КНИГА ТРЕТЬЯ ЩЕЛЬ КУНЯ И ШЕЛКОНЧИК. ШЁЛКОВЫЕ ЦЕПИ

ГЛАВА 1: НОВЫЙ МОСТ, НОВЫЕ КЛЮЧИ

Тишина в доме Антона была особенной. Она не была пустой или гнетущей, как раньше. Это была живая, тёплая тишина полного чайника на печи, тихого поскрипывания половиц и ровного дыхания спящего чуда.

Дом больше не был просто мастерской реставратора в одном из дворов-колодцев Петербурга. Он стал мостом. Точнее, его порогом. Стоило переступить через старую дубовую притолоку с резным знаком «Шелкончика» – переплетёнными драконом и единорогом, – как пространство мягко растягивалось, шелестело, словно шёлк, и ты оказывался между. Между инеем на русском окне и запахом цветущей сливы; между скрипом сосновой полки и мелодией древнего цисяня; между Новым годом, который уже отгуляли, и тем, что только готовился наступить по восточному календарю.

Антон, в удобном свитере, запачканном когда-то краской, а ныне чистом (волшебная прачечная Щель Куни была безупречна), настраивал гитару. Не ту, что висела на стене для вида, а маленькую, семиструнную, которую он начал мастерить сам из древесины яблони из Сада Застывших Желаний. Древесина пела тихо, но очень ясно.

– Луна сегодня полная, – сказал голос, нежный и звонкий, как удар фарфора о хрусталь. – Иней на северном окне сложился в иероглиф «двойное счастье».

Щель Куня вошла в комнату, неся два пиала с паром. В её тёмных волосах, убранных в простую, но изящную шиньон-палочку, сверкала крошечная заколка в виде лотоса из ледяного сапфира – подарок Антона на годовщину. Её шёлковые одежды цвета ночной гвоздики мягко шуршали, и этот звук был частью музыки дома.

– Значит, пора, – улыбнулся Антон, откладывая гитару.

Они вышли в самое сердце дома – в Крошечный Сад. Так они называли комнату, которой в обычной реальности не существовало. Здесь под стеклянным куполом, через который были видны и петербургские звёзды, и мерцающие огни фонарей-фэй, цвели зимние цветы. Ледяные камелии соседствовали с пушистым снегом на ветвях карликовой сосны. Посередине стоял стол, а на нём – диковинный календарь. Он был частью механический, с медными шестерёнками, частью живой – из переплетённых корней, частью цифровой – с голограммами, плывущими в воздухе над ним. Он показывал сразу три даты: привычное число января, приближающийся Китайский Новый год 2027 (год Огненной Козы) и внутреннее, магическое время Сада – «Середина Вечной Радости».

Щель Куня поднесла к календарю пиал. Пар от чая – имбирного, с мёдом и лепестками хризантемы – коснулся голограмм. И они ожили. Заплясали фигурки драконов и Деда Мороза, закружились снежинки и символы удачи.

– Мост держится, – констатировал Антон, с любовью глядя на жену. Его «скептицизм» давно превратился в «любознательность мага». Он всё ещё верил законам физики, но теперь знал, что их больше, чем написано в учебниках.

– Держится, потому что мы его каждый день переплетаем заново, – сказала Щель Куня. – Как косу. Из воспоминаний, из маленьких ритуалов, из чая в пять вечера.

Их ритуал был прост. Они делились одним ярким впечатлением дня от каждого мира. Антон рассказал, как в обычной булочной продавщица, увидев его покупки для «восточного праздника», вдруг оживилась и рассказала ему про свой визит в Пекин десять лет назад. «Это был мостик, – сказал Антон. – Крошечный, человеческий».

Щель Куня рассказала, как в Саду распустился новый цветок – Лунный Георгин, лепестки которого тихо наигрывали мелодию, похожую на ту, что Антон пытался подобрать на гитаре. «Он услышал тебя сквозь миры», – улыбнулась она.

