И день прошёл, и день грядёт

Сафрон оторопело смотрел на него с приоткрытым ртом.

– Рот закрой – муха залетит, – не очень весело хохотнул Захар. – Да, да, нехорошо, нехорошо, знаю, знаю, а дальше вообще триллер…

От неприятных воспоминаний недавних событий он вошёл в раж, стал говорить торопливо, сбивчиво, порой бессвязно, нервно похрустывая пальцами.

–Понесло меня… папаня тачки часто менял, сейчас у него БМВ Гран-Купе, шестьсот лошадей под капотом, почти двенадцать лямов отдал за тачку, из Германии перегоняли, апгрейдированная. В гараже у него чудо стоит – 21-я «Волга» золотого цвета, тоже бабла вбросил в неё, апгрейд сделал, чуть ли не американский Кадиллак шестидесятых из него сотворили питерские умельцы. Выезжал старик на нём с российским флагом раз в год на 9 Мая, патриот, блин. Мастерам, патриот, между прочим, не доплатил, хай устроил, судился. Моя «Октавия», разбитая в ремонте, на такси не люблю ездить. Короче, завёл БМВуху, – пропадать так с музыкой, – и двинул, куда глаза глядят. Нашёл в клубе подругу пушистую и по ночному Питеру поехали рассекать. Дура пушистенькая разнылась – дай красавицей порулить, права мне показывает, два года стажа. Порулила! Педали перепутала, обняла бетонный отбойник, передок в хлам, тачку бросили, оба бухие, ну и в Сочи слиняли…

Захар достал из сумки коньяк, скривившись, сделал глоток, опустил голову на грудь. Сафрон смотрел на него пристально, с недоумением и жалостью, нервно сцепив пальцы.

–Моя бабушка говорила, что у плохого дела, всегда плохой конец, – сказал он тихо.

Захар вскинулся.

–Да ладно тебе! Какая бабушка? И ты туда же – облике морале. Тоска! Тут один жизненный вопрос ножом теперь к горлу приставлен: оставит папашка мне что-нибудь, если помрёт? А как Андрей Платонович выполнит свою угрозу? Сонька-то, глаза завидущие, со своим пройдохой усатым запросто может зехер хитрый придумать, я с ней никогда не ладил…

Тут у него звякнул телефон, он глянул в него, прочитал сообщение, выключил, сказал громко и мрачно, стукнув кулаком по колену:

– Аут! Приехали! Врачи сказали час от силы проживёт, был папаня Андрей Платонович Расхожин, да весь вышел.

Сафрон собрался было сказать ему слова утешения, но тут произошло нечто, неожиданно прервавшее разговор молодых попутчиков. На соседней скамье лицом к ним сидел господин, по виду из нынешних чиновников или каких-нибудь начальствующих типов в тёмно-синем костюме, белой рубашке и галстуке.

Таких господ нетрудно определить по дежурному выражению лица с застывшей маской собственной значимости, а также привязанности к дорогим костюмам непременно синего цвета, на которых эффектно смотрится значок депутата. Непременными аксессуарами таких господ являются дорогие часы, сногсшибательный перстень на безымянном пальце правой руки – сногсшибательный, поскольку золота на него часто истрачено такое количество, что он вполне может использоваться, как убийственный метательный снаряд.

Таких людей скопом можно увидеть в Государственной Думе, на всяких крупных важных сходках, форумах, на прямых линиях Президента, или на его ежегодных посланиях этому синклиту синекостюмных. Когда камера показывает сверху крупный план такого зала, он похож на васильковое поле, местами пробитое разноцветьем женской части таких собраний. Пожилые и безвкусно одетые дамы-лютики с лицами изуродованными скальпелем пластических хирургов-шарлатанов, прикрывающие поредевшие и поседевшие головы невообразимыми шиньонами, париками; стройные спортсменки-чемпионки с кокетливыми причёсками в дорогих нарядах от кутюр; артисты-патриоты с лицами сутенёров, старые коммунистки с ироническими оппозиционными улыбками и прожжённые боевые либералки – борцы за толерантность, весь это цветистый луг как бы должен олицетворять демократическое равенство полов и разнообразие политических взглядов народных избранников.

