Пролог. Война залетела в Кулички
Тёмно-синее небо над посёлком постепенно бледнело, предвещая скорый рассвет. Звёзды тускнели и одна за другой медленно гасли. Под резкими порывами предутреннего ветра встревоженно зашумел, загудел, захрустел на все лады окружающий Кулички лес. Деревья, словно заранее раболепно кланяясь своему всемогущему ослепительному властелину, изогнулись в ту сторону, откуда должно было появиться солнце. Ночные звери, вернувшиеся с охоты, задремали, тогда как дневные ещё не проснулись. Соловьи, безудержно и томительно заливавшиеся всю ночь, смолкли, а зарянки, славки и прочие представители крылатого певчего народа только готовились прощебетать извечную мелодию пробуждения. В лесной чаще тетерева, а в посёлке петухи, вестники нового дня, начали прочищать горло, собираясь протрубить заветный сигнал, повинуясь которому все живые существа после недолгого забвения возвращаются к земному существованию.
В этот пограничный между сном и явью час в небе, словно ниоткуда, внезапно появились две сверкающие металлическим блеском птицы, широко раскинувшие свои неподвижные крылья и мерно гудящие механическим мотором, заменяющим им сердце. Они летели из тьмы к свету, с запада на восток, безжизненные и равнодушные ко всему, кроме своего ужасного предназначения. Они слепо взирали на проплывающие под ними окрестности, словно выбирая, где им окончить свой затянувшийся полёт и обрести вечный покой.
И когда внизу вдруг блеснула позолоченная маковка православного храма, крылья одной из металлических птиц вздрогнули, и она начала стремительно снижаться. Обретя долгожданную цель, птица спешила поразить её раньше своей такой же смертоносной и безжалостной спутницы. Это ей удалось. Но в последнее мгновение мощный порыв ветра подвел её, и вместо креста, венчающего маковку храма, птица влетела в колокольню. Раздался глухой взрыв, блеснула ослепительная вспышка. И колокол, напоследок глухо и тоскливо звякнув, будто подавая прощальный сигнал о нежданной беде, сорвался со звонницы. С тяжким стоном колокол рухнул на землю, оросив её расплавленной медью, словно каплями крови…
А вторая птица, безучастная к происходящему, продолжила свой полёт. Она неизбежно должна была повторить судьбу напарницы, но её не прельстила выбранная той мишень. И она искала себе другую цель, то ли подчиняясь заранее заложенному в неё злому умыслу, то ли ведомая дьявольской гордыней, свойственной искусственному интеллекту, по недомыслию его создателей вобравшему в себя все человеческие пороки, развившему их и дополнившему собственными. Пролетев над посёлком, глубоким оврагом с перекинутыми через него ветхим мостиком, заросшим густой травой и полевыми цветами лугом, она устремилась туда, где у самой кромки леса за высокой бревенчатой оградой притаился дом, который местные жители называли Усадьбой волхва и из суеверного страха предпочитали обходить стороной. На его крыше нашла пристанище стая ворон, которых хозяева, вопреки обыкновению, не гнали. По доброй воле и взаимному согласию люди делили с воронами своё жилище, а те охраняли их покой. Однако в этот предрассветный час птицы мирно спали, словно нерадивые часовые, доверившиеся заостренным как пики и плотно пригнанным друг к другу бревнам ограды, напоминавшей крепостную стену.
Частокол выглядел непреодолимой преградой для любого живого существа. Но только не для металлической птицы-убийцы. Она начала снижаться, уверенная, что ничто не помешает ей обратить дом в развалины, а всех людей внутри него – в прах. Она не понимала, зачем это нужно, но такая задача была заложена в её программу, которая заменяла ей мозг, и сопротивляться чужой злой воле птица была бессильна. Она могла только действовать, осуществляя задуманное, и не умела, подобно людям, рассуждать или сомневаться. Её творцы лишили своё детище этой способности, вероятно, полагая, что так она будет сильнее, неуязвимее и беспощаднее.
