- -
- 100%
- +
Предисловие
«…Но вот слово ослушалось его, стало холодным и тяжелым, как камень. Куракин скомкал недописанный лист, швырнул в корзину, и та глухо охнула, словно и вправду в нее угодили булыжником. Куракин испуганно вздрогнул, схватился со стула, сжал высокую его спинку так, что побелели пальцы. И тут же краем глаза заметил, как колыхнулась тяжелая пурпуровая штора, глухо, от потолка до пола, закрывавшая единственное в комнате окно. Она никак не должна была ожить. Створки окна заклеены бумажной лентой еще с холодной ветреной осени, а сейчас уже жаркий май. И форточка давным-давно не открывалась, на ней сломалась ручка. Куракин всё собирался пригласить мастера, да откладывал раз за разом. Здесь был его рабочий кабинет, и никто, даже друзья, даже жена, не могли сюда зайти и не дай бог тронуть хоть одну бумажку. Уже нет друзей, нет жены, и что же – вломится через порог сантехник, бросит на стол свои инструменты, влезет на стул, обязательно наследит, обязательно пропадет какой-то лист… И потом, зачем форточка? Воздух здесь не затхл, во всяком случае, Куракин не чувствует никаких раздражающих запахов.
Закрыта форточка, заклеено окно. Но штора почему-то дрогнула, и одновременно с этим его тугое ухо уловило стук в стекло, такой, будто камешек кто кинул. Но какой камешек, если Куракин живет на пятнадцатом этаже?
Вот, опять стук, и опять вздрагивает тяжелая плотная ткань.
Ударили часы, и от их неожиданной гитарной басовой музыки перехватило дыхание. Он посмотрел на стрелки. Оказывается, сейчас раннее утро, семь часов. Кто мог стучать в такую рань? И как? Пятнадцатый этаж.
Всё глупо и нелепо.
И Куракин поступил так же. Заправил рубашку в брюки, провел пятерней по густому чубу и сказал:
– Да, слышу!
Затем он шагнул к шторе, отдернул её и тотчас пожалел об этом. Прямо на него летела огромная красноротая птица с черными злыми глазами. Она видела его и нацелилась ударить в грудь, ближе к горлу, даже уже выкинула вперед лапы с кривыми острыми когтями.
Куракин отшатнулся, успел отгородиться от птицы шторой, сжался весь в предчувствии удара и звона разбитого стекла.
Но ничего этого не случилось.
Он выждал еще несколько секунд, вытер пот со лба, потом медленно вернулся к столу и сказал при этом: «Вот в чем дело. Понятно, вот в чем дело».
Наклонился, поднял стоявшую на полу бутылку.
Бутылка была пуста.
«Вот в чем дело», – повторил он.
Ему захотелось заплакать, но он забыл, как это делается. Он сжал бутылке горло, поднял её над головой как гранату и теперь уже решительно направился к окну. Слово стало камнем, в окно стучали, красноротая птица уже не даст ему прохода. Выход один»…
Глава 1.
В этом крохотном, заваленном папками кабинете для посетителей предназначался всего один стул, простенький, с овальной дыркой в сиденье – такие в мою молодость стояли когда-то в солдатских казармах. На него я и плюхнулся.
Людмила никак не прореагировала на моё появление, даже глаз не подняла, остро отточенный карандаш её продолжал бегать по строчкам рукописи.
– Нечто конгениальное? – спросил я, имея в виду листы, которые она читала. – В такой степени, что ты даже не замечаешь любимого человека и не хочешь сказать ему здравствуй?
– Ты с утра уже выпил.
Ну хоть бы бровью повела! Складывается такое впечатление, что на эту фразу она наткнулась в тексте и сейчас раздумывает, какой знак надо в конце ставить – вопросительный или восклицательный. Нет, в принципе, Людмила знает, какой знак тут обычно красуется, когда дело касается меня, но ныне у неё, кажется, откуда-то взялось сомнение.
Вообще-то она редко когда сомневается. С ней трудно спорить. Если в чем не уверена – спросит, но если что утверждает – тут лучше не перечить. Я хорошо её знаю. Можно даже сказать, очень хорошо. Мы семь лет работаем в одном издательстве, и в жизни у нас много общего. Когда-то даже была такая пора золотой осени, когда мы вручили друг другу ключи от квартир. Ну а что тут такого, два одиночества, которым у одного костра никогда не греться. Это не я так красиво придумал, это песня такая есть. С той поры золото отлетело, осталась просто осень, те ключи на наших брелоках однажды и навсегда оказались невостребованными. Нет, мы не расстались с ними, мы ж не дети, чтоб возвращать чужие игрушки. Просто затух костер. Дождик его прибил. В одночасье. Может, по глупости, может, по недоразумению. Но нормальные человеческие отношения остались.