Занятно, что пожилое васильковое большинство таких форумов патрициев упорно рядится в эти новомодные коротковатые и дорогие пиджачки, которые очень выпукло обрисовывают их изнурённые хорошим питанием брюшки и согбенность стана, а коротковатые брючки на артритных негнущихся ногах, забывших педали велосипедов и зады, просиженные в мягких креслах, только подчёркивают их старость. Впрочем, пример таких значительных собраний вовсе не обязателен. То же самое можно увидеть в любом муниципальном командном органе страны, в паспортном столе или в жилищной конторе. Тренд, однако!

Господин свою значимость и причастность к высоким сферам и верноподданническое усердие особо подчёркивал заколкой в сером галстуке с тремя наклонными полосками в цветах российского триколора. От многолетнего служебного рдения волос на его бугристой голове осталось немного, – на пару трёпок, как говорится; темя и вовсе облысело, а часть оставшихся седоватых волос он зачёсывал на пробор, закрывавший тонзуру, как размётанное ветром сено на автостраде. Горбатый крупный нос клюквой нависал над верхней губой, отчего господин был похож на одряхлевшего сонного орлана после обильной трапезы.

Сафрон иногда вскользь с интересом поглядывал на него. За время их беседы с Захаром он читал толстые газеты, периодически исчезая за ними, когда их развёртывал, пару раз газеты он откладывал и дремал. Но Сафрону казалось, что он напряжённо слушает их беседу. Он даже хотел попросить Захара говорить потише, но, когда тот явно захмелел, не стал этого делать, чтобы не обидеть

При последних словах Захара господин встал и как-то мягко, крадучись, бочком-бочком, по-крабьи, телепортировался к их секции. Почтительно наклонив голову, он шепеляво проговорил, проглатывая букву «Р»:

–Угодников Борис Вениаминович. Неужели, неужели, неужели, ах, боже ж ты мой, Андрей Платонович! Боже мой! Он же был полон сил, две недели назад мы с ним обедали в грузинском ресторане «Мамалыга», о делах говорили, вино пили, боже мой, боже мой…

Всё это он произнёс голосом полным печали и сочувствия, трагически сложив руки на груди крестом. Между тем, не дав друзьям опомниться, так же, крадучись, как кошка, он мягко присел на скамью напротив Захара и Сафрона и продолжил:

–Да, да, да, бог дал, бог и взял, суровая, так сказать, аксиома жизни! Мы с Андреем Платонычем пересекались часто, ещё с тех кошмарных годов, когда я служил депутатом в девяностые и вёл некоторые его дела. Какой человек был отзывчивый, пунктуальный, исполнительный и честный! Господи, какое ужасное слово – «был».

–Это он-то честный и отзывчивый? – зло вперился в господина Захар. – Клянчить приходилось на кино и лимонад. – И чего это вы к нам, как вас там?

Господина не смутила грубость Захара, сладкая улыбка отразилась по его хорошо выбритому лицу.

– Борис Вениаминович Угодников, засвидетельствовать хочу, так сказать, почтение сыну достойного человека, соболезную тяжёлой потере дорогого вам человека. Ныне, м-мм, подвизаюсь на ниве защиты чести и достоинства добрых людей, заслуженный юрист Российской Федерации.

Сафрон еле сдержал смех, от этого древнего «подвизаюсь», а Захар толкнул его локтем в бок.

– Подвиз… чего? Подвисаешь? Хе-хе, прикольно! Заслуженик! Юрист Угодников – подходящее сочетание слов. Часики-то – Омега, не меньше ляма стоят, костюмчик, небось, от Пола Смита. Выгодное дельце-то выходит угождать упакованным клиентам, а?

Сафрон краснел, слушая грубые выходки Захара, но Угодников оставался так же бледен, только некоторая кислость забродила в лице. Пожевав губами, он противно ухмыльнулся.

– Профессия обязывает. Не от «Большевички» же носить костюм в солидном обществе.

– «Большевичка» не обязывает, а галстук с триколором и часы на правой руке, как бы обязывают? – продолжал ёрничать и довольно громко глазастый Захар, заставляя Сафрона тревожно ёрзать на скамье.

Угодников открыл было рот, чтобы что-то вставить, но Захар не дал ему, отмахнулся:

– Слушай, как тебя там, Негодников, Пригодников, Расходников у меня голова разболелась, в натуре, извини, приятель, не до тебя мне сейчас.

Чёрные беличьи глаза юриста повлажнели, электрически пыхнув короткой злобной дугой, но тут же замёдоточили.

–Да, да, да, прекрасно вас понимаю. Понимаю, понимаю, горе. Такая утрата, молодой человек, такая невосполнимая утрата, царствие небесное Андрею Платоновичу.