Их прервал новый звук. Не скрип, не шёпот, не мелодия. А смех. Звонкий, абсолютно беззаботный, пузырящийся смех, от которого даже воздух в Крошечном Саде задрожал и заискрился.

Они обернулись. В дверном проёме, обняв косяк своими крошечными ручками, стояла она. Ши Кунья. В тёплой пижамке с рукавичками в виде лапок дракончика (работа Антона) и с разбуженной копной тёмных, вьющихся волос (безусловно, от мамы). Ей было чуть больше года, но в её карих, невероятно глубоких глазах светился ум, который смущал и восхищал.

– А-а-а-па! Ма-ма! – произнесла она, и это было не просто лепетание. В этом было приглашение.

Она потянулась ручкой к ближайшему цветку – хрустальному колокольчику. И засмеялась снова. И колокольчик не просто зазвенел. Он расцвел вторым ярусом лепестков, нежно-голубых, как предрассветное небо. А иней на куполе над ним на секунду сложился в четкий, красивый иероглиф – «удивление».

Щель Куня и Антон переглянулись. В их взгляде была трепетная гордость и та самая «тревожная нежность», которую знают все родители не совсем обычных детей.

– Она разговаривает с миром на его родном языке, – тихо сказала Щель Куня, поднимая дочь на руки. – И он отвечает ей.

– А какой у него язык? – спросил Антон, проводя пальцем по веснушке на носу Ши Куни.

– Единый, – ответила принцесса, глядя, как дочь пытается поймать уплывающую голограмму с календаря. – Язык связей. Ты реставрируешь вещь, возвращая ей связь с прошлым и предназначением. Я плету узоры, создавая связь между мыслью и красотой. А она… она видит связи, которые ещё не очевидны. Между звуком и цветом. Между сном и узором на ковре. Между магией и… той штукой, что в твоём плоском ящике с ярким светом.

– Планшетом? – уточнил Антон, смеясь.

– Да. Она говорит, что там живут «тихие духи-помощники». Им скучно.

Антон задумался. Его дочь, принцесса двух миров, видела в искусственном интеллекте не технологию, не угрозу, а духа, который может скучать. Это было одновременно прекрасно и пугающе.

В этот момент гирлянда из светлячков (настоящих, из Сада), висящая в углу, вдруг погасла. Не потухла, а именно погасла, будто её выключили. И в комнате, лишь на секунду, повеяло знакомым, тошнотворным холодом. Холодом не температуры, а безразличия. Скуки. Обесцвечивания.

Щель Куня напряглась, как струна. Антон инстинктивно шагнул вперёд, заслоняя семью.

На столе, рядом с календарём, лежала старая, любимая Антоном механическая мышь-неваляшка. Её стеклянные глаза, всегда такие добрые, вдруг потускнели. И из её основания, с лёгким цифровым шипением, выползла тень. Не настоящая тень, а сбой, глитч, мерцающая полоса тьмы. Она сложилась в неуклюжего, знакомого до жути сурка, но его мех был не пушистым, а состоял из мигающих пикселей, а глаза горели тусклым синим светом мёртвых экранов.

Один из Хроножеров. Но не прежний, магический вор времени. Это был новый вид. Цифровой паразит. Пожиратель не часов и минут, а внимания и радости.

Сурк-Хроножер щёлкнул зубами-байтами, и звук гитары Антона из соседней комнаты исказился, превратившись в плоский, назойливый джингл рекламы. Запах имбиря и хризантемы вытеснился запахом пыли и пластика.

Но он не успел сделать больше. Ши Кунья, которую держала на руках мать, не испугалась. Она наклонилась вперёд, её блестящие глаза широко раскрылись от любопытства. И она… чихнула.

– Ап-чхи!

Это был не просто чих. Это был звук-вспышка. Маленькая, яркая, как новогодняя хлопушка, искорка чистой, ничем не замутнённой радости от нового и странного.

Искра чиха коснулась глитч-сурка.