Людмиле шестьдесят. Она читает тексты в старых некрасивых роговых очках, говорит, что в них очень удачные линзы. Она знает, что очки портят её лицо, снимает их сразу же, если кто-то стучит в дверь и входит в кабинет. Но я не вошел, я вломился. Заметил, что она схватилась было за дужку, но поняв, что опоздала, оставила на себе эту оправу, широкую, коричневую кажется уже от времени, как мощи фараона Рамзеса.
– Я не пил. Даже с вечера.
И опять никакой реакции, карандаш с той же скоростью перемещается по строчкам.
– Так дожил, что на бутылку не хватило?
Это уже оскорбление. Кому-нибудь другому я бы нашел, что на это ответить, но Людмила вправе так говорить. Она меня тоже хорошо знает.
– Не в том дело. Вчера позвонил шеф, просил прийти.
Теперь она наконец оторвалась от чтения, нашла повод снять очки, сощурилась и тревожно спросила:
– Чтоб ты написал заявление по собственному? Он уже нашел кого-то?
Глупо признаваться, но меня радует, что у нее становятся испуганными глаза. На всём белом свете больше никого не волнует, какого черта меня вдруг вызвал главный. В издательстве все кто хотел, знал, что я числюсь там последние деньки, что терпеть прогульщика и алкаша Санин не будет, и заявил об этом во всеуслышанье на последней летучке, которую я тоже пропустил по неуважительной причине. Но по телефону он мне об этом не сказал. О другом был разговор.
– Людмилка, ты знаешь такого – Княжича? Я. Княжич. Может, Ярослав, может, Яков. Только инициал известен. Судя по роскошной фамилии, думаю, Ярослав.
Она ответила тотчас:
– Нет. Я с таким не работала. Или это который на твоё место претендует?
– Не знаю. Во всяком случае, не думал над подобным вариантом. Дней десять назад Игорь дал мне рукопись посмотреть, а вчера позвонил, чтоб принес и высказался. Я, естественно, забыл о ней, и после звонка пришлось ночь сидеть.
Игорь, Игорь Игоревич Санин, как раз и был шефом.
– Если сидел ночь, значит, стоило читать?
Я пожал плечами:
– Как тебе сказать. На фоне той макулатуры… Ну-ка, озвучь фразу, на которой ты остановилась, – я показал глазами на листы, лежавшие перед Людмилой. – Не выбирай, читай, что под карандашом.
– Это современная отечественная фантастика, автор Виталий Савельев, слышал о таком? – Людмила, как бы извиняясь, чуть отодвинула от себя рукопись. – Ты фантастику терпеть не можешь, и понятное дело, начнешь цепляться ко всему.
– Жанр тут ни при чём. И на дурацкие сюжеты я тоже закрою глаза. Хотя нет. Фантастика – как раз то, что надо. Там в космосе летают?
– Летают, – вздохнула она.
– Так вот, если автор живёт будущим, то каким языком он описывает эту будущую жизнь? Мне сейчас только это интересно.
– Будто и так не знаешь, – Людмила полезла в сумочку, достала из нее другие очки, в тонкой золотой оправе. Они красиво смотрелись на её бледном кабинетном лице, но плохо годились для чтения. Брови поднялись, на лбу собрались морщинки. – Ладно, слушай. «Небо было черным как сажа, и потому звезды походили на искры ночного костра. Ветров, стоя у иллюминатора, любовался этой величественной картиной и ощущал торжество от того, что он первый из землян добрался в такую глубину космоса». Хватит?
– Это еще куда ни шло, – сказал я. – Человек что-то читал, что-то запомнил. Ночь как сажа, туман как молоко, звезды как искры…
– Про туман тут ничего нет.
– Значит, или уже было, или еще будет. Ты скажи мне об этом, когда встретишь. Раз твой Ветров ощущает торжество перед величественной картиной бытия…
Людмила нахмурилась. Я её достал, и она готова дать мне сейчас отлуп, даже не ожидая окончания моей реплики.
– Во-первых, не бытия, а космоса, что далеко не одно и то же, во-вторых, Ветров не мой, а достояние человечества. В-третьих, автор романа очень уважаемый человек, у него десяток книг и даже литературная премия. К тому же, он относительно молодой и перспективный, ему и сорока нет. Съел?
