- -
- 100%
- +
Продувалов встал, опять же глядя только на папку с рукописью:
– Так я могу её забрать? Или вы всё же посмотрите до конца?
Вот так-то. Наконец-то он перешел на «вы». Я старше его лет на десять, меня ничуть не задевает и панибратское отношение, но при этом надо же быть хоть немного братом…
– Дальше, попробую угадать, дуэль с родным дядей, Ганнибалом, из-за того, кто должен переспать с женщиной, понравившейся обоим? – спросил я.
Он взял папку и вышел, даже не попрощавшись.
И ладно. Разговор и так следовало сворачивать. В весенний день торчать в кабинете глупое занятие, тем более, когда тебя ждут.
Кажется, собирается пойти дождь. Белые облака, замеченные мною с утра, исчезли, но появилось одно темное, до того тяжелое, что ему трудно шевелиться, оно еле-еле ползет с запада. Стихли птицы, стих ветер, вода в Измайловском пруду стала казаться уснувшей белёсой анакондой, чуть шевелящейся в этом своём сне от далёких раскатов грома.
Коган стоял у воды на своем любимом месте, только без удочек. Я вдруг обнаружил, что ему идет ермолка: огромные черные глаза, крупный нос, белая не поддающаяся загару кожа. Внушением, что ли, облик свой меняет? Он же вроде не так выглядел, когда был Петровым… Можно было бы, конечно, съязвить по этому поводу, но Иоханан выглядел настолько печально, что я передумал шутить.
пауза
Мы не сразу обменялись рукопожатиями: нас разделили «скандинавки», идущие стайкой и старательно делающие вид, что им не интересны два мужика, ставшие на их пути. Одна из них, полноватая блондиночка, чуть не задела меня лыжной палкой, и ждала, конечно, чтоб я на это как-то отреагировал, хоть словом, хоть мимикой – ведь одиноким женщинам так надо, чтоб их заметили. Она даже ротик приоткрыла, готовая к любой моей реплике. Или может, это игра моего больного воображения?
– Аня, ты чего на мужиков бросаешься? – сказал ей кто-то из стайки.
«Скандинавки» рассмеялись, блондинка Аня тоже, при этом что-то ответила подруге, я уже не расслышал, что, потому что Коган как раз подал свою реплику:
– Алексей, я вот тебя зачем хотел увидеть. Присядем, пройдёмся?
Мы решили не толкаться на узком тротуарчике и уселись на пень. На том самом месте, где обычно ловит Коган, устроился теперь бородач лет семидесяти, приветливо нам кивнувший. Рыбак рыбака чувствует…
– Алексей, я бы хотел попросить тебя поговорить с Инной.
Я растерялся:
– С твоей женой? Поговорить? О чём? Она тоже увлеклась Серебряным веком?
Если бы это было так, я бы не очень удивился. Хоть по образованию она была технарём, но литературу любила, ходила в театры, ездила на бардовские фестивали, причем, таскала туда с собой детей, тогда еще школьников.
Серебряный век оказался ни при чём.
– Инна не хочет уезжать.
– Куда?
Коган поморщился:
– Ну не надо делать вид, что не понимаешь. У нас это всё зашло очень далеко. Очень. До развода!
Кадык дернулся на его длинном горле, и мне показалось, что он глотает слёзы.
– Инна не хочет в Израиль?
Мой вопрос, конечно, был лишним, но я действительно не мог такое даже предположить. Я как раз думал, что это она подбила Петрова на смену фамилии, она зовёт его переехать на землю обетованную. Инна Марковна Ногинштейн. Её мама до ухода на пенсию работала заведующей стоматологической клиникой, а папа был далеко не простым чиновником в системе столичной торговли. Я помню его. Даже за домашним столом он сидел в галстуке и не любил разговоров о политике. Марк Иосифович много курил, заработал рак легких и на операцию поехал в лучшую клинику Тель-Авива. Не потому, что он еврей, а потому что это была действительно хорошая клиника, где успешно лечились его коллеги. Оттуда он уже не вышел, умер на операционном столе. Там его и похоронили. Мать Инны, Фаина Нотковна, каждый год ездила на кладбище. Инна и Коган, насколько я знаю, тоже бывали в Израиле…
– Значит, Инна не хочет ехать, – повторил я, и задал еще один существенный вопрос по теме. – А дети?
– Это самое непонятное! – Коган даже приостановился. – Они же были с нами там, им понравилось! А сейчас упёрлись все! Я говорю: там могила Марка Иосифовича, Фаины Нотковны, это долг детей – жить рядом с могилами предков. Правильно я говорю?
