Остерегайся своих желаний

–– Ну, вота башкиры живут, угры тамо, а чудь белоглазую не приходилось зреть, аль встречатьси, а може других? Сказывают, будто и великаны в три сажени ростом у вас по горам шастают? А ещё, якобы, люди с собачьими головами по лесам шляются?

–– Всякие народы там живут, Тихон! – не очень-то охотно ответил Дикий.

Иван Петрович боялся ляпнуть что-нибудь не то, чего доброго поймут не так и пойдут всякие нелепые слухи.

–– А я мыслю, – продолжал фантазировать Тихон, – что понеже вы нашего, славянского кореню, то и люди зело мастеровитые. Вон на тебе и обувка, и одёжа зело искусно поделана, и люди вы учёные, понеже среди вас боги проживают. Хлеб вам растить нету надобности, коли, вы к нам железо везёте, злато и серебро, каменья драгоценны, а взамен получаете отборное зерно, али уж готовую муку, ткани льняные, сёдла и упряжь конскую…

Редколесье, по которому бурой лентой тянулась наезженная дорога, перешло в густой лес. По бокам проезжей части выстроились стены из мощных, в обхват, сосен. Светлые, жёлто-охристые стволы деревьев были как на подбор ровные стройные; своей мощью и лесным природным здоровьем они радовали глаз, а зелёные кроны их шумели где-то далеко в высоте. Из глубины леса звонкую перекличку синиц перебило грубое стрекотание сороки, обнаружившей какого-то зверя или человека. Колёса телеги дробно застучали по вспучившим дорогу корням. Но вот сосновый бор закончился, повозка выкатила на простор открытого пространства. Взору Ивана Петровича предстал благостный сельский ландшафт: впереди и поодаль от дороги, на взгорочке, медленно крутила крыльями настоящая ветряная мельница, возле неё паслось стадо коров и овец. На опушке леса, из которого выехала повозка, лежало несколько срубленных и уже очищенных от коры деревьев, здесь же два плечистых мужика мерно постукивали топорами, очищая от сучьев очередные, сваленные недавно деревья. Дорога опускалась вниз, где виднелись открытые настежь ворота с деревянными башенками по бокам и потемневший от времени забор из брёвен, за которым торчали высокие коньки жилых строений. За строениями блеснула голубоватая гладь реки, а за ней в нежно-фиолетовой дымке виднелись, поднимавшиеся на возвышенность, зеленовато-синие, с прожилками белесого тумана, волны сплошных лесов.

–– Вот, Иване! – раздался голос Тихона. – То есмь наш град Чудов! Добро пожаловать в гости! Что к старосте править? А то айда ко мне! Я такому гостю, да с Каменного поясу, вельми рад, а уж домочадцы-то мои яко рады будут.

–– Да я бы и не против, Тихон! – смутился Дикий. – Так ведь Илья велел к старосте явиться. Слушай, мы хоть и родственники с этим богатырём, но я ведь о нём ничего не знаю, расскажи, кто он, где живёт, чем занимается?

–– О-о, – воодушевился словоохотливый Тихон, – Илья Дикой старший дружинник, ближний помощник у великого князя Мирослава Обруча, цепной пёс он у князя, но добрый человече, хоша силён телом и особливо духом. Сам он с семьёй проживает тамо же, в Славгороде, но часто ездит по делам великого князя, в разны города.

–– А где этот Славгород? – поинтересовался Иван Петрович.

–– Ну, аще вдоль реки к истоку, – охотно пояснил Тихон, – на заход Ярила, то через сотню поприщ будет град Ельня. Тамо живут соседи наши, кривичи, а стольный град у них Смольня; я тамо бывал. Град сей, расположен на реке Борисфен. А вот аще на восход править, вдоль нашей речки, то чрез два дня пути будет град Славгород, ну, а уж за ним, чрез три дня приедешь в град Полесье (Рязань). То зело торговый град.

–– Сколько же народу в вашем Чудове? – допытывался Дикий.

–– Град наш большой, Иване! – охотно пояснил Тихон. – Семь сотен дворов, а в Ельне – тыща, ну а уж в Славгороде, тако ажник две тыщи, да и в Полесье тыщи две будет.

–– Та-ак! – озадачился Дикий. – Если в каждом дворе в среднем по десять человек, то в городе Чудове проживает семь тысяч человек. Это немало!

–– Ну, где-то так! – согласился Тихон. – А в Славгороде выходит все двадцать, да ещё торговые гости, да шатающие меж двор, да кто проездом, да много народу. Я там по прошлому году тако заблудилси, покуда своего кума, Евдокима Муху, нашёл.

Проезжая в створ ворот, Иван Петрович обратил внимание на то, что распахнутые настежь, толстые в полбревна, почерневшие дверные полотна, давно не закрывались, и давно уж внизу заросли осотом, чертополохом и вездесущей крапивой:

–– Ворота-то что не закрываете на ночь? – спросил он возчика. – А если ночью нападёт враг?

