И день прошёл, и день грядёт
- -
- 100%
- +
– Сафрон, – продолжила Клавдия Дмитриевна, покачав головой, – Мы искали вас в Баку, вышли на вашу тётю Дану, она дала ваш телефон, сказала, что вы в Кисловодске в санатории. Лечились? Что-то серьёзное?
–Ничего особенного, перемена мест благотворна. Горный воздух, минеральная вода, процедуры приятные. Я уже давно к врачам не обращался, да и из Баку никуда прежде не выезжал, сейчас отлично себя чувствую.
Вошла Тамара Мурадовна с подносом, на нём чайник, тарелочки с шербетом и пахлавой, вазочка с колотым сахаром и хрустальные стаканы армуды грушевидной формы. Люба кинулась к матери помогать расставить принесённое на стол. На некоторое время все замолчали, пили чай. Люба от чая отказалась, а Сафрон с удовольствием пил горячий и ароматный чай, такой же крепкий, как он привык пить дома. Поёрзав на стуле, Люба не утерпела и спросила у него:
– Вот вы сказали, что мы все красивые. Ну, и какие мы красивые? Может дадите характеристики? У вас это должно хорошо получиться, вы такой остроглазый. Хочется узнать, есть ли у нас шанс попасть на конкурс Мисс Россия или хотя бы на худой конец мисс Тамбова?
Тамара Мурадовна стала поправлять салфетки, пряча улыбку, Вера улыбнулась одними губами, Надежда вытаращила на сестру глаза, а Клавдия Дмитриевна, давя смех, подмигнула внучке:
– Я ль скажи мне всех милее, всех румяней и белее?
–Бабушка! – простонала, вспыхнув, Люба, а Сафрон с совершенно серьёзным видом проговорил:
–Чистая правда, Люба. Моя бабушка говорила: красивую женщину и слепой увидит. Вы все очень красивы и красота у всех разная. Ваша бабушка красива годами, жизненным опытом, мудростью, светится любовью к вам всем. Ваша мама, тот случай, когда видишь перед собой женщину и сразу же представляешь её юной, угадываешь её прекрасный облик. Она красива спокойствием и любовью матери, которая счастлива присутствием рядом с ней своих птенцов. Тамара Мурадовна не сказала ещё и двух слов, но я уверен, что она умна и хорошо говорит. Я вспомнил сейчас слова моей бабушки: «Сидит – как свеча горит, заговорит – что рублём подарит». Вот что я думаю о вашей маме. Через лет десять она станет ещё красивее, но уже другой, новой красотой, а вы, повзрослев, все будете вспоминать её облики прошлых времён, её слова, события с ней связанные. Запоминайте эти быстро ускользающие миги. И ещё… горчинка печали почему-то сквозит в её прекрасных глазах. Берегите маму, сёстры, берегите.
Стояла пронзительная тишина, взгляды всех магнетически были притянуты к раскрасневшемуся Сафрону, Клавдия Дмитриевна, покачивая удовлетворённо головой, вытирала повлажневшие глаза.
Сафрон перевёл взгляд на Веру, помолчал.
–Вера, Надежда, Любовь… надёжное сочетание говорящих имён. Верой Ивановной мне почему-то было бы трудно её называть, поскольку выглядит она очень молодо. Мне кажется, что этот её серьёзный и степенный вид, просто отпечаток жизни, в которой она сейчас живёт, а он, по всему, немного её угнетает. Так бывает, когда человек, к примеру, работает не там, где живёт его сердце или есть несбывшаяся мечта. Вы первенец, Вера, наверное, зацелованная, вам достались сливки любви матери и вы всегда её радовали. Вы всегда и будете с матерью, чтобы не случилось, вы смотрите на мать с такой нежностью! Я заметил, что все ласково зовут вас Верочкой, а это о многом говорит. Не знаю, чем вы занимаетесь, возможно, это какая-то интеллектуальная сфера и вы с ней прекрасно справляетесь, но видимо, недовольны своим выбором, или это вам наскучило, или … (Сафрон скомкался), влюблены, а красота…всё в вас хорошо: восточные глаза, пушистые ресницы, белое лицо, стройность и строгость взгляда. Несмотря на свой серьёзный вид, вы очень молоды сердцем и очень тонки душевно. А имя Вера… по вере вашей вам воздастся на пути к счастью и любви.