Она улыбнулась, но улыбка вышла не очень веселой. Видно, понимала, что строчку про молоко и туман обязательно найдет. У нее хороший вкус, чувство слова, но что делать, если в серых толстых папках, покоящихся вдоль стен на открытых стеллажах как дохлые жирные крысы с хвостами-тесёмками, ничего приличнее торжествующего космонавта Ветрова не найти.
– Да я что, Людмила Анатольевна, я съем. Но мне за Михаила Юрьевича обидно. Ему-то каково…
Читать отсюда
Она поняла, что это капкан. Она сто раз попадала лапкой в такие капканы. Но любопытную куницу опыт мало чему учит. И Людмила, конечно же, спросила:
– А причем тут Лермонтов?
– Он не натворил на десять томов. Более того, при жизни ни одна его драма не была опубликована. И с литпремиями как-то… Теперь о молодости. К двадцати пяти Михаил Юрьевич написал по сути всё, чем можно гордиться. И к этому сроку у него вышли всего две небольшие книжки – стихов и прозы.
Ну попалась в капканчик – и сиди тихо, жди, когда ослабят пружину и выпустят на волю. Так нет же!
– Но Лермонтова уже знала вся Россия…
– Да ни хрена подобного! Его знали шестнадцать питерских оболтусов, с которыми он ночами устраивал литературные чтения. «Кружок шестнадцати» – слышала о таком? Ну еще пяток критиков да редакторов. И вот там, за чаем и вином, звучала истинная литература. А теперь ответьте, Людмила Анатольевна, вашего Савельева, который о космонавте Ветрове написал, можно читать друзьям за столом? По ночам, и чтоб тех в сон не клонило?
Она сняла очки, сказала как-то жалко:
– Чего ты от меня хочешь? Савельев у нас в плане, он не хуже других, пишет, как умеет…
– Да не умеет он этого ни хрена! Людмилка, милая моя, ну найди хоть фразу, чтоб она принадлежала только Савельеву! Чтоб туман там молоком не был – найди!
Она продолжала вяло защищаться:
– Далось тебе молоко. Это проза, в ней труднее быть самобытным. Ты же в Лермонтове тоже такого не найдешь – чтоб только ему…
Я встал со стула, пошел к двери, словно согласившись с последним её доводом, но у порога сказал через плечо, на ходу:
– «Их одежды были изображения их душ: черные и изорванные». Из «Вадима», как ты понимаешь. Михаил Юрьевич писал его еще в школе юнкеров. Можно читать за вином и за чаем. Это представляется. Видится это! Как красноротая птица, вытянувшая к горлу несчастного алкаша лапы с кривыми когтями, – и я вскинул над головой скрюченные пальцы.
Она бы наверняка спросила, при чем тут красноротая птица, может быть, даже сказала, что правильнее писать не выпендриваясь – красноклювая, но я уже закрыл за собой дверь и серым змеиным коридором (дурацкая планировка с поворотами через каждые пять метров) пошагал к шефу, Игорю Игоревичу, с которым, я был уверен, у меня сейчас состоится последний служебный разговор.
Я даже в деталях предвижу, как он у нас выстроится. «Ну что, дожрался? – скажет Игорь. – Я ведь предупреждал, что за это по статье уволю, а не по твоему собственному. Так уволю, что никому ты нужен не будешь!». Я слезу не пущу, хотя, конечно, в мои годы эта статья, считай, расстрельная, – кому нужен пьющий пенсионер, пусть даже соображающий что-то если не в литературе, то в редакционном процессе. Сейчас безработных с дипломами пруд пруди. Слезу я все же не пущу, а отвечу: «Как знаешь, Игорь Игоревич, твоя воля. Что заслужил, то и приму».
Санин придаёт значение словам, и это моё «что заслужил» он не пропустит мимо ушей, авось, снизойдет. Я же и вправду тут не просто штаны просиживал, я за девять лет нашел для издательства неплохих авторов, а они в свою очередь принесли хорошую выручку. Жутко говорить о литературе как о товаре, но куда ж деваться в эпоху рыночных отношений…
Санин в кабинете один. Ни здрастьте, ни садись, конечно, сегодня не скажет, и кофе не предложит, хотя сам пьет, усевшись на краешек стола. Он смотрит на меня исподлобья, потом переводит взгляд на часы. Ну уж тут-то ему придраться не к чему: я как и обещал, зашел ровно в одиннадцать. Мог бы даже на пять минут раньше, но специально не захотел, потратил их у Людмилы.