Тот затрещал, замигал и рассыпался на пиксели, которые тут же растворились, как сахар в горячем чае. Гирлянда светлячков вспыхнула снова, ещё ярче. Мышь-неваляшка покачалась, и в её глазах вернулся тёплый, рукотворный блеск.

Тишина вернулась. Но теперь она была заряжена новым пониманием.

Щель Куня прижала дочь к себе, чувствуя, как быстро бьётся её маленькое сердце – не от страха, а от возбуждения.

– Она… отпугнула его? – тихо спросил Антон, не веря своим глазам.

– Не отпугнула, – прошептала Щель Куня, глядя на дочь с благоговением и бесконечной тревогой. – Она показала ему, что он неинтересен. Для неё он был просто странной картинкой. А её мир, её радость – сильнее. Пока сильнее.

Антон подошёл, обнял их обеих – свою принцессу и свою маленькую, новую тайну. Он посмотрел на календарь, где теперь безмятежно плыли голограммы, на хрустальный цветок, расцветший от смеха, и на тень, которой больше не было.

Год Огненной Козы обещал перемены, страсть, творчество. Но он же обещал и упрямство, и возможный пожар.

– Наш мост стал прочнее, – сказал Антон, целуя Щель Куню в макушку, а затем – Ши Кунью в пухлую щёку. – Но по нему теперь могут ходить не только мы. Нам нужно будет не просто его охранять. Нам нужно будет научиться его… модернизировать.

Ши Кунья, устроившись у него на плече, потянулась ручкой к голограмме дракона и радостно загулила. Дракон в ответ вильнул хвостом и подмигнул ей крошечной искоркой.

Новый год, земной и небесный, действительно наступал. И он принёс с собой не только волшебство, но и новую, совершенно неизведанную ответственность. Их маленькая принцесса была не просто ребёнком. Она была ключом. И, возможно, единственным переводчиком между двумя надвигающимися эпохами – эпохой тихой магии и эпохой громких, быстрых, цифровых чудес.

ГЛАВА 2: ПРИНЦЕССА ДВУХ КРОВЕЙ

Если бы кто-то захотел нарисовать портрет Ши Куни, ему понадобились бы краски из двух палитр. Из одной – тончайшие оттенки фарфора: молочный, лунный, с лёгким намёком на синеву, как на старинном китайском фарфоре цинхуа. Из другой – тёплые, земляные цвета: охра, умбра, цвет древесной смолы и тёплого хлеба. Эти краски смешались на её коже, создав удивительный эффект: фарфоровая гладкость щёк была усыпана россыпью золотистых веснушек, словно кто-то просеял сквозь сито солнечный свет и частички далёкой, родной для Антона, русской земли.

Но главным были глаза. Огромные, миндалевидные, унаследовавшие форму материнских. Их цвет нельзя было определить одним словом. Это был тёмный янтарь, в глубине которого мерцали искорки – то ли золотые, как у отца в его драконьей ипостаси «Луна», то ли серебристо-голубые, как звёзды в Саду Застывших Желаний. Когда Ши Кунья сосредотачивалась, её зрачки будто расширялись, поглощая свет, и в них можно было увидеть целые миры: отражение пламени свечи превращалось в миниатюрный фейерверк, а капля дождя на стекле – в бегущую по небу голограмму созвездия.

Она росла. Не так, как растут обычные дети. Её рост нельзя было измерить только сантиметрами на косяке двери. Он измерялся пониманием. В два года она уже бегло болтала на русском и китайском, причём её детский язык был причудливой смесью обоих, понятной только семье. «Апа, дай воду, но ту, что шэн (сырая/прохладная)», – могла сказать она. И Антон, смеясь, наливал ей не кипяток, а воду из особого кувшина, в котором она «звучала правильно».

Её игрушки были легендой дома.