Сафрон посмотрел на покрасневшую Надежду.
–Надежда… вы несомненно красавица и подсознательно стараетесь воссоздать образ матери, имитируете взрослость, много времени отдаёте причудам современной моды, уходом за внешностью и зря, вы и без этого прелестны и хороши. Не пришло ещё ваше время спасать уходящую красоту косметикой. Не видел фотографий вашей мамы в молодости, но уверен, что вы её портрет. И вы на самом деле пылкая, мечтательная и влюбчивая. Одним словом, Надежда, живите надеждой и всё сбудется.
Надежда вспыхнула и опустила голову. Целую минуту все сидели в задумчивости. Тамара Мурадовна с Клавдией Дмитриевной перекинулись быстрыми улыбками, а Клавдия Дмитриевна, покачав головой, воскликнула:
–Ай да Сафрон, ай да психолог! А про стрекозу, сынок, что ж и сказать нечего?
–Нечего, представляете! Страшно даже говорить, слов нет описать её красоту словами, а в двух словах тем более, – рассмеялся Сафрон.
Люба, покраснев, демонстративно фыркнула.
–Да я не иронизирую, Люба, – ласково начал он, – ты красива тем, что многого чего ещё не знаешь, что портит красоту и тяготит сердце. И ты живёшь жизнью, которая уже не доступна твоим сёстрам, хотя они и не намного старше тебя, но они уже прошли тот этап жизни, когда небо было всегда голубым, реки синими, сны цветными, деревья круглый год зелёными и цветущими, когда удивляешься запаху стружек, шпал и щебетанию птиц, когда видишь, как бутылочный осколок бережно хранит в себе память о солнечном лучике. Это самый красивый период жизни, потому что он самый быстротечный. Я хотел бы иметь такую сестру, как вы, Люба. Я сестёр таких, как вы все, любил бы и защищал!
Люба с пунцовыми щеками опустила голову, а Сафрон продолжил, торопливо, словно боясь, что его прервут:
– Когда я ехал на электричке из Минвод в Кисловодск напротив меня сидела женщина лет сорока с девочкой лет трёх-четырёх. И каждый раз, когда девочка-почемучка обращалась к матери с каким-либо вопросом, женщина отвечала ей с невообразимо счастливой улыбкой, а мне казалось, при каждом вопросе девочки женщина скидывает года и молодеет. Я очень люблю детей…
Не окончив, он резко прервался, покраснев, нервно потёр лоб. Пристально на него глядевшая Клавдия Дмитриевна промокнула глаза платком.
–Ишь, ты какой! Потешил моё старое сердце, Тамарин внук, а где же ты собираешься сегодня обретаться? У нас, к сожалению, все комнаты заняты женским коллективом.
–Мама, может дать ему ключи от нашей квартиры на площади Труда, пустая же стоит, а Матвей отвезёт его, он же в этом доме живёт? – сказала Тамара Мурадовна.
–А что? Это идея.
–Нет, нет, спасибо большое. Иван Панкратович попросил Матвея Сергеевича найти мне гостиницу и сопровождать меня.
–Ах, какое благородство, настоящий полковник, – усмехнулась Клавдия Дмитриевна, – а как с деньгами у тебя?
–О, у меня ещё много!
Клавдия Дмитриевна рассмеялась.
–Даже много? Замечательно, завтра жду тебя к обеду, Тамарочка приготовит настоящую бакинскую долму.
В это время в комнату вошёл Матвей Сергеевич.