Но именно эта ограниченность и подвела её. Она даже не обратила внимания на воронов, облепивших крышу, не считая их достойными соперниками, которые могут нарушить её планы. Металлическая птица только собиралась войти в пике, когда вороны, казалось, за мгновение до того ничего не подозревавшие, взвились ей навстречу. Живые птицы черной тучей окружили механическую тварь и обрушились на неё, как молот на наковальню. Их мощные клювы градом застучали по металлической обшивке, нанося ей рваные раны и смертоносные увечья.
Нежить попыталась прорваться сквозь эту живую преграду, но это оказалось ей не под силу. Мотор, натужно взвизгнув на высокой ноте, смолк, поражённый очередным метким ударом, и металлическая птица рухнула на землю, разбросав далеко вокруг свои останки.
А вороны ещё долго кружили над мёртвым металлическим телом, возбуждённо каркая, словно продолжая вызывать врага на бой и насмехаясь над его бессилием. Постепенно победные возгласы «крхаа – кхаа – кххра» стихли. И вороны вернулись на крышу дома, в очередной раз доказав, что они готовы защищать его обитателей даже ценой собственной жизни. Судя по их виду, сами они не придавали этому самопожертвованию большого значения и уж тем более не ждали за него никакой награды.
Поэтому так вышло, что когда сбежавшиеся к искалеченному храму жители посёлка возбуждённо обсуждали происшествие, хозяева Усадьбы волхва даже не подозревали о грозившей им недавно смертельной опасности. Равно как и о том, что с этого дня их жизнь, как и жизнь всех остальных обитателей Куличков, изменится и уже никогда не будет прежней, потому что на неё дохнула своим ледяным смертоносным дыханием война. Так морозный воздух губит цветы.
До этого о начавшейся войне местные жители знали только понаслышке, и не ожидали, что та когда-нибудь придёт в их посёлок. Ведь Кулички со всех сторон окружали непроходимые леса и болота, веками служившие надёжной преградой всем внешним бедам.
Но война, не званная и непрошенная, явилась нежданно-негаданно. И, не спрашивая разрешения, предъявила свои неоспоримые права на их жизнь и привычки. Как это всегда и было с сотворения мира. И продлится до скончания времён…
Глава 1. Вызов
Ближе к полудню сонную тишину посёлка нарушил рёв мощного мотора мотоцикла. Словно смерч, поднимая за собой густой шлейф из пыли, он пронёсся по безлюдным улочкам и выехал на площадь. Здесь мотоцикл замер перед храмом, рядом с покорёженным колоколом, распростёршимся на земле, будто поверженный исполин в латах.
Когда облако пыли осело, мотоциклист снял шлем, и стало видно, что это молодая, не старше тридцати лет, женщина. У неё были не совсем правильные черты лица, немного длинноватый нос с легкой горбинкой, нижняя губа больше верхней, но все эти отступления от стереотипных классических канонов женской красоты, несомненно, легко прощались мужчинами, которых завораживали её сияющие, чуть раскосые глаза, компенсировавшие все изъяны. В этих глазах было всё, что делает мужчин безумными и заставляет терять голову – тайна, лукавство, обещание, призыв. Не меньше привлекало и её чувственно-красивое тело. Полные груди, гибкую талию и мощные бедра не могли скрыть даже грубые кожаные штаны и куртка, которые были бы способны превратить многих женщин в подобие огородного пугала. Но ей это нелепое одеяние только придавало дополнительный шарм – разумеется, в глазах тех мужчин, которые отдают предпочтение современным эмансипированным женщинам перед пусть даже очень милыми, но безнадёжно устаревшими тургеневскими и чеховскими барышнями. Одного взгляда на эту женщину было достаточно, чтобы почувствовать невольное уважение, которое всегда вызывает сила. И мотоцикл служил тому только лишним подтверждением. Сидя на нём, как влитая, она напоминала кентавра. И её жесты, резкие и решительные, не противоречили этому образу.