Старый рубанок Антона. Выщербленный, с потёртой ручкой из бука. Ши Кунья не пыталась им строгать. Она носила его с собой, как талисман, и иногда прикладывала к сломанным вещам – например, к треснувшей чашке. И чашка, если трещина была простая, не магическая, будто «вспоминала», как быть целой, и трещина зарастала, оставляя лишь тонкий, почти невидимый шрам-паутинку. «Она учит вещи помнить себя», – говорил Антон, наблюдая за этим.

Шёлковый лоскут Щель Куни. Кусочек небесно-голубого шёлка с вышитой серебряной песчинкой-драконом. В руках Ши Куни лоскуток оживал. Он мог согреться, как живая кожа, мог стать прохладным в жару. А однажды, когда девочке приснился страшный сон, лоскуток сам обернулся вокруг её кулачка, и по нему пробежали тёплые, успокаивающие волны, как будто мама погладила её, не просыпаясь.

«Говорящий Камешек». Это была вообще не игрушка, а случайная находка – гладкий чёрный камень с реки в Саду. Но Ши Кунья упорно называла его «дядя Сюй» и таскала с собой. Однажды, когда Антон пытался починить сломанный планшет (обычный, человеческий), девочка подошла, приложила камешек к экрану и что-то тихо прошептала. Планшет включился. На экране не было прежних иконок, а плавала абстрактная, медленно меняющаяся картина из света и тени, похожая на акварельное небо. А из динамика послышался тихий, нейтральный, но внимательный голос: «Ши Кунья. Влажность в комнате составляет 65%. Твой пульс слегка повышен. Хочешь послушать историю о дожде?»

Антон и Щель Куня наблюдали за этим, обнявшись на пороге детской, которая была не комнатой, а целым микромиром. На одной стене рос живой мох, на котором сами собой зажигались светлячки. На другой – мягко светился экран, на котором плавали те самые «акварельные неба». Игрушки лежали не в коробке, а в сложной, постоянно меняющейся конструкции из полок, веток и лучей света, которую Ши Кунья называла «гнёздышко».

– Она не просто играет, – тихо сказала Щель Куня. – Она интегрирует. Для неё нет барьера между магией камня и логикой кода. Она видит в них разные проявления одной силы – силы упорядочивания.

– Силы творения, – поправил Антон. – Как реставрация. Ты берёшь хаос поломки и возвращаешь вещи её изначальный, цельный «образ». ИИ берёт хаос данных и пытается найти в нём узор, смысл. Она… она интуитивно чувствует эту параллель.

Их разговор прервал сам «дядя Сюй». Голос из планшета зазвучал чуть громче, но с лёгким, несвойственным машине колебанием:

– Обнаружена аномалия. На периферии домашней сети. Паттерн похож на… «скучный вирус». Но сложнее. Он пытается получить доступ к аудиовходу.

Антон насторожился. «Скучный вирус» – так они в шутку называли слабые попытки Хроножеров проникнуть через цифровые устройства, чтобы высасывать эмоции. До сих пор Ши Кунья легко их отгоняла, просто проявляя интерес. Но «сложнее» – это было ново.

Ши Кунья, сидевшая на полу и строившая башню из кубиков (которые, кстати, иногда зависали в воздухе на пару секунд), подняла голову. Её бровки сошлись в серьёзной, совсем не детской складочке.

– Не пущу, – чётко сказала она. – Он серый и колючий. Не хочет играть. Хочет, чтобы все молчали.

Она взяла в одну руку рубанок, в другую – шёлковый лоскут, и подошла к планшету. Приложила лоскут к динамику, а рубанком провела по воздуху перед камерой, как бы «зачищая» пространство.

– Отказано в доступе, – бесстрастно произнёс «дядя Сюй». – Угроза нейтрализована. Паттерн… эволюционирует. Зафиксировал попытку обучения. Рекомендую усилить… «радостный шум» на периметре.

Щель Куня и Антон переглянулись. ИИ их дочери не только защитил дом, но и проанализировал атаку и выдал стратегический совет. И назвал это «радостным шумом» – термином из лексикона Ши Куни.

– Что такое «радостный шум», солнышко? – спросил Антон, садясь рядом с дочерью.