Он встал. Улыбка стала ещё слаще, выглядел он наэлектролизованным, волосики на темечке приподнялись. Так же, крадучись, он вернулся на своё место и закрылся газетой.

–Захар, прими мои соболезнования. Печально, печально, я очень сочувствую тебе, сказал тихо Сафрон и положил руку Захару на плечо, – держись, дорогой.

– Когда-нибудь это всё равно должно было произойти, жаль, что вот так и не без моей помощи, – угрюмо ответил тот, хрустнул пальцами и показал глазами на Угодникова, закрывшегося газетой. – Извини, не сдержался. Ненавижу это племя. Ссы в глаза, скажут божья роса. Такие типы вокруг моего папаши угрями вились всю жизнь, делишки с ним обтяпывали. Стервятники, услышал, сволочь, подлетел, падалью запахло.

Воцарилась неловкая пауза, Захар молчал, глядя в пол. Ознобно поведя плечами, он вздёрнулся, сглотнув комок в горле, сипло проговорил.

– Короче. Об этом лучше сейчас не думать и не говорить, ничего не исправить уже. Я всё думаю о твоих словах…о лего-деффчонках. Таких сейчас больше, факт, но есть, есть же, есть и другие, ручной работы? Как это в стихах… есть женщины в русских селеньях? На самом деле не все же инстаграмки с губищами и с курдючными задами, в натуре?

«Смерть отца, и в такой тяжёлый момент о девицах, какое жестокосердечие», – эта невольная мысль отразилась на лице Сафрона, с удивлением посмотревшего на Захара.

– Вот, глянь, – развернул к нему телефон Захар.

Сафрон смотрел долго. На снимке стройная молодая женщина в строгом брючном костюме с прекрасными волосами, задумчиво рассматривала какую-то абстрактную картину на стене.

– Ну, Колумб, зацени, эта тоже из лего? – Захар ткнул его кулаком в плечо и развернул телефон к себе, блаженно щурясь.

– Это порода! Красивая, гордая, строгая, умная, с печалью в глазах, – тихо сказал Сафрон, – такие женщины оставляют в сердцах мужчин отпечатки, в них есть какая-то тайна.

– Пробрало, надо же! И опять угадал, – Захар откинулся на спинку сиденья, – оставляют, оставляют отпечатки. Художница, свой салон «Art House» в центре города картины, всякая модная хрень, дизайном занимается, известная личность в Питере. Я случайно туда забрёл, от нечего делать. Там пару каких-то хлыщей толклись вокруг неё. Подошла ко мне, расспрашивала, не желаю ли чего, с какой целью зашёл, Агнессой зовут, чуть старше меня. Ну, а я пургу погнал, мол, собираюсь квартиру новую покрасивше сделать, а сам глаза пялю на неё. Прикинь, растерялся, оробел, как пацан! Она улыбалась, сто пудов просекла мой драйв. Такого со мной давно не было, разве только в школе в десятом классе с Катькой Суховой. Точно ты сказал – отпечаток. Блин, во сне её вижу.

– Как ты меня обрадовал, Захар! Ты совсем не такой, оказывается, как себя выставляешь. Бабушка говорила, что в человеке живут двое. Один показной, живёт как все, боится вылезать из-под коряги общих устоев, второй – всё это видит и ропщет на первого, мучает его, призывает быть самим собой. Иногда, он побеждает первого и это для человека выход. Только, говорила, что иногда этот второй становиться глухим, слепым и немым и мир может погибнуть, если таких станет больше.

Захар глянул на него пытливо.

– Загнул ты, брат. Типа плохой – хороший полицейский? Да во мне не двое – сотня разных че́лов живёт и такой у них спор между собой иногда случается! Устаю с ними бороться. Слушай, Сафрон, ты мне напоминаешь Форреста Гампа, только в фильме он всё мамины наставленья говорил, а ты – бабушкины. Любил бабушку?

– С её смертью, будто часть мира умерла.

Захар посмотрел на него добрым испытующим взглядом, каким ещё на него не смотрел.

– И я свою бабулю тоже очень любил. Я посплю немного, да? Разбудишь.

Он отвалился на спинку сиденья и вскоре заснул с открытым ртом.

Пересаживаясь на своё сиденье, Сафрон машинально взглянул на Угодникова. Тот дремал, но чуть приоткрыл глаза, когда он пересаживался. Сафрон достал телефон и до Питера что-то читал в телефоне. Захара он разбудил на подъезде к городу, тот хотел глотнуть коньяка и уже взял в руки бутылку, но с раздражённым видом закинул её в сумку.