Сойдя с мотоцикла, молодая женщина подошла к колоколу и долго стояла перед ним, внимательно рассматривая. Таким взглядом библейский Георгий Победоносец мог бы смотреть на поверженного им дракона, распростертого у его ног. В её глазах можно было увидеть и гнев, и сожаление, словно она, глядя на разбитый колокол, злилась и печалилась одновременно. Но что вызывало у неё эти противоречивые чувства, было трудно понять. Со стороны могло показаться, что молодая женщина обдумывает какую-то мысль, которая не даёт ей покоя и тревожит. Но это не были душевные страдания, неизбежно возникающие у воцерковленного человека при виде поруганной святыни. Эта женщина не была истинно верующей, поскольку она не перекрестилась, завидев храм. И если его разрушение и вызывало её досаду, то на то были свои причины, ведомые ей одной.
Неизвестно, сколько бы она ещё простояла возле колокола, если бы её размышления не были внезапно прерваны юношей в потрепанной рясе с прыщавым и чуть глуповатым лицом, выражающим крайнюю степень изумления. Выйдя из врат храма, он давно уже стоял на паперти и наблюдал за нежданной гостьей. И наконец юноша не смог совладать со своим любопытством, которое явно мучило его всё это время.
– Спаси Господь, – произнёс он, подойдя ближе. И неуверенно спросил: – Марина Викторовна, это вы или не вы?
Переведя свой взгляд с колокола на юношу в рясе, молодая женщина чуть презрительно усмехнулась.
– Это её сестра, Карина, – насмешливо ответила она. И, в свою очередь, поинтересовалась : – И когда только, Володимер, ты научишься нас различать?
Юноша облегчённо вздохнул, словно избавившись от тревожившего его сомнения.
– Когда Бог даст, – примирительно заметил он. – Всё в руце божией.
– А своя воля зачем? – язвительно проговорила Карина. – Или она рабу божьему без надобности?
Но юноша не стал вступать в этот философский спор. Его интересовало другое.
– А в наши палестины зачем? – важно спросил он, явно кому-то подражая. –Сестру проведать или…?
– Много будешь знать – скоро состаришься, – отрезала Карина. И показала на колокол. – Ты мне лучше расскажи, что здесь произошло. Со всеми подробностями.
Юноша горестно вздохнул.
– Бог прогневался на нас, – убеждённо произнёс он. – И простёр свою карающую длань.
– И за что же это он вас так покарал? – удивилась молодая женщина. – Неужели ты согрешил, Володимер? Или – страшно даже подумать! – отец Климент в чём провинился?
– По недомыслию своему согрешили, – пояснил юноша, несомненно, повторяя услышанные и твёрдо заученные им слова, смысл которых он мало понимал. – Ведь колокол-то этот храму подарил хозяин Усадьбы волхва. А враг рода человеческого помутил наш рассудок, И приняли мы дар богопротивного язычника. Да ещё и провели обряд венчания ирода с вашей единокровной сестрой в святом православном храме. Вот Бог и разгневался.
– И послал сатанинский беспилотный летательный аппарат, чтобы тот уничтожил колокол, а заодно, если получится, и сам храм? – раздражённо произнесла Карина, обидевшись из-за сестры, о которой вскользь упомянул юноша. – Ты, Володимер, говори да не заговаривайся. А то превратишь своего Бога в пособника дьявола.
И она злорадно пообещала:
– Вот погоди – передам твои богопротивные слова отцу Клименту, он с тебя точно шкуру спустит. И правильно сделает!
Юноша заметно испугался. И со страха проболтался.
– Так ведь отец Климент сам так говорит, а я только повторил, – произнёс он почти жалобно. – В чём же моя вина?
– В том, что языком много треплешь. Или забыл, что во многоглаголании несть спасения? Помнится, при мне отец Климент тебе об этом говорил. И не раз.
Юноша покорно кивнул.
– Грешен, ибо слаб и немощен духом, – сказал он виноватым тоном. И добавил в своё оправдание: – Но ведь сказано: кто сам без греха, тот пусть первым бросит камень.