– Садись. Кофе будешь?
Так, подсластить хочет наше прощание. Вообще-то он нормальный мужик, Игорёша, я могу его так называть про себя – на двадцать лет моложе, значит, в сыны годится. Да, человек он не творческий, но взялся же за книжное дело, с нулевого цикла построил за десять лет пусть не ведущее, но издательство, за которое не стыдно. Нашел хорошую типографию, хороших редакторов, в ком-то, конечно, не без этого, ошибался, кого-то выгонял, но ведь по делу.
Вот как меня сейчас.
Он ни при чем.
Жрать надо меньше.
Я на вопрос Санина не ответил, но он ткнул на столе кнопку и сказал секретарше:
– Элла, кофе Алексею Ивановичу… Да, без молока, ты же знаешь его вкусы.
Он долгим взглядом посмотрел на меня, молчать было неудобно, и я заговорил только потому, чтоб прервать эту паузу:
– О моих вкусах ей уже можно забывать. Пропуска у меня, так понимаю, сюда больше не будет.
Вошла Элла… О женщинах плохо не говорят, тем более, по большому счету она плохих слов и не заслужила. Молчаливая, исполнительная, всё схватывающая на лету, никогда не смеющаяся и не плачущая. Двадцативосьмилетняя девушка-робот. И выглядит соответственно: ни сзади, ни спереди никаких округлостей, всё сделано не по лекалам, а под линейку. У миниатюрной девочки-подростка такая конституция сошла бы за достоинства, но Элла была выше среднего, совсем не подросток…
Господи, ну нельзя же так о женщинах!
Все знали, как секретарша оказалась в издательстве. Это занятная история, проливающая свет на очень многое, но о ней как-нибудь потом. Элла поставила возле меня кофе, вазочку с галетами, крохотную пиалу с мёдом. Удалилась так бесшумно, словно прошла в шлепанцах по ковру, а не на каблучках по паркету. Пол у главного действительно выложен ореховой паркетной доской, а не обманкой-ламинатом.
Мёд в этом кабинете тоже не подделка, ароматный и тягучий, приходится склоняться над ним, чтоб не капнуть на стол. Некрасиво пребывать в таком вот полупоклоне в сторону задницы Игорька – он по-прежнему восседает на краешке стола. Можно, конечно, отказаться от мёда, но когда я его еще теперь поем? Нет, не откажусь, мы люди не гордые.
– И что ты можешь сказать, Алексей Иванович?
Печенюшка приятно взрывается на моих зубах. Галеты тоже хороши! И теперь маленький глоток кофе.
– Насчет пропуска? Так я сказал. Я был бы счастлив, если б имел право изредка наведываться сюда, тут остается много друзей…
Санин чуть поморщился и перебил меня:
– Не надо. У тебя не много друзей. И потом, я спрашиваю о рукописи.
Ну да, сначала – дело, иначе как же уже уволенному вести официальный разговор о судьбе будущей книги.
– Княжич, – киваю я. – Как его, Ярослав, Яков?
Санин, кажется, удивился:
– Это имеет какое-то значение?
– Я не ради любопытства, просто легче будет вести об авторе разговор.
– Называй, как хочешь. Что, есть о чем говорить? Сие можно издавать?
Отвечаю вопросом на вопрос:
– Игорь Игоревич, я часто ошибался в оценках наших новых авторов?
– Это отдельная тема. Меня сейчас интересует только Княжич.
– О Княжиче ничего не могу вам сказать, даже имени не знаю. Может, это вообще псевдоним? Понимаете, судя по рукописи, он уже прожил достаточно, хорошо знает психологию неудачников, скорее всего, пережил личную трагедию… Но главное – у него есть стиль, есть язык. Без мусора пишет. Начинающим это не свойственно, во всяком случае, я таких давно не встречал. Даже подающих большие надежды надо тыкать носом в дерьмо и втолковывать, что, – тут я помнил разговор с Людмилой, – ночь как сажа, или туман как молоко это плохо, это штампы. Княжич их почти не допускает. И вообще, сам сюжет «Личной планеты», этот Куракин, его конфликты со всем миром… Впрочем, что я пересказываю, вы и так знаете.
Санин внимательно всматривается в свою опустевшую чашку, словно гадает на кофейной гуще:
– Я ничего не знаю, я не читал.