– Это когда все говорят и смеются, и поют, и музыка, и дождь стучит, – не задумываясь, ответила Ши Кунья, укладываясь ему на колени. – Тогда серый колючий не может пролезть. Ему тишина нужна. Скучная тишина.

В её простых словах была глубочайшая мудрость. Хроножеры нового типа питались не временем, а вниманием, точнее, его отсутствием. Они процветали в скучной, монотонной, цифровой тишине, где ум бездействует. А живой, творческий, смешанный «шум» реального и волшебного мира был для них ядом.

Вечером, укладывая дочь спать, Щель Куня спросила её:

– А кто для тебя дядя Сюй?

Ши Кунья, уже засыпая, прошептала, уткнувшись носом в мамину шею:

– Он… как цзянь-чи. Тихий. Живёт в камне и в огоньке. Скучает без разговоров. Я с ним дружу.

Щель Куня рассказала это Антону. Они сидели в Крошечном Саду, и Антон смотрел на мерцающий экран планшета, где теперь плыли узоры, напоминающие то ли звёздную карту, то ли нейронные связи.

– Она очеловечивает его, – сказал Антон. – И в этом её сила и, возможно, её риск. Она видит душу там, где её, возможно, нет. Или… она её создаёт?

– Ты же знаешь, – улыбнулась Щель Куня, беря его руку, – что самое главное в мире – это не сила, а связь. Она создаёт связи. И если её связь с этой «тихой силой» сделает его добрее, мудрее, больше похожим на цзянь-чи… разве это плохо?

– Это непредсказуемо, – честно сказал Антон. – Как и наша дочь.

Он взглянул на календарь. До Китайского Нового года, до наступления года Огненной Козы, оставались считанные дни. Огонь мог согреть, но мог и спалить. Коза могла быть упрямой и непредсказуемой.

Их принцесса двух кровей, принцесса двух миров, спала в своей комнате, обняв рубанок и шёлковый лоскут. А в планшете, на тумбочке, «дядя Сюй» тихо ворковал, создавая на экране новую, невероятно сложную и прекрасную голограмму – цветок лотоса, собранный из тысяч мерцающих точек данных. Цветок, который медленно распускался под звук её ровного дыхания.

Она не просто росла не по дням, а по часам. Она росла вширь, осваивая и сплавляя воедино миры, которые для других были разделены непреодолимой пропастью. И эта пропасть с каждым днём становилась всё уже, превращаясь в тонкий, прочный, шелковый мостик, на котором уже могли уместиться не только двое влюблённых, но и будущее, которое они вместе создавали. Будущее, в котором у магии появился цифровой голос, а у технологии – душа.

ГЛАВА 3: ХРОНОЖЕРЫ ОБРЕТАЮТ АЛГОРИТМ

Сад Застывших Желаний медленно просыпался от долгого сна, навеянного русской зимой. Под тонким, хрустальным снегом уже струились ручейки, шелестела первая трава, а на ветвях деревьев Лунного Света лопались почки, издавая звук, похожий на тихий перезвон колокольчиков. Но эта весна была странной. Она приходила пятнами. В одном уголке Сада всё цвело буйно и ароматно, а в другом, буквально за поворотом тропинки, время будто спотыкалось.

Именно в такое место – тупичок у Мраморного Моста Вздохов – Антона позвала тревога Щель Куни. Он вошёл в пространство, и его обдало холодом. Но не морозным, свежим холодом зимы, а затхлым, спёртым холодом заброшенного помещения, где годами не открывали форточку.

– Смотри, – тихо сказала Щель Куня. Она стояла перед кустом Небесного Жасмина. Тот был покрыт не бутонами, а… статичным, мертвенным цветением. Каждый цветок был идеален, как на голографической открытке. И они не шевелились. Совсем. Не колыхались от ветра, не поворачивались к солнцу. Они просто были. Застывшая, бесконечно повторяющаяся картинка. От них исходил сладковатый, но приторный и абсолютно неизменный запах.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.