– А твои родители где похоронены?
Иоханан предостерегающе вскинул ладонь:
– Вот не надо, не надо так! Не лови на слове! Если б у родителей была возможность… Ты же понимаешь, тогда другое время было.
– И мы были другими, – сказал я. – Некоторые даже другие фамилии носили.
– Не кусайся. Согласись, что у человека есть право выбрать то место для жизни, где ему будет лучше. И дети, и жена понимают, что там лучше, но у них всё еще совковое мышление. Они боятся перемен. Их надо подтолкнуть. Как ребенка на санках с горки.
Туча медленно приближалась. Воздух был по-прежнему недвижим, тяжёл, но тонкие верхушки берез уже ожили, напрягли мелкие свои листочки. Им хотелось дождя.
– А почему я избран толкачом?
Он кивнул, словно давая понять, что ждал этого вопроса.
– Мне о помощи больше некого просить. Ты хоть ёрничаешь, но все же понимаешь меня. И Инна к тебе прислушается. Она вообще считала вас с Лидой… В общем, она дорожит твоим мнением.
– Но оно не совпадает с твоим, Иван. Я не буду подталкивать санки. И если б даже совпадало, не делал бы этого. Можно давать совет, какого цвета обои покупать, или какую блесну на спиннинг цеплять, но как, где и с кем жить…
Рыбак бородач выудил карася, поднял его, демонстрируя нам:
– Хорош, да? Я и не думал, что тут есть такие.
– А в Иордане карасей нет, – сказал я.
– Зато есть сом, – ответил Коган. – А на озёрах – и карп, и карась, я узнавал. У детей будет хорошая работа. Продадим четырехкомнатную московскую квартиру, купим там нормальное жилье, дочери найдем такого, чтоб был не нищий, со своей крышей над головой… – Он поймал мой ироничный взгляд. – По любви, обязательно по любви, она же у нас красивая умная девочка, и ей надо находить достойную пару. А ты… Пойми, я не прошу тебя заниматься чистой агитацией в мою пользу. Но Инна думает встретиться и поговорить с тобой. Ты правильно сказал, что не надо давать советы по таким серьезным проблемам. Вот я как раз этого и хочу. Не гладь её по головке, не говори, что она права, и что её муж, я то есть, сбрендил.
– Если не сбрендил, тогда объясни, пожалуйста, логично, зачем тебе этот переезд?
– Здесь жизнь закончилась, как ты не понимаешь. У меня впереди больше ничего нет. Холодильник, телевизор, караси. В этом треугольнике я пропаду как в Бермудах. Дети уже не добьются большего, всё здесь выстроено так, чтоб они довольствовались малым. Им некуда себя приспособить. Инна по вечерам начала вязать носки. Ей нравится сидеть и тупо вязать. А там будет встряска. Там нам всем придется покрутиться. Это называется позитивными переменами. Что-то от нас будет зависеть. И потому захочется жить. Тебе еще что непонятно?
Гром обычно действует как артиллерийское орудие – бьет сначала по окраине, потом ближе, ближе… А в этот раз он нарушил правила: прямо над головами рвануло так, что анаконда проснулась, мышцы её прокатились по серому извивающемуся телу пруда. Бородатый рыбак матюгнулся, начал спешно сматывать снасти. Мы тоже встали с пня, пошли к выходу, в сторону метро. Коган держался на полшага впереди и все время косился на меня, словно ожидая ответа на свой вопрос.
Но я не знал, что ему ответить.
Нас перегнали «скандинавки», сделавшие очередной круг, и блондинка Аня сказала улыбаясь через плечо:
– Ай, какие медленные! Спортом надо заниматься.
– Палок нет, – ответил я, потому что промолчать в такой ситуации вроде как обидеть хорошего человека.
– У меня пара лишних палок есть. Могу завтра захватить. Ой, нет, лучше в пятницу, завтра работаю допоздна. – Она притормозила свой скорый ход. – Так как, нести палки?
Я представил себя в своём красном поношенном трико с вытянутыми коленками и в истертых в лесных малинниках и на грибных полянах кроссовках. Блондинка была упакована что надо, и на её фоне я был бы карикатурой.
– А у меня в пятницу как раз… Не судьба, в общем.
Она, наверное, обиделась, помчалась догонять подруг. Первые тяжелые капли вычернили кляксами пыльный асфальт, но до входа в метро было уже всего ничего и мы продолжили путь в прежнем ритме.