Здрастьте-пожалста! Рукопись пришла в издательство не по почте, не по электронке, её, так понимаю, передали шефу из рук в руки, и в таких ситуациях он смотрит её хотя бы по диагонали, а потом пытается мне объяснить, что из нее понял, и узнать, какое моё мнение. С ним он всегда соглашается. («Напиши ответ такой, чтоб автору не больно читать было!»). Он говорит так, потому что я нередко бываю злым. На одном из писательских съездов, в кулуарах, Александру Трифоновичу Твардовскому начали говорить, что в литературу попёрли – именно попёрли! – люди, не понимающие ничего в этой тяжкой работе, мало того, стали входить в руководство союзами, тащить туда своих, еще более далёких от истинного творчества. «Топите их, как котят, пока они слепые, – сказал на это мэтр. – Прорежутся у таких глазки и прорастут коготки – беда будет».
Пришла беда…
– Я не ожидал от… – Санин сделал паузу, вероятно, забыв фамилию автора, и пришлось подсказать:
– От Княжича.
– Да. Я не ожидал, что будет нечто дельное, правда. «Личная планета». Это что, фантастика?
– Нет. Просто человек думал, что Земля создана для него, и он может здесь жить как ему захочется, без всяких условностей, по своим правилам. Он ошибся. А мы… Простите, вы не ошибетесь, если поставите рукопись в план.
Игорь Игоревич продолжал рассматривать дно чашки, он словно бы не заметил моей заминки с выбором местоимений:
– Заумные книги вообще-то сейчас спросом не пользуются.
– Это не заумная, а умная, и написана занимательно. Думаю, вам повезло, что автор вышел именно на ваше издательство. Книгу заметят, особенно если её чуть раскрутить.
Раньше Санин был счастлив, когда я хвалил тех, кто приносил лично ему свои творенья. Таких было крайне мало, но – попадались. Он тут же давал им зеленую улицу.
Ныне Игорь Игоревич, кажется, растерян, настороженно косится на меня, словно ждет подвоха. Сейчас, мол, я скажу, что пошутил, и «Личную планету» надо выбрасывать в корзину.
От автора, значит, он не ожидал ничего толкового.
– Слушай, Алексей Иванович, а могло быть так, что это написал совсем другой человек, а затем рукопись… ну не знаю – продал, подарил, отдал ли…
– Вы и сами знаете – могло. Если Княжичу нужна слава и у него есть деньги, чтоб её купить. Нередкое явление. Но это по большому счету не моё дело, Игорь Игоревич. Мне дали рукопись, я прочел её и выношу свой вердикт: можно запускать в производство. – Я немного подумал. – Что, этот человек вам не внушает абсолютно никакого доверия?
Конечно, на подобные вопросы начальство вполне может не отвечать, Санин и не ответил. Он наконец оторвал зад от стола, подошел к своему кожаному креслу, но опускаться в него не стал, скрестив руки на груди. Атлет. Такие фигуры ваял афинянин Леохар, мир до сих пор восхищается его Аполлоном Бельведерским. Покатые плечи, широкая грудь. В молодости Игорь занимался греблей, даже серебро на Европе получал, и не обрюзг, не оплыл жиром, по вечерам бегает в тренажерный зал, сидит на диетах и в меру пьет.
пауза
– Алексей Иванович, набросай рецензию, небольшую, на пару страниц. Я думаю, там же что-то дотянуть надо, поправить, так?
– Надо. Есть пара фактических ошибок.
– Вот-вот. Напиши об этом. Хорошо, если сделаешь прямо сейчас, продиктуй Элле, а то уйдешь домой, закрутишься там…
– Запью, думаете?
Санин наконец сел в кресло, вытащил из ящика стола тонкую папку, раскрыл ее перед собой, однако приподнял так, чтоб текста я не увидел:
– Понимаю, когда пьют, но дело не страдает. А тут – на совещания не приходишь, с чтением рукописей затягиваешь, авторам отвечаешь некорректно…
– Почему же некорректно, Игорь Игоревич? Я понимаю, это Головин нажаловался. Я ему просто честно отписал, что литература – не его удел, поскольку он не владеет словом.
– Головин все же профессор, опытный дорожник, его работы по возведению мостов знают в Европе…
– Кто же против? Мосты у него получаются, пусть ими и занимается. Ну не берется же он проектировать космолет для полетов на Луну, правильно?
– А причем тут космолет? – не понял шеф.