–Я окончил работу. Сафрон Игоревич, мы можем ехать
–Позвони мне после, где наш гость устроился, не бросай его, Мотя, – сказала Клавдия Дмитриевна.
–Мне только что звонил отец, сказал, что сестра и её жених уехали на дачу на три дня, так что можно к нам. Сафрон Игоревич, составьте нам компанию, мы будем рады, – бросив взгляд на Надежду, быстро проговорил Матвей Сергеевич. Сафрон сразу и радостно согласился.
–Вот и прекрасно, – сказала Клавдия Дмитриевна, – до свидания, ребята.
Сафрон с Матвеем Сергеевичем уже повернулись, а Клавдия Дмитриевна неожиданно спросила:
–Сафрон, а ты не догадался семейные фотографии с собой взять?
–Как же, они у меня в рюкзаке внизу. Принести?
–Будь любезен.
Сафрон быстро спустился вниз, схватив рюкзак, вернулся, положил фотоальбом на стол перед Клавдией Дмитриевной, и пятясь, раскланялся с компанией.
Клавдия Дмитриевна, задумчиво поглаживая альбом, с минуту сидела молча, устало вздохнув, тронула дочь за плечо.
– Проводи меня, доченька, в спальню, принеси валокордина и отдыхай. Детки, спокойной ночи, не рассиживайтесь.
Дочь отвезла мать в спальню, после забегала выполнять её поручения, а компания стала прибирать со стола. Они соединили раздвижной стол, но спать не пошли, уселись на диване и включили телевизор на малой громкости. Тамара Мурадовна, закончив дела, расцеловала дочерей и спустилась вниз в свою спальню. Когда она ушла, Вера встала.
–Девочки, пойду покурю на лоджию.
–И мы с тобой, – встали и сёстры.
На лоджии, приподнявшись на цыпочки, пошарив рукой над шкафчиком, Вера достала пачку сигарет и зажигалку, то же самое сделала после неё Надя, достав со шкафа футляр с Айкосом и пачку стиков к нему. Люба досадливо проворчала:
–Девочки, бабушка может унюхать, она не спит ещё.
–Если ты нас не заложишь, бабушкина любимица, – бросила Надя.
–Дура, я не Павлик Морозов – отмахнулась Люба.
–Думаете, она не знает, что мы курим? – выпуская дым в открытое окно, – сказала Вера, – она ещё та нюхачка. За час до встречи с ней я не курю и предусмотрительно жвачкой зажёвываю, но она постоянно бурчит, мол, табаком от тебя несёт. Она меня ещё в восьмом классе выловила, такой разнос мне учинила.
–Это точно, та ещё нюхачка и на алкоголь тоже, – вставила Надя.
– Как вам наш восточный гость, красавицы? – задумчиво глядя в окно, спросила Вера.
–Верочка, по-моему, он ярко выраженный фрик, – пылко заявила Люба, – фрик и хитрый льстец, прям Тартюф какой-то. Вырядился под Че Гевару, сладко льёт, прямо паинька такой умненький с горящими глазами. Говорун, надо же, детей он страшно любит, как Лев Толстой и все у него красивые! Мэтра из себя строит, трепло! И музыкант, и книголюб, и знаток, хоть завтра отправляй его в игру «Что? Где? Когда?». В следующий раз попрошу его сыграть на гитаре, проверю его талант. Вы просекли, что он несколько раз ссылался на самого мудрого человека в его жизни свою бабушку? Не показалось вам, что он немного того… кукукнутый?
Вера усмехнулась.
–Зря ты с ним пыталась конфронтацию устроить. Сейчас злишься, тебя задела его характеристика…
–Да что ты, в самом деле, нужна она мне! Появился из ниоткуда и характеристики раздаёт, психолог, – вскричала, вспыхнув, Люба.
