путаясь в корнях.

– Ты ведь из «ИнтерДаты», я не ошибся?

– Да. Был.

– Системная интеграция, сервера, «Умный город». Значит, вы монтировали ЦОД для «Монолита». Той самой башни, которую Корс строит на набережной.

– Строил, – поправил Саша. – Я проектировал охлаждение.

– И как? – Профессор усмехнулся, и усмешка эта была страшной, похожей на оскал черепа. – Как там грунты?

– Сложные. Плывуны. Нам пришлось загонять сваи на сорок метров. А почему ты спрашиваешь?

Профессор затянулся, закрыв глаза.

– Потому что там нет плывунов, Саша. Там карстовые пустоты. Огромные линзы, вымытые подземной рекой Неглинкой за двести лет. Строить там небоскреб такой массы – это все равно, что ставить слона на хрустальный бокал. Он рухнет. Не сегодня, так через пять лет. Сложится внутрь, как карточный домик, похоронив под собой пару тысяч клерков.

– Это невозможно, – сработал профессионализм Саши. – Была экспертиза. Геоподоснова. Подписи ставили академики. Корс показывал документы.

– Документы, – тихо рассмеялся Профессор. Смех перешел в кашель. Он долго не мог остановиться, сплевывая черную мокроту в огонь. – Бумага стерпит всё. Даже подпись мертвеца.

Старик подался вперед, и его лицо, освещенное огнем снизу, стало маской трагедии.

– Знаешь, кто делал настоящую экспертизу? Десять лет назад, когда этот проект только задумывался как парк развлечений?

– Нет.

– Воронов. Андрей Ильич Воронов. Главный гидрогеолог треста

«МосГео». Лауреат Госпремии, автор учебников, по которым твои эксперты сдавали экзамены.

Саша посмотрел на книги, перевязанные бечевкой. Верхняя была:

«Гидродинамика подземных горизонтов. А. И. Воронов». Он поднял взгляд на бомжа.

– Это… ты?

– Был я. Когда-то. Теперь я – Профессор. Король говна и пара. А Андрей Воронов сгорел. Вместе со своей квартирой, своими архивами и…

Голос его оборвался. Он замолчал, глядя в огонь так пристально, будто видел там не угли, а лица.

– Расскажи, – тихо попросил Саша. – Мне нужно знать. Кто такой Корс на самом деле? Я знаю, что он убийца. Но я не понимаю масштаба.

Профессор кинул окурок в костер.

– Масштаб? О, Саша. Ты видел лишь хвост крысы. Я же видел, как она рождалась.

Слушай.

Рассказ Профессора

«Это было в 2013-м. Город менялся. Деньги текли рекой – нефтяной, грязной, шальной. Все строили. Торговые центры, элитное жилье, развязки. Им было плеватьна историю, плевать на экологию. Им нужны были квадратные метры.

Я тогда возглавлял проектную группу. Мы исследовали набережную. Лакомый кусок. Вид на реку, центр рядом. Инвесторы дрались за этот гектар.

И тут появляется он. Виктор Петрович Корс.

Тогда он не был депутатом. И меценатом тоже не был. Он был, как это тогда называли, «решалой» при мэрии. Ходил в малиновом, потом в сером. Ездил на бронированном «Мерседесе».

Он пришел ко мне в институт. Вежливый, улыбчивый. Пах дорогим коньяком. Положил на стол папку.

«Андрей Ильич, – говорит, – нам нужно заключение. Что грунт стабилен. Что можно ставить 70 этажей. Сделайте красиво. Инвестор

– человек серьезный».

Я открыл их проект. И у меня волосы дыбом встали. Они хотели вбить сваи прямо в свод подземного озера. Я объяснил ему: «Виктор Петрович, если вы это сделаете, у вас через год трещины по фундаменту пойдут. А если тряхнет хоть на два балла – вся набережная уползет в реку».

Он улыбнулся. Такой доброй, отеческой улыбкой. И говорит: «Вы, профессора, вечно всё усложняете. Есть технологии. Бетон специальный, инъектирование. Напишите, что можно. А как укрепить – мы придумаем. Цена вопроса – миллион долларов. Лично вам».