– А ты не так прост, как я погляжу, только притворяешься, – усмехнулась Карина. – Ну да ладно, не бойся, не скажу я ничего отцу Клименту. Пусть это будет наша с тобой тайна, которая скрепит крепкими узами наш нерушимый союз.
Юноша смотрел на неё не понимающими глазами. Но всё-таки пожал протянутую ему руку, тем самым подписывая негласный договор, сути которого он так и не понял. Он чувствовал, что делает что-то не то, но не мог облечь свои чувства в мысли, а потому промолчал и предпочёл смирение протесту. Так ему было проще и привычнее. Он всегда поступал так в разговорах с отцом Климентом, не смея ему противоречить и высказывать своё мнение. И можно было бы сказать, что если отец Климент был ему духовным отцом, то сейчас Карина, пусть и против его воли, стала ему духовной матерью.
Но так далеко юноша в своих размышлениях не дошёл, да и не мог бы дойти в силу скудоумия, явственно наложившего печать на его лицо. Зато всё это хорошо понимала Карина. И собиралась в дальнейшем использовать в своих интересах. Ей был нужен помощник в делах, которые привели её в Кулички. И она была рада, что уже на первых шагах обзавелась им. Её не смущало даже то, что Владимир был немного глуповат. Для её целей это было даже лучше. Он будет покорно исполнять то, что она велит, не пытаясь вникнуть в суть или понять последствия своих действий. И, во всяком случае, будет её глазами и ушами в посёлке, жители которого всегда насторожённо относились к чужакам и сторонились пришлых людей, ставя между ними и собой невидимый, но непреодолимый барьер.
Поэтому Карина, кивнув на колокол, настойчиво спросила:
– С отцом Климентом всё ясно, а что об этом говорит народ в Куличках?
Перед тем как ответить, Владимир опять горестно вздохнул.
– Осуждают. Мол, если бы не языческий колокол, то не случилось бы и божьего проклятия. И ничего бы не произошло.
– По их логике, тогда и война бы не началась, – съязвила Карина, обидевшись за родственника, которым стал для неё волхв Велеса после того, как сочетался браком с её сестрой. – Всему виной колокол, подаренный язычником православному храму в Куличках. Куда как умно!
И она поразилась:
– Неужели отец Климент всё это молча терпит?
– А что ему ещё остаётся? – удивился юноша. – Ведь говорят же, что глас народа – глас божий.
– Врут безбожно! – уверенно заявила молодая женщина. – Не узнаю я отца Климента. Видно, стар уже стал. Пора ему уступить своё место молодому настоятелю.
– Это кому же? – искренне удивился юноша.
– Например, тебе, – усмехнулась Карина. – Или откажешься?
Юноша густо покраснел. В его душе явно боролись гордыня и лояльность к отцу Клименту. Но, как это чаще всего и бывает, змей-искуситель победил.
– Только мечтать могу о том, чтобы стать настоятелем церкви святых мучеников Феодора Варяга и сына его Иоанна, почитаемых Русской Православной Церковью в сонме святых первыми мучениками за святую православную веру в Русской земле.
Сказав это, юноша признался:
– Но не вижу к тому возможности.
– И напрасно, – поощрила его обольстительной улыбкой молодая женщина. – Ведь не напрасно же тебе при рождении дали такое славное имя.
– Назван так был в честь Владимира Мономаха, благоверного князя в Соборе всех святых, в земле Русской просиявших, – скромно потупившись, произнёс юноша.
– Вот видишь, – заявила Карина, словно получив подтверждение своих слов. – Кому как не тебе и править православной паствой в Куличках. А отцу Клименту давно пора уйти на покой. Он это заслужил. Как и жители Куличков нового духовного пастыря.
Эти слова были брошены в благодатную почву и дали всходы. Лицо юноши расцвело радостной улыбкой.
– Вы действительно так думаете? – спросил он, явно желая услышать ещё одно подтверждение.
– Не только думаю, но даже могу поспособствовать, – заверила его Карина. – Ты знаешь, кто за мной стоит?