– Сама напросилась. Обиделась, обиделась, – рассмеялась Вера, – нет, девочки, он не кукукнутый. Правильней было бы сказать, что немного не от мира сего, а сей мир, разве так хорош, сестрёнки? А речь, Любаша, у него правильная, мыслей своих он не стесняется, говорит от сердца, хочет чтобы его поняли. У меня несколько студентов похожих на него есть, задаются вопросами, которыми сейчас большинство не задаётся, прекрасные ребята. А по поводу его мудрой бабушки… повезло в жизни тому, у кого с юных лет был мудрый наставник. И, кстати, вам это не напомнило Форреста Га́мпа, который следовал всю жизнь советам своей матери, между прочим, принося на любом месте пользу и удачу людям?
– Он красавчик, а эта седина в бородке, круто, на киноактёра какого-то прям похож. Интересно, что ему мудрая бабушка советовала в отношениях с женщинами? – принуждённо хохотнула Надя.
– Я так и знала, – щёлкнула пальцами Люба, – с хода втюрилась? А как же Мотя?
– А что Мотя? – пожала Надя плечами. – Мотя… Моте я ничего не обещала. Он красивый, но не дерзкий, какой-то послушный, ординарный, да и вообще скучный. В тусняке молчит, анекдота не расскажет, не ржёт, не прикалывается, улыбается, вечно отмалчивается, будто озабочен какой-то идеей…
–Так красавчик этот восточный ездит на отстойных «Жигулях», в стоптанных кроссовках ходит, а всё его состояние, наверное, умещается в рюкзаке, ты же таких не жалуешь, – ядовито вставила Люба.
– Он интересный, девочки, магнитный, а стоптанные кроссы при его виде то, что надо и рюкзачок у него брендовый, – улыбаясь, возразила Надежда.
Вера затушила сигарету.
–Пойдёмте, девчонки, спать. Кстати, имя его с греческого переводиться, как мудрый, благоразумный, здравомыслящий, скромный и он, кажется, соответствует носителю. По мне, он точно soft man, но и возразить, по всему, может и говорит хорошо.
4.
Свой Nissan Qashqai цвета тёмно-красный металлик Матвей приткнул правой стороной вплотную к ограде таунхауза Головчиных. Сафрону пришлось подождать, когда он отъедет. Положив рюкзак на заднее сиденье, он сел рядом с Матвеем, огляделся и восхищённо воскликнул:
–Знатная у вас телега!
Губы Матвея Сергеевича чуть дрогнули в самодовольной усмешке, ничего не сказав, он включил радио. Диктор восторженно, будто сам заработал такие большие деньги, сообщал россиянам о том, что олигарх Потанин побил собственный же рекорд, а его состояние выросло до тридцати миллиардов долларов; что Москву почти всю уже очистили от снега, Роскомнадзор составил на «Радио Свобода» 195 протоколов, на окраине Луганска произошёл взрыв, Германия отказалась говорить о диалоге с США по поводу «Северного потока-2», а вдова Иосифа Кобзона рассказала о тайном ребёнке покойного певца.
Остро чувствуя заметно подавленное настроение Матвея, Сафрон молчал и даже подумал о том, что вероятно тот уже не совсем рад тому, что пригласил его к себе, но после решил, что человек работал весь день до ночи и вполне мог устать.
Он не стал выводить его на разговоры, хотя и очень хотелось поговорить с новым человеком, ровесником. Молча смотрел он на пробегающие по обе стороны ярко освещённых проспектов массивы домов. Срывался снег, в машине было тепло, уютно, витал ощутимый аромат ванили, навигатор приятным женским голосом делал подсказки маршрута. Матвей переключил радио на волну «Эрмитажа», Билли Холидей пела «Summertime». Сафрон расслабился, стал про себя подпевать певице, нежась в уютном кресле. Резво проскочив Чёрную речку, свернули на Песочную набережную. Сафрон с интересом вглядывался в правую сторону Малой Невки с заснеженным строем деревьев, старыми домами с вкраплениями новых современных стильных высоток с зеркальными окнами. Не выдержав, спросил:
– Какой красивый массив на той стороне реки, Матвей Сергеевич?