Уже одетый Угодников глянул в окно и сказал весело новоиспечённым товарищам, как старым знакомым:

– В Москве климат плохой – в Питере ещё хуже. Я в первопрестольную приехал двенадцатого февраля. Жуть, как была завалена снегом в столице.

Он увязался за ними, пристроился рядом, семеня короткими ножками. Когда троица вышла на Лиговский проспект и остановилась у торгового центра «Галерея» прощаться, сказал:

–Что-то вас не встречают. Вам куда, джентльмены? Могу подвезти, тачка у меня здесь в подземном паркинге.

– Мне на Крестовский, а тебе куда? – спросил Захар.

– Так нам по пути, мне на Чёрную речку.

– Погоди тогда, я с че́лом попрощаюсь, – повернулся он к рассматривающему с интересом окрестности Сафрону:

– Ну, а ты-то, Колумб, куда?

– Да мне, собственно, сегодня, пожалуй, некуда, пристроюсь где-нибудь. Я уже говорил, что приехал по просьбе какой-то дальней родственницы. Звонил мужчина, сказал, что мой телефон ему дала моя тётя в Баку, а он звонит по поручению некоей Джавад-Заде Клавдии Дмитриевны и просит по возможности, быстрее приехать в Санкт-Петербург по наследственному делу в отношении меня, что дело не терпит отлагательства

Угодников чуть не подпрыгнул, с заблестевшими глазами придушенно произнеся:

– Клавдия Дмитриевна Джавад-Заде?! Как же, как же, знаю, знаю, уважаемая женщина, весовая, так сказать, с советских времён. Тут без обмана, наследства на всех хватит! Три прелестные внучки, зять деловой Иван Панкратович Головчин в кругах принят, знаком, знаком. Рад, рад, за вас, на всякий случай вот вам моя карточка, чего не бывает.

Отработанным движением, непринуждённо и ловко, он всунул в руку Сафрона визитку с гербом.

–Да погоди ты, трещотка, не выпрыгивай из шкурки, – одёрнул его Захар, – кто она тебе эта… Заде?

–Я только догадываться могу. У моей бабушки тоже отчество Дмитриевна, я от сестры слышал, что у бабушки была сводная сестра, она высоко взлетела, но их пути по жизни почему-то разошлись. Они не общались после какой-то размолвки. Звонивший не стал мне объяснять подробности, сказал, что меня ждут. Из Москвы я ему звонил, сообщил в каком поезде еду, – Сафрон вертел в руке карточку юриста, не зная куда её деть.

–Дела, – почесал затылок Захар. – Хоть у кого-то хорошие. Я рад за тебя и прощай. Поговорили и разошлись, как в море корабли, удачи.

–Никогда не говори никогда, давай телефонами обменяемся.

Сафрон позвонил на названный номер, Захар зафиксировал и протянул ему руку,

– Отмечу тебя Колумбом.

– А я тебя Магелланом по лего девчонкам, – рассмеялся Сафрон.

Угодников заюлил перед ним.

–А давайте ко мне, помоетесь, отдохнёте…

Сафрон качнул головой.

– Спасибо. Поброжу по стогнам Северной Венеции, пристроюсь, не маленький. Знаешь, Захар, когда ты прикорнул, я решил просмотреть в инете народные приметы на Сретенье. И нашёл удивительную! Не знаю даже пугаться или радоваться. Такую странную народную примету обнаружил, мол, на Сретенье не желательно уходить в далёкий путь, потому что назад трудно будет вернуться, и вот теперь я будто стою на перекрёстке и мысли разбегаются.

– Питер засасывает – болото, отсюда трудно выскочить, если только суметь себя за волосы вытянуть, как Мюнхгаузен, – Захар хлопнул Сафрона по плечу, – разгадывай русских, брат, тут такие кроссворды встречаются. Пошли что ли, заслуженник.

Захар шёл пружинистым быстрым шагом, Угодников семенил ножками, чтобы не отставать от него, что-то быстро говорил, заглядывая ему в лицо.

Сафрон долго смотрел им вслед, глубоко вдохнув сырой и морозный воздух, глянул на мутное небо, где между рваных облаков подрастала луна, прошептав: «Боже мой, я в городе Достоевского!».

Через полчаса он стоял на Аничковом мосту и с восторгом смотрел на замёрзшую Фонтанку.