– Ты… У тебя так никто и не появился? – спросил Коган. Я развел руками. – Напрасно, нельзя на себе крест ставить. Конечно, такую, как Лида, не найти, но жизнь же не закончилась.
– Хочешь пригласить на Иордан? – И совершенно неожиданно для себя я закончил эту фразу, прибавив к ней странное слово. – Прости.
– Не закончилась жизнь, – повторил Коган.
Гроза ударила так, что теперь и земля вздрогнула. Тут же туча прорвалась и из нее сплошным потоком хлынула вода, но мы уже входили в вестибюль метро.
Глава 4.
Туча ушла быстрее, чем надвигалась. Когда я через сорок минут вышел из подземки, о прошедшем ливне напоминали только лужи. Возле бензозаправки по ним плыли павлиные перья нефти, как писал когда-то Катаев. Я остановился, чтоб специально рассмотреть их. Павлиные перья, ну не скажешь точнее! Вот что значит язык мастера: павлиные перья нефти.
Так Я. Княжич написал: красноротая птица. Если б она была, скажем, красноклювая, я бы её не испугался. Для меня это была бы, скажем, чайка, орлик какой-нибудь. Но тут воспаленный мозг Куракина увидел нечто безобразное, страшное, неправдоподобное. Открытый в злобном крике красный рот чудища. Он-то думал, что это его личная планета, что он сможет жить на ней как хочет, как умеет, а оказалось – живёт, как позволяют. Когда начинаешь понимать это, какая там к черту чайка тебе померещится – жуть летающая с кроваво-красным ртом.
Любопытный он человек, Я. Княжич.
Вообще-то я встречал многих любопытных.
Вову-Солнце, к примеру.
О нём мне впервые сказала рыжая Зина, та, из магазина. «Он такие стихи пишет!!! Куда там вашему ПастернАку! Вы не посмотрите?»
Ну а чего ж не посмотреть.
«Только он невезучий, ни за что сидел. Но это же ничего не значит?»
Ровным счетом ничего, поэты вообще в большинстве своём невезучие. Вознесенский не зря написал: «Как хороши у людей невезучих Тихие песни».
«Можно, он придёт к вам завтра?»
И он пришел.
Друг продавщицы оказался типичнейшим зэком, таким, каких показывают в кино. Чефирный загар, грубые руки лесоповальщика, даже золотая фикса. Он положил передо мной толстую тетрадь и сказал:
– Мои стихи трудно читать, но кореша их поют красиво под гитару. Только я петь и играть не умею.
Не умел он и писать. Какие-то строчки были вырваны из Есенина, какие-то – из Высоцкого, Рубцова, разбавлялись своими, в которых не соблюдалось ни размера, ни толковых рифм, и получалась совершенно неудобоваримая каша:
Я вернусь к тебе, когда распустит ветви
Моей мамы яблоневый сад,
Только ты, Светланочка, мой Светик,
Верь, что скоро я покину ад…
Ну и дальше в таком же роде о синих глазах, белых плечах, о нарах и небе в клеточку.
– У меня еще новые есть, про Зину, но они не для печати, там много интима, – говорил он мне со скучным видом классика.
Словно был уверен, что эти – для печати. Разубеждать его в чем-то не имело смысла, я от поэзии сумел перевести разговор на грубую прозу. О зонах и сидках Вова-Солнце ничего говорить не стал, разве лишь обмолвился, что в общей сложности провёл в неволе пятнашку из своих тридцати восьми. Теперь взялся за ум, работает на станции техобслуживания.
– Я хозяину, ну, начальнику колонии, из металлолома тачку склепал покруче иномарки. Любой движок с закрытыми глазами переберу. Не пропаду. – И он взял со стола свою тетрадку. – А стихи мои печатать не надо. Не для печати это – для души. Просто Зина просила показать, я только для этого и пришел. Она нормальная деваха, чего ж не прийти, если просит…
пппппп
С рыжей Зиной Вова-Солнце прожил душа в душу три месяца, и всё это время она светилась от счастья, оно не вмещалось в нее, и потому счастьем своим делилась со мной. Солнце сам заменил краны в ванной, поменял там кафель, не берёт у нее для себя ни рубля, выносит мусор и не напивается.
Беда случилась, как всегда, неожиданно. В расчудесный день аванса я увидел за прилавком любимого моего магазина печальную картину. Рыжая Зина стояла с белым лицом, совершенно неживым, поистине мраморным, а её напарница Ольга Павловна, увидев меня, сказала:
– Ну хоть вы вразумите её! Не хочет заявлять! Этот гад всё у нее из дому вынес, всё! Деньги, ювелирку, шубку норковую, даже бельё! Комбинашку – и ту!