Миллион.

Тогда я жил в «трёшке» на Садовом с Леночкой. С женой. Дочке, Кате, было пять. Мы жили хорошо, я не бедствовал. Но миллион долларов…

Но я сказал «нет». Не из-за денег. Из-за гордости. Я знал землю. Я чувствовал её, как хирург пациента. Я не мог подписать смертный приговор зданию, которое сам же буду видеть из окна. Это было предательством науки.

Я выгнал его. Сказал: «Пока я главный эксперт, на этом месте будет только парк. Точка».

Корс тогда не стал угрожать. Он просто кивнул, собрал бумаги и сказал: «Парки – это хорошо. Там гулять удобно. Воздухом дышать». Неделю было тихо.

А потом началась война. Не перестрелки, нет. Война бумажная, липкая.

Сначала в институт пришла проверка. Прокуратура, ОБЭП, налоговая. Они изъяли все документы.

Нашли хищения. Якобы я завышал сметы на геологоразведку. Якобы у меня «мертвые души» в экспедициях работали.

Бред, конечно. Но сфабриковано было грамотно.

Меня вызвали. Тот самый следователь – не Решетников, другой, но той же породы, – сказал: «Подписывай признание, Ильич. Пять лет условно дадут, уйдешь на пенсию, внуков нянчить будешь. Не подпишешь – поедешь на зону лет на восемь, в пресс-хату. Там из тебя не только подпись выбьют, там из тебя человека вынут».

Я отказался. Я был наивный. Я думал – суд разберется. У меня имя, репутация, академики вступатся!

Но никто не вступился.

Мои коллеги, ученики, которых я вырастил – они все молчали. Смотрели в пол. Потому что всем им позвонили. Кому-то пригрозили увольнением, кому-то – проблемами у детей.

Система Корса работает не на силе, Саша. Она работает на страхе потери комфорта. Человек – существо слабое. Он готов терпеть подлость, лишь бы его теплое болотце не взболтали.

Меня посадили в СИЗО.

Через месяц пришла жена, Лена. Она плакала, почернела вся. Сказала, что нас выселяют. Оказалось, что задним числом оформлен кредит под залог квартиры, который я якобы брал на те самые

«хищения».

Они забирали всё. Мой дом, где жили три поколения Вороновых. Мои книги. Рояль Леночки.

Тогда снова пришел Корс. Прямо в СИЗО, в комнату для свиданий.

«Ну что, Андрей Ильич, – говорит, – парк будем строить? Или подпишем бумаги?»

И я… я сломался, Саша. Я испугался за своих девочек. Я подписал.

Подписал ту самую лживую экспертизу, которая разрешала строить этого монстра. Подписал свое отречение от профессии.

Он забрал бумаги, похлопал меня по плечу и сказал: «Вот видите. Разум победил».

Меня выпустили под подписку.

Я вернулся домой. Думал – все закончилось. Мы потеряли много, но мы живы. Уедем на дачу, буду выращивать помидоры…

Но Корс не оставляет свидетелей своих слабостей.

Я был тем, кто знал, что башня стоит на глиняных ногах. Я был миной замедленного действия под его инвестициями. Если бы я заговорил через год, через два… Акционеры бы разбежались.

Ему нужна была не просто моя подпись. Ему нужна была моя дискредитация. Полная. Чтобы словам сумасшедшего старика никто не поверил.

Через неделю после моего освобождения к нам пришли люди из опеки. Забрали Катю.

Причина? Анонимный донос, что отец ребенка – неадекватный, опасный, склонен к насилию. А мать – алкоголичка (хотя Лена ни капли в рот не брала).

Лена билась в истерике, кидалась на приставов.

И тогда… тогда ей стало плохо. Сердце. У неё был врожденный порок, мы его наблюдали, берегли её…

Она упала прямо в прихожей, хватаясь за пальто чужой тетки, которая уводила нашу дочь.

Скорая ехала сорок минут.

Пробки. Правительственная трасса. Ехал кто-то важный, может, сам Корс.

Лена умерла у меня на руках, пока эти твари составляли протокол изъятия ребенка.

Я сошел с ума. По-настоящему.