– Крестовский, остров богатеев. Вы в самом деле никогда не были в Петербурге? – Матвей Сергеевич, смотрел на дорогу, ехал быстро, стрелка спидометра замерла у отметки сто километров в час.
– Представьте, не был и потрясён видами, – Сафрон поймал себя на мысли, что чуть не сказал много раз сегодня слышанное им Мотя, и откинулся головой на подголовник. – Мы ровесники, по всему, а меня, честно говоря, всегда тяготят официальные отношения между молодыми людьми, как-то это неестественно. Может, перейдём на ты?
– Конечно, Сафрон, – не отрывая взгляда от дороги, кивнул Матвей.
– Ты не поверишь, но я и в России впервые. Знаешь, чувствую себя лилипутом, так поражают питерские масштабы с мостами, бесконечными набережными, историческими зданиями, соборами, шедеврами великих скульпторов, – проговорил Сафрон, глядя в окно, – мне даже Москва теперь кажется маленькой, она мне показалась как бы вся сбита в центре, хотя я знаю, что она огромная.
– Приестся, если с годик здесь пожить. У нас говорят – деревенька наша маленькая. Летом здесь поинтересней, хотя и не протолкнуться от туристов, особенно китаёзи утомляют, правда в этом году из-за ковида их мало было, – сказал Матвей, – а шедевров у нас много. Увековечили кошек, собак, коням и птицам памятники поставили, даже дворнику, фонарщику и Остапу Бендеру, всё выделиться хотим, а город разваливается.
– Думаю, это кокетство питерцев насчёт маленькой деревеньки. Нет, конечно, местному жителю годами спешащему на работу по обыденным делам, приедаются виды города. Я очень люблю рассматривать лица старых домов, представлять людей, живших в них в иные времена. Такие дома с биографиями и историей, с особой аурой. У нас в Баку тоже много домов, построенных в царское время, есть даже древняя крепость. Внутри неё живут очень скученно, жители называют это место «внутренний город». Помните фильм «Бриллиантовая рука»? Эпизод с путаной у аптеки, где Никулин «поскользнулся, упал, очнулся, гипс»? Это там снимали, подошёл восточный антураж.
Матвей первый раз за всё время рассмеялся.
– У наших домов, Сафрон, тысячи физиономий и гримас, сплошная история, не всегда красивая. С царскими лицами, с лицами гениев, чекистов и декабристов, известных куртизанок и революционеров – город трёх Революций, кто только в нём не жил.
Они переезжали Тучков мост, Сафрон наклонился к окну, чтобы взглянуть на реку и ахнул:
– Ух, как высоко!
– И глубоко. Надёжное место для самоубийц. У нас, кстати, живёт один такой активист. Постоянно прыгает с Мало-Конюшенного моста в Мойку. Один раз даже с Дворцового моста прыгнул, говорит, бодрит и стресс снимает, мечтает попасть в книгу рекордов Гиннеса, – ухмыльнулся Матвей.
– Хобби, однако, небезопасное.
– Это Питер, детка, кругом вода, – рассмеялся Матвей, – сейчас переедем Васильевский остров, перескочим ещё один мост и ступим на твёрдую почву Благовещенской площади. Хотя прямо под ним когда-то был канал, который засыпали, воды у нас много.
Окрестности притягивали Сафрона новизной, навевали разные ассоциации, связанные с книгами о Петербурге, героями этих книг, он неотрывно смотрел в окно. Но они быстро проехали Васильевский остров, перескочили большой мост с красивыми чугунными решётками с конскими головами. По правую его сторон зимовали суда, вдалеке был виден купол храма. Они переехали площадь и остановились у ворот, за которыми стояла будка охранника. Матвей посигналил, ворота открылись. Осторожно проехав по узкому двору-колодцу, он припарковался в месте, где был указан номер его машины. Сафрон с любопытством озирался, такие дворы сохранились и в Баку, но дома здесь были повыше, а дворы выглядели мрачно.