Зина лишь дополнила:
– Эротичная такая комбинашка, французская. Он любил, когда я ее надевала.
– Потому что дура ты неразборчивая! Я ж тебя предупреждала: зэк есть зэк, раз за воровство сидел, рано или поздно возьмется за своё.
Зина, не слыша товарку, опять сказала мне:
– Поехала к нему на станцию – он на работу не вышел, хотя была его смена.
Ольга Павловна покрутила пальцем у виска:
– Нет мозгов! Чего ж он теперь выйдет-то? Он шмотки твои продаёт. Заявляй, может, хоть что-то найдут и вернут.
– Пусть подавится! Не прощу ему этого.
– Ой, идиотка! Нужно ему твоё прощение! На сто тыщ тебя нагрел, пусть срок мотает. Беги в милицию!
Рыжая Зина покачала головой:
– Не прощу.
– Ты хоть замок смени в двери, залезет же еще…
Вот в этом Зина подружку послушала и поставила в квартиру новую, металлическую дверь с навороченным замком. Но это не помогло. Правда, теперь уже в другом плане. Вова-Солнце дней через десять в квартиру её проник и выложил посреди комнаты ее любимую комбинашку, что-то еще по мелочи из украденных вещей и деньги, не все, но всё же! А сверху положил букет роз и записку: «Чего ж не заявила?»
Поэтическая натура.
Ещё через месяц он сел, теперь уже очень надолго. История эта опять-таки не из простых, и в деталях была озвучена на суде. Вова-Солнце, уже покинув продавщицу, так описывал её достоинства дружкам, что один из них, Жора Арбат, на спор вызвался её прибрать к рукам. Он и вправду сделал такую попытку, но Зине не приглянулся и она его отшила. Однако Солнцу Жора сказал другое, начал бахвалиться, что женщина пригласила его к себе, и там он с ней делал, что хотел. Солнце спросил его кое-что про квартиру, понял, что дружок врёт, и дал ему в рыло. Тот схватился за нож, и этот нож в конце концов оказался торчащим в его груди…
Рыжая Зина отнеслась ко всему этому вроде бы равнодушно. Но какое-то чувство у нее к вору осталось. Сказала мне как-то:
– Представляете, он, гад такой, письмо прислал, всё в стихах, но я его выбросила даже конверт не раскрыв.
– А откуда же знаете, что в стихах?
Она подняла глаза к потолку, долго там что-то рассматривала, потом посоветовала:
– Сегодня ветчину не берите, неважная ветчина…
Чего это я, спрашивается, вспомнил Вову-Солнце?
Ах да, из-за Княжича.
Каждый человек интересен по-своему.
Глубокая мысль. Главное, свежая.
ооооооооооооо
Санин намерен выпустить его книгу. «Личная планета». Хорошее название. Поскольку шеф попросил написать умную рецензию, я в ней обмолвился, что по стилистике и настроению повесть схожа с «Чужим небом» Гумилёва. В данном случае стихи и проза по соотношению вовсе не лёд и пламень. Вселенская печаль – общий знаменатель…
Мне повезло: зашел в подъезд – и тотчас раскрылся лифт, словно специально ждал меня. В нашем старом доме лифт работает безобразно, то пацаны его наверху гоняют, то застревает он где-то. А сейчас – пожалуйста, со скрипом, но домчал меня до нужного этажа. И здесь всё прекрасно: на площадке поменяли лампочку, не надо наощупь находить скважину для ключа.
…Печаль – общий знаменатель. Куракин – он ведь не от белой горячки бросился из окна высотки вниз, и не только от того, что мир оказался несправедливым к нему. Куракин понял, что он тоже не подарок, многим причинял боль, и потому просто никому не нужен на этой планете, и уход его никто не заметит. Никто. У Гумилёва так же… Надо сейчас найти и перечитать Гумилёва. Как у него? «Я уеду далеким, далеким…»
Я стал листать его книгу и одновременно жарить яйца с колбасой. Оказывается, и капуста в холодильнике есть, стоит в пакете, выпустив рассол. Рассол слить в кружку, а в капусту добавить лук, масло…
Так, вот оно, «Чужое небо». И вот нужные строки:
Знай, я больше не буду жестоким,
Будь счастливой, с кем хочешь, хоть с ним,
Я уеду, далеким, далеким,
Я не буду печальным и злым.