Я кричал. Я кидался на врачей с кухонным ножом. Меня скрутили. Укол. Темнота.

Я проснулся в палате. Решетки на окнах. Мягкие стены. Психиатрическая лечебница №13. Спецотделение.

Диагноз: острая шизофрения, параноидальный бред, социально опасен. Полгода, Саша.

Полгода они кололи меня такой дрянью, от которой я забыл алфавит. Я пускал слюни. Я не мог вспомнить лицо дочери. Я был овощем.

Врач – милейшей души человек, Петр Семенович – каждый день спрашивал: «Как самочувствие, Андрей Ильич? Видите ещё свои подземные озера? Или уже прошло?»

Это была карательная психиатрия, которую, как нам говорили, отменили в 90-х. Ничего не отменили. Инструменты те же, только заказчики теперь частные.

Они уничтожали мою память. Стирали личность Воронова, чтобы осталась оболочка.

Но однажды, во время обхода, нянечка, простая баба Нюра, забыла закрыть дверь в процедурную, где хранили спирт и старые истории болезни.

Я не знаю, откуда у меня взялись силы. Может, действие лекарств ослабло, потому что санитары разворовывали дорогие препараты, вкалывая нам мел.

Я пробрался туда. Я нашел свое дело.

И там, среди диагнозов, лежал маленький конверт. Фотографии. Отчет частного детектива для Корса (почему он лежал в истории болезни? Наверное, врач хранил его как страховку).

На фото – пожар.

Моя квартира. Окна черные, выбитые.

И записка карандашом на полях: «Объект «Дочь» – передан в детдом

№5 (интернат для умственно отсталых). Объект «Квартира» – зачищен под ноль (бытовой газ)».

Я понял всё.

Они взорвали мою квартиру уже после того, как меня упекли. Уничтожили архив, чертежи, дневники. Всю мою жизнь превратили в пепел. А дочь… отправили в дурдом, как и отца, чтобы наверняка. В тот момент Андрей Воронов умер окончательно.

Овощ исчез.

В моей голове наступила ледяная ясность. Шизофрения отступила перед ненавистью.

Я сбежал той же ночью.

Не спрашивай как. Это было грязно, кроваво и страшно. Я использовал знания химии – смешал кое-что из бытовки санитаров. Пожар был знатный.

Под шумок эвакуации я ушел через подвал. Прямо в пижаме, по снегу. Я искал Катю. Два месяца я рыскал по городу как волк.

Я нашел этот интернат. Проник туда. Но было поздно.

Эпидемия гриппа. Осложнение. Пневмония. При ослабленном иммунитете и плохом уходе…

Её похоронили в общей могиле, как безызвестную сироту, потому что документы «потеряли».

На том кладбище, Саша, даже креста нет. Просто колышек с номером

412.

Я стоял там, под дождем, и хотел умереть. Лечь рядом и не вставать.

Но потом я увидел этот город. С холма кладбища.

Огни. Сияющие башни. Строительные краны «Монолита», которые уже поднимали этажи моей смерти над рекой.

И я понял: если я умру, то правда уйдет со мной. А он – победит. Корс забрал у меня всё. Семью, имя, будущее. Он стер меня с лица земли.

Но он забыл одну вещь. Я геолог.

Я знаю, что под землей жизни не меньше. Я ушел вниз.

Я стал Профессором. Я хотел собрать вокруг себя таких же осколков

– инженеров, которых кинули на деньги, строителей без паспортов, просто людей, которых система выплюнула.

Думал, что мы будем жить здесь. Смотреть. Слушать. Но вместо отбросов-гениев, я нашел просто отбросов.

Десять лет я собирал карту его империи снизу. Я знаю каждый кабель, каждый незаконный слив, каждый секретный туннель, который они построили для своих темных делишек. Но смысла в этом никакого. Он победил. Он действительно победил. Корс убил всю мою семью, уничтожил мою жизнь и оставил смотреть на обломки.

Корс думает, что стоит на вершине. И в чем-то он действительно прав. Но Корс стоит на кровавом решете, Саша.

И я – тот самый червь, который однажды подточит последнюю сваю. По крайней мере я еще хочу в это верить».