У большинства водителей есть странная привычка. Припарковав машину, отходя от неё, они обязательно оглядываются, будто хотят убедиться, что их красавица не убежала, стоит там, где её оставили. На миг остановился и обернулся Матвей, а с ним и Сафрон, неожиданно подумав, что такого цвета машину он никогда бы не купил.
Тут нужно бы сделать небольшое отступление, может быть и в ущерб ровному течению повествования, но без него читателю трудно будет понять подводную часть отношений в семье Голубятниковых. Придётся сказать и об одной «закавыке», происшедшей уже с женатым и немолодым отцом Матвея, которая привнесла в его семью скрытое напряжение, витающее незримым фантомом. Скрытое под семью печатями для членов семейства Голубятниковых оно не высвечивалось: семейство жило обычной жизнью, но фантом обосновался здесь навсегда. Начать придётся издалека.
Дед и бабушка Матвея Голубятникова поселилась в этом доме после войны. Деду Матвея – фронтовику, гвардии капитану Андрею Ивановичу Голубятникову дали с женой комнату в трёхкомнатной коммунальной квартире. Соседями были простые хорошие люди – вдовый и одинокий ветеран Пахомыч, воевавший ещё в Гражданскую войну и дворничиха Аглая Семёновна. Её родственники сгинули в блокаду, она выжила. В этой квартире родился отец Матвея Сергей Андреевич Голубятников. Жили трудно, но дружно. Аглая Семёновна и жена Андрея Ивановича ухаживали за немощным соседом, обстирывали, вместе отмечали праздники, дни рождения, когда же в 1956-м родился Сергей, бездетная Аглая Семёновна с удовольствием и нежностью стала надёжной нянькой ребёнка, на которую всецело можно было положиться. Отец Сергея, бывший армейский разведчик, пошёл работать в милицию, мать училась заочно в педучилище и работала воспитательницей в детском саду.
Жизнь понемногу налаживалась, город оживал, приходил в себя после безумной стихии войны. Старик Пахомыч вскоре после рождения Серёжи умер. Голубятниковы и Аглая Семёновна достойно его похоронили, а комнату старика город отдал семье Голубятниковых. Сергей жил обычной жизнью советских людей, хорошо учился, занимался боксом, ходил в радиокружок, ездил, как все советские дети в пионерские лагеря. Отец хотел видеть сына военным. С фронтовых времён у него оставались друзья офицеры, некоторые заняли высокие должности, он с ними переписывался.
Когда Сергей оканчивал школу, отец списался с одним из товарищей по фронтовому братству в Москве и попросил посодействовать в поступлении сына в военное училище. Сергей, наверное, и сам бы поступил: спортсмен, социальное положение правильное, комсомолец, отец фронтовик. Но отца не ослушался, хотя подумывал о гуманитарном образовании. Провожая его на учёбу, отец напутствовал сына: «Пограничная служба, сынок, самое надёжное место, чтобы стать мужчиной».
За время учёбы Сергей крепко сдружился с земляком Третеньевым Глебом. Служить их направили в одну пограничную зону в Азербайджане, но в разные погранотряды. Сергей попал в Астаринский погранотряд на иранской границе, а Глеб в небольшой городок Масаллы́. Они периодически встречались, однажды их отпуска совпали и они три недели весело провели время в родном Ленинграде.
Служба у Сергея выдалась неспокойной, нарушителей границы хватало. В Иран бегали и местные жители талыши, у которых на той стороне были родственники, бегали и оттуда. Ловить случалось и настоящих вооружённых диверсантов, контрабандистов и перебежчиков с обеих сторон. У Глеба же текла скучнейшая служба. Отряд контролировал паспортный режим на транспорте – это была пограничная зона, сюда можно было попасть или по прописке, или со специальным разрешением. Редкие поездки в районный центр Ленкорань на концерты и кино в Гарнизонный Дом Офицеров были для Сергея единственным местом, где он мог видеть женщин. Через год он затосковал.