Так герой говорит перед смертью, он отравлен, знает это и воспринимает уже с неживым спокойствием. Более того – сладко знать, говорит он. Вроде как отмучился и отмучил других.
Так же с Гумилевым мучилась Ахматова! У неё ведь тоже есть об этом. Память, гадина такая, уже не держит нужных ссылок, надо тоже и Анну Андреевну полистать…
Звонок. Я тянусь к телефонной трубке, и только увидев, что она лежит косо, не так, как положено, соображаю, что это звонят в дверь. Дела! Мне никто сто лет не звонил в дверь, да еще так поздно, оказывается. Уже десятый час, часы у меня висят на стене. Может, дочь приехала? Нет, конечно, нет. У нас как-то не сложилось, чтоб приезжать друг к другу на вечерний чай.
Второй звонок. Что ж я сижу и размышляю? Надо открыть дверь и посмотреть, кто за ней. Я встаю почему-то неуклюже, даже стул падает. Черт с ним, потом подниму. Не заставлять же гостя ждать.
На пороге стоит Людмила. Почему-то встревожена:
– Что здесь у тебя? Драка?
– Абсолютно ничего, – говорю я. – Мы сидим спокойненько втроем, я, Гумилёв, Ахматова…
Делаю жест рукой, приглашая её войти, и она сразу же направляется на кухню. Не заходит, с коридора смотрит на стол:
– Алексей, ты же мне говорил, что бросил пить.
– Да. – Я останавливаюсь рядом с ней и тоже смотрю на стол. Вот те на! На нём откуда-то взялась бутылка, уже почти пустая, ну, может, граммов пятьдесят там осталось. – Слушай, Люд, я правда не знаю, как это получилось. Я не хотел пить. У меня даже в голове этого не было…
– А с телефоном что?
– Трубка не так лежала. Ты не ругайся…
Людмила пожала плечами:
– Я тебе не мама и не жена, чтоб ругать.
– И уже даже давно не любовница, – попробовал пошутить я.
– И не любовница. Санин попросил выяснить, где ты, не может тебе дозвониться. Завтра в десять тридцать к нему приходит некто Княжич, и он до этой встречи захотел с тобой переговорить. В десять тебе надо быть в издательстве, в подобающей форме.
– В смысле – английский костюм-тройка, галстук, соответствующий парфюм?
– В смысле, трезвым и в свежей рубашке. У тебя есть выглаженная рубашка?
– Ты меня обижаешь, женщина, – сказал я, но тут вспомнил, что все рубашки у меня со вчерашнего дня лежат в стиральной машине. Если её сейчас включить, и завтра пораньше проснуться… Хотя, есть водолазка, как раз под джинсы, и гладить её не надо.
– Надеюсь, ты не в этих джинсах прийти на встречу собираешься?
– А что, для встречи с Княжичем надо одеваться по особому протоколу?
– Нет, просто ты посадил пятно на… На самом неподходящем месте.
Я опустил глаза. Масло расцвело черной розой возле ширинки. Идиот! Сколько раз собирался купить нормальные штаны, а которые есть, отнести в химчистку, и всё откладывал.
Людмила поняла моё бедственное положение по глазам.
– У тебя пятновыводитель стоял в ванной, в шкафчике. Надеюсь, ты его не выпил?
– Хочет Санин встречаться с автором – пусть встречается! Я-то ему зачем нужен? Всё, что думаю о рукописи, я написал, добавить нечего. – Я начал хорохориться. – Вот сейчас возьму позвоню ему…
– Снимай брюки, – сказала она. – Где халат?
Когда-то она подарила мне роскошный халат цвета темной вишни. Слава богу, его я не затаскал, он висит у меня в шкафу. Но признавать поражение, молча идти и переодеваться, а потом наблюдать, как сторонняя в общем-то женщина возится с твоими шмотками…
– Нет, я позвоню! Я откажусь от встречи. Я не вижу смысла на ней присутствовать. Ты помнишь его номер телефона, Игорёши нашего? В конце пятьдесят три или тридцать пять?
– Снимай штаны!
Глава 5.
Дождь хотел было вернуться ночью, но что-то там у него не заладилось.
Огниво высекало молнии далеко и бесшумно, потому они были не электрически белыми, а малиновыми. Небольшой ветер отгонял их от города, к утру устал и стих, но тишина эта была не спокойной, а давящей, тревожной. Понимая, чем это обернется, я захватил с собой зонт.