Юноша недоумевающе посмотрел на неё, словно пытаясь разглядеть, кто находится за спиной молодой женщины. Но никого не увидел. И его лицо помрачнело. Ему пришла в голову мысль, что его собеседница насмехается над ним.
–
Незримо за спиной нашей стоит лишь извечный враг рода человеческого, – с достоинством произнёс он. И трижды быстро перекрестился. – Изыди, сатана!
Проследив за его взглядом, удивлённая подобной метаморфозой Карина поняла, что произошло, и рассмеялась.
– Так ведь это я иносказательно, – сказала она. – В том смысле, что в Кулички я прибыла как представитель Общественного патриотического комитета. Слышал о таком?
По лицу юноши она поняла, что тот ничего не знает. И пояснила:
– Очень влиятельная организация. Ты даже не представляешь, какие люди стоят у истоков её создания.
Но бессмысленное выражение глаз юноши не изменилось, и Карина уже была готова признать своё поражение. Она могла называть любые имена, это не произвело бы на её собеседника никакого впечатления. Для него, исконного обитателя Куличков, после Господа Бога высшим авторитетом был митрополит Павел, перед которым раболепствовал даже сам отец Климент, и одно упоминание о нём приводило юношу в трепет. К счастью для Карины, она была знакома с митрополитом Павлом, властвующим в епархии, в которую входил и храм в Куличках. Он также был членом Общественного патриотического комитета, направившего её в посёлок. Это случилось после того, как в город дошла весть о разрушении храма в Куличках вражеским дроном, невесть как залетевшим в эту глушь.
Вспомнив об этом, Карина суровым тоном произнесла:
– После возвращения из Куличков я буду встречаться с митрополитом Павлом. И замолвлю за тебя словечко.
Это произвело впечатление. Сообщение, что молодая женщина, с которой он говорил запросто и почти панибратски, вхожа к самому митрополиту, потрясло юношу. Он даже слегка покачнулся. Но усилием воли устоял на ногах и поклонился Карине, поменяв её местами с отцом Климентом на ранее выстроенной им иерархической лестнице, при этом отправив батюшку с верхней ступени к самому подножию.
– Благодарствую, – почти подобострастно сказал он. – Век буду за вас Бога молить.
Карина покровительственно похлопала его по плечу. Для неё, привыкшей к поклонению мужчин, эта очередная победа над глуповатым прыщавым юнцом была незначительной и имела значение только в той мере, в которой она сама была заинтересована в своём успехе в Куличках. Но Карина ожидала от своей миссии многого. Таким образом, этот юноша невольно, и сам того не понимая, становился значительной фигурой в её игре. А потому требовал соответствующего отношения.
– Мы же друзья, – сказала она. – А как говорится в священном писании, отдай жизнь за други своя.
– И воздаст тому Господь радостью несказанной вовеки в Царствии Своем, – благоговейно произнёс юноша. Он уже всей душой принадлежал молодой женщине и не только не мог скрыть этого, но даже не пытался.
– Да-да, что-то вроде того, – равнодушно сказала Карина. Она добилась своего, соблазнив юношу, и ей стал неинтересен этот разговор. – Кстати, а где отец Климент? По своему обыкновению отливает свечи для продажи в храме?
– Батюшка молится, – почтительно ответил юноша, который в отрицании авторитета своего духовного отца ещё не дошёл до того, чтобы потерять к нему уважение. – Теперь он денно и нощно возносит молитвы Господу, жаждая прощения за свой грех.
Карина уничижительно усмехнулась. Она ненавидела отца Климента, который при каждой встрече всячески порицал её, ставя в пример сестру. Поводом для его нападок служили высказывания Карины, её поведение и даже манера одеваться. Она не оставалась в долгу. И чаще всего одолевала батюшку в их словесных перепалках, устрашая его своим свободомыслием, чем немало гордилась.
– Каждому воздастся по заслугам, – мстительно сказала Карина. – Так что напрасно он старается. Гореть ему в аду!