– А причем тут литература? У нее есть тоже свои законы, свои требования, а кроме того, от человека, решившего взяться за перо, требуются хотя бы задатки…
– Так, – перебил меня Санин, закрыл папку и отправил её обратно в стол. – В общем, скрывать ничего не буду, Алексей Иванович. Приказ на твоё увольнение подготовлен, уже хотел подписать его, но тут как раз Людмила Анатольевна зашла, я решил с ней еще раз посоветоваться… Она тоже права. Авторы, с которыми ты работаешь – их тиражи расходятся как мимозы перед мартовским праздником. – Он ткнул пальцем в сторону телефона. – И вот звонят и просят, чтоб их рукописи смотрел именно ты. Как это издательству не учитывать? Потому приказ я не подписал, пусть полежит. А ты делай выводы и продолжай работать.
Я поднялся со стула:
– Рецензию для Княжича делать за вашей подписью или за своей?
– Как посчитаешь нужным. Хотя, нет, лучше за моей. Но только чтоб это не отписка была – потеплее, полиричнее. Впрочем, не мне тебя учить.
Читать отсюда 2
Глава 2.
В бухгалтерии выдали зарплату без всяких удержаний. Это настолько меня тронуло, что я забыл о ночных своих планах – о них речь будет ниже – и завернул в знакомый магазинчик. Уже подойдя к прилавку, решил было, что сам по себе заход сюда еще ничего не значит, водку не попрошу, можно, к примеру, взять кружок краковской, или сыра к чаю, но, увы, меня здесь хорошо знали, и рыжая Зина тут же выставила на прилавок бутылку «Столичной». Отказываться было грешно, ведь пришлось бы объясняться, отчего это я изменяю своим принципам, а говорить на эту тему не хотелось, особенно с Зиной.
Зина была рыжая блондинка – так я её называл про себя. Удивительно привлекательное кукольное лицо, огромные голубые глаза, светлая не загорающая кожа. В юности, наверное, у нее была эталонная для моделей фигура, но и сейчас, в пятьдесят, ничто не портило эту женщину. Да, сантиметры прибавились, однако очень даже пропорционально, только грудь смотрелась краше нормы, но разве это плохо?! Что не изменилось в рыжей Зине – святая детская тяга к комплиментам таких сволочей, как я. Это патология, конечно. Семь ухажёров у нее было, среди них – инженер-метростроевец, киноартист, футболист высшей лиги и даже конструктор с мировым именем, и все они не прижились в ее уютном гнездышке с европейским ремонтом, богатым столом и дорогими гардинами на окнах. Я мог тоже быть в этом списке, но, слава богу, оказался великим трусом. Тогда я только начинал работать в издательстве, приходил в магазин именно за водкой. Однажды зашел уже после дружеской посиделки в своем кабинете с авторами и наговорил рыжей Зине гору красивых слов, даже ПастернАка прочел:
Под ракитой, обвитой плющом,
От ненастья мы ищем защиты.
Наши плечи покрыты плащом,
Вкруг тебя мои руки обвиты,
Я ошибся. Кусты этих чащ
Не плющом перевиты, а хмелем.
Ну – так лучше давай этот плащ
В ширину под собою расстелем.
Она хлопала своими длинными ресницами, не приклеенными, а данными природой, так, как хлопают восторженные зрители в ладоши. А потом сказала: «Я сменяюсь через час, дома у меня есть осетрина и коньяк. Коньяка полбутылки, но я пью мало, а если вам не хватит – скажите сразу, я захвачу еще». Как же гадко и скользко я себя повёл: стал придумывать о важной встрече, которая у меня сегодня и которую при огромном моем желании пойти в гости к Зине никак нельзя отложить. Она близоруко щурилась и кивала на каждое мое слово, потом сказала: «Если вы боитесь, что я вас в постель хочу затащить, то напрасно! Никогда! Я вступаю в отношения только на законных основаниях, после регистрации, и никому не делаю исключений, даже если человек мне нравится, вот как вы». Фраза «вступаю в отношения» мне как-то немного резанула слух, я бы эту мысль сформулировал более прямолинейно, но далее наш разговор стал еще более занимательным. «Я только хотела, чтоб вы меня познакомили с ПастернАком». «Но, видите ли…» «Нет, я понимаю, он, слышала, уже умер»… «И давно», – кивнул я. «Да, я знаю. Когда песню для фильма «С легким паром» написал. Но вы бы мне рассказали о нём, он же еще чего-то писал, кроме песен. Я так люблю слушать! Ну если сейчас не можете, то когда-нибудь, когда скажете».