Не заходя в свой кабинет, сразу же направился к шефу, но Элла сказала, что он задерживается: застрял в пробке.
– Кофе будете?
Я посмотрел на холодильник, и секретарша тотчас прочла мою мысль:
– Да, минералка есть. Берите.
Умница, всё-то она знает.
ооооооооооо
Я зашел теперь к себе, и успел лишь откупорить бутылку, как в дверь просунулась головка Мирей Матье. Глаза, прическа, губы – всё один к одному. Я только начал соображать, как знаменитая французская певица могла оказаться в нашем издательстве, а она уже переступила порог и только потом спросила на чистом русском:
– Разрешите?
– О, мадмуазель…
– Слушайте, здесь такие неуютные коридоры, стоять в них крайне неудобно. Можно у вас минут десять посидеть?
– У нас кабинеты тоже неуютные, и стулья… Это не залы и кресла вашего Людовика.
Матье засмеялась, как будто начала петь.
– Я правда похожа на француженку, да? Еще и прическу специально такую сделала.
– Так вы не… – сказал я разочарованно, и девочка опять рассмеялась:
– Мирей была такой лет сорок назад, сейчас она наверное седая и старая, моё поколение её вообще не знает. Я знаю лишь потому, что папа был в нее влюблен, и женился на моей маме, потому что… Понимаете, да? И я, к его счастью, очень похожа на маму, а значит и на знаменитую певицу, вот!
ооооооооооооо
Я решил продемонстрировать догадливость:
– Ваш папа – Княжич? Или это его псевдоним?
Её лицо приняло удивленное выражение:
– А с каких это пор преподаватели вузов стали пользоваться псевдонимами? Он завкафедрой, читает лекции по химии.
– Княжич? – еще раз спросил я.
– Княжич, Евгений Александрович. Вы его знаете?
– А почему Евгений?
Всё это время девочка стояла у двери, но после последнего моего вопроса подошла и села на стул. Стул стоял не через стол, а возле меня – удобней с приходящими авторами пересматривать рукописи: страницы не вверх ногами лежат, да и вообпоузаще – демократичней.
Пауза
Матье уселась так, что её коленки чуть ли не вперлись в мои. Я на женские ножки давно уже не заглядываюсь, но мне, признаться, последние надцать лет никто так откровенно их и не демонстрировал. Это не платье – это набедренная повязка. Брюки надо надевать, когда идешь в культурное общество. И еще ноготком почёсывает что-то далеко выше колена. Но чего я, спрашивается, туда пялюсь? Хотя, глаза к потолку поднимать – это тоже просто смешно…
пауза
– Послушайте, у нас как-то разговор странно складывается, вы не находите? Почему мой папа не может быть Евгением? Какое, по-вашему, у него должно быть имя?
– Ярослав, я так думаю.
– Перебор, – тряхнула она головкой и забросила ногу на ногу. – Я, конечно, папина дочка, но когда меня начнут величать Ярослава Ярославовна… Интересно, а откуда вы узнали мою фамилию?
– «Личная планета», – сказал я.
Девочка всё сообразила моментально:
– Вы решили, рукопись Игорю принёс папа?
– Вообще-то я решил, что повесть написал человек, уже поживший и многое повидавший на этом свете.
– Это комплимент или упрёк?
– Констатация факта.
Она засмеялась, по-простецки хлопнув себя ладошками по бёдрам:
– Какая же это констатация! Я во всяком случае моложе Матье, а видела на этом свете всего-навсего деревню под Калугой, где живёт моя бабушка, турецкий отель, где однажды отдыхала с родителями, и Москву, где родилась и без которой не могу себя представить. Ну еще города Золотого кольца, Питер, только их можно не считать. Это экскурсии, это как книгу пролистать, и не прочесть.
– В ваши годы книги мало кто и читает, – я сделал пробный выпад, и тотчас получил укол в ответ:
– А в ваши годы нечего было читать. В ваши годы был список рекомендуемой литературы, и это всё, что стояло в библиотеке на стеллажах. Даже Пушкина только по макулатуре продавали. И я очень удивилась, когда Игорёк написал мне о Гумилёве. Он Гумилёва знает, понимаете?
– Игорёк – это… – Наморщил я лоб.
– Ваш главный. Мы дней десять назад с ним на одной литературной тусовке пересеклись, я сказала, что что-то там пишу, он попросил показать, и родил такую рецензию!.. Я просто охренела!
ооооооооооооо
Нет, для автора «Личной планеты» лексикон самый тот, но для юной француженки…