Юноша в ужасе содрогнулся. Но послушно кивнул, опасаясь вызвать её неодобрение.
– А ты молодец, – сказала Карина, поощрив его улыбкой. – Думаю, что мы с тобой сработаемся. И выбьем из этих замшелых Куличков всю многовековую пыль. Пришло время. Кто если не мы? И когда если не сейчас?
Она заметила, что губы юноши дрогнули, и, рассмеявшись, покровительственно сказала:
– Это риторические вопросы, можешь на них не отвечать.
Погрозив своему собеседнику пальцем, Карина повелительно произнесла:
– А отцу Клименту ничего не говори о нашем разговоре. Пусть до поры до времени пребывает в счастливом неведении относительно своего будущего. Как говорится в его любимой книге, во многом знании многие печали.
С этими словами Карина оседлала свой байк и скрылась в пыльном облаке, которое начало быстро удаляться от храма. По пути она распугала гусей, дружным строем пересекавших площадь. Стаю сопровождал древний старик с хворостиной, служащей скорее подпоркой ему, чем средством устрашения для непокорных птиц. Растопырив крылья, гуси с гневным гоготом долго бежали вслед за своим обидчиком, а потом внезапно, словно по команде, развернулись и вернулись к брошенному ими пастуху. При этом гуси устрашающе вертели головами на длинных шеях и злобно шипели, словно предупреждая, что они не потерпят неуважительного отношения к себе. Окружив старика и увлекая его за собой, они свернули с площади на Овражную улицу и вскоре скрылись из вида. И площадь снова опустела. Пустынную картину оживлял только ветер, гонявший клубы пыли по её твёрдой, как камень, поверхности.
Площадь в Куличках, бывшая некогда обычным лугом для выгула коров, представляла собой подобие круга, в центре которого возвышался храм, а по окружности располагались все общественные здания посёлка, включая администрацию, полицейский участок, почту, школу и универсальный магазин. От храма до дома, в котором размещалась глава администрации, Карина могла бы дойти и пешком, но она предпочла доехать на байке.
И это было не случайно. Производимый её мотоциклом шум был своеобразным вызовом, который Карина бросала Куличкам, некогда отвергнувшим и изгнавшим её. Во всяком случае, так она сама думала, не считая нужным строго придерживаться фактов. За год до этого Карина, разочаровавшись в Михайло и потеряв веру в его любовь к ней, бежала из Куличков почти тайно, никому ничего не сказав, даже сестре. И вот теперь она возвращалась, и громогласно заявляла об этом всему посёлку.
За минувший год многое изменилось, как вне, так и внутри самой Карины. Она избавилась от прежних иллюзий. И никогда не возвратилась бы в Кулички по собственной воле. Но коли уж ей пришлось вернуться, то она хотела, чтобы об этом узнали все, и в первую очередь Михайло. И если остальные должны были позавидовать ей, то он – пожалеть о том, что потерял…
Провожая её взглядом, юноша в рясе думал о том, что только что произошло. Наваждение рассеивалось с каждым шагом и каждой минутой, отдалявшим его от Карины. И постепенно он начинал видеть всё в истинном свете. Ему казалось, что он только что предал отца Климента, как некогда апостол Пётр отрекся от Христа. Утешало юного звонаря лишь то, что апостол отрекался трижды, пока не пропел петух, а он сам – только единожды, а, значит, не так сильно согрешил. А ещё он знал, что отец Климент простит его, как Иисус Христос по великой милости своей простил отступника. Для этого надо будет лишь покаяться на исповеди. И тогда ему не придётся, как Петру, всю оставшуюся жизнь, стоя на коленях и обливаясь слезами, каяться в своём отречении.
Обрадованный этой мыслью, он поспешил в храм, где в одиночестве молился отец Климент. Юноша хотел как можно быстрее исповедаться и очиститься от своего греха, который, как ошмёток грязи, пятнал его невинную прежде душу, вызывая почти физическое отвращение и чувство стыда…