Вспоминая напутственные слова отца о том, что на границе он станет настоящим мужчиной, Сергей саркастически усмехался: женщин в его жизни ещё не было. Сердце горячо билось в крепком молодом теле, но с желанными и горячими женщинами он пока встречался только во снах. На третий год службы он познакомился в Доме офицеров с местной девушкой Ларой. Правдами и неправдами выторговывал он себе увольнительные в районный центр для встреч с ней. В Олимпийский для СССР год они поженились. В отпуск он поехал с женой, когда она была на восьмом месяце беременности, а перед самым отъездом обратно у неё начались схватки и ночью она родила девочку. Родители упросили сына оставить жену на время у них с тем, чтобы она оклемалась, дочь немного подросла и окрепла, на это соглашалась и Лара.
Сергей вернулся в часть, а через семь месяцев получил от отца письмо, в котором он в привычной для него протокольно милицейской форме, сообщал, что ему доложили бдительные бабушки-соседки о том, что несколько раз видели сноху на прогулках по бульвару с коляской в сопровождении солидного моложавого мужчины, с которым она весело беседует. Отец сообщал, что парочку он выследил, провёл с ухажёром мужицкую политбеседу и тот с извинениями ретировался. Со снохой беседы не вышло, она выплеснула на него ушат гнева в оскорбительном тоне, а вечером пошла в магазин и пропала.
Для Сергея это был удар страшной силы, он истосковался по молодой жене, хотел видеть её и дочь, а покинуть часть сейчас никак не мог. Отец держал его в курсе событий. Вскоре Лара написала его отцу письмо. Сообщала, что полюбила другого человека, о дочери ни слова. Забегая вперёд, скажем о том, что со временем отец по суду добился лишения родительских прав кукушки, позже был оформлен и развод.
Старики воспитывали внучку, но на подходе были неизбежные возрастные болезни, и хотя отцу не хотелось ещё раз злоупотреблять своими связями, он опять обратился к своему другу в Москве. На пике перестройки отца-одиночку с ребёнком на попечении заслуженных престарелых родителей перевели поближе к дому в Выборгский погранотряд.
Отношение Сергея к женщинам к этому времени сильно изменилось, обида сделала его циником. Случались у него недолгие отношения с разными женщинами, но о женитьбе он не думал, стал потихоньку попивать. Дочь своим присутствием (а она была очень похожа на мать), напоминала ему о неверной супруге, относился он к ней с холодком, а Вера росла дерзкой и задиристой, но училась хорошо. С отцом отношения были сложные, девочка будто чувствовала своим женским естеством его отторжение и обиду. И всё-таки Сергей женился на тихой мышке-разведёнке. Была ли здесь любовь? Трудно сказать. Она ему нравилась, но горький опыт семейной жизни, заноза в сердце, заставляли его долго присматриваться. Они прожили не в браке больше двух лет, прежде чем расписаться.
Умная, тонкая и образованная женщина, разглядела в нём надломленность, но и временами прорывающийся из-под спуда каких-то жизненных обид юношеский задор, острый ум и тонкий юмор, да и статен он был и горяч и она не подгоняла события, любила.
Расписались они, когда ему шёл тридцать восьмой год. Он всё ещё капитан, Ольге Николаевне тридцать лет, она врач педиатр. Было бы странно, если бы отношения мачехи и дерзкой падчерицы сложились, но они неожиданно переросли в крепкую дружбу и добрые отношения, тактичная и мягкая Ольга Николаевна принесла в семью перемирие и спокойствие. А в начале девяносто третьего в эру разгульного ельцинизма родился поздний ребёнок Матвей и Сергей Андреевич успокоился – с этой женщиной тыл виделся ему надёжным.