–– Тхе! – беспечно откликнулся Тихон. – Уж пятый год яко не закрываем. Со всеми в мире живём, Иване, яко избрали великим князем Мирослава. Добрый мужик энтот Обруч, все распри меж племенами миром норовит сотворить. За энто его и любят. Мы и своего-то князя, Северина, уж десятый год держим, понеже тоже добр, боевит, но не задира, зазря не петушитси.

Заросшая травой улица, в четыре телеги шириной, поразила Ивана Петровича строениями жителей: почти все дома представляли собой огромные, в пять-шесть метров высотой, шалаши. Двускатная крыша такого дома от конька опускалась до самой земли и была покрыта дёрном, а выходящая на улицу фронтальная сторона из толстых, почти в обхват, брёвен имела узкое, горизонтальное окошечко. В самом верху, под коньком виднелось задымлённое отверстие, видно в этих домах были печки, а вход с дверью был со стороны двора и огорода. Во дворе виднелись разные мелкие постройки типа курятника, свинарника, коровника и конюшни. По всей вероятности был и погреб, и баня; все эти дворовые строения, но каждое отдельно, было накрыто толстыми жердями, поверх которых тоже виднелся дёрн. Получается, что вся шалашная архитектура города сплошь накрыта этим дёрном, который к тому же так оброс травой, что город походил скорей на большую и кочковатую кротовую обитель с четырёхметровым забором вокруг.

На этой зелёной улице, по которой медленно двигалась повозка Тихона, кипела жизнь: важно шли по своим делам, изредка гогоча меж собой, стайки белоснежных гусей и носились, беспокойно кудахтая, чьи-то растрёпанные куры, мирно похрюкивая, паслись свиньи. Какими-то своими играми были заняты босоногие и нагие, маленькие, года по два, дети. Где-то за плетёными из верболозы заборами лаяли собаки и горланили петухи. Но больше всего слух Ивана Петровича привлекла песня, доносившаяся с ближайшего двора. Песня лилась плавно, протяжно и не была печальной, а наоборот, энергичной, кого-то ласкала, куда-то звала. Голос, скорей девичий, был сильный, приятного тембра и звучания.

–– Ишь, распелась, Аринка-то! – прокомментировал Тихон. – Замуж пора девке, понеже пятнадцать годков уж.

В это время какая-то женщина, вывернувшись из-за плетня окружавший очередной шалашный дом, выплеснула что-то из деревянного ушата чуть ли не под ноги лошади. Она тут же скрылась в глубине двора, рассердив при этом Тихона:

–– Ну, вот, что деет, дура-баба! Сама ведь посля у Макоши прощенья просить будет, мол, ненароком. Для помоев выгребная яма же в огороде есть, так нет, норовят на улицу. Вот Силантий-то Верба, наш голова, узнает, тако ведь штрафную виру наложит на мужика-то и будет тот отрабатывать в городу, а жену материть, да може и по шее достанетси ей, непутёвой.

Указывая рукой на дом через улицу, Тихон добавил:

–– Вон моё подворье, Иване! Видишь елку, зело приметно место, тако что заходи, гостем дорогим будешь!

Улица закончилась большой поляной, в центре которой был вкопан почерневший от времени дубовый столб, толщиной в два обхвата. Верх столба грубо изображал стилизованное лико какого-то божества. Усы и подобие волос на голове были покрыты золотом, под насупленными бровями сверкнули два рубина. У подножия столба пластинами дикого камня было выложено костровище, в центре которого в качестве жертвенного подарка лежал полуобгоревший поросёнок.

От этой поляны веером отходило сразу четыре улицы. В начале одной из них стояла привычная для Ивана Петровича большая, деревенская, бревенчатая изба, но с двускатной крышей покрытой тем же дёрном, на котором, словно щетина на кабаньем загривке, тоже дыбился травяной нарост из лебеды и вездесущего осота. В два узких окошечка на передней стене были вставлены зеленоватые, совершенно непрозрачные куски неровного стекла, что указывало на высокий социальный статус хозяина. Дом и двор окружал уже привычный плетень из верболозы, но были ещё и высокие ворота, состоящие из половинок жердей.

–– Ну, вот, Иване! – указал на избу Тихон. – Тута и есмь подворье старосты Силантия. Ступай, да пребудет с тобой сила и милосердие нашего Белобога, парень!

Во дворе Ивана Петровича встретил Илья и хозяин, не старый ещё мужчина, возле которого вертелась собака рыжей масти. Илья был уже без кольчуги и меча в обычной длинной рубахе. Хозяин тоже был одет в холщёвую белую рубаху до колен, подпоясанную малиновым кушаком, в свтло-охристых сапогах, подошва, прошита толстой, в миллиметр, вощёной ниткой. Седые кудри на голове были перехвачены по лбу жёлтой, в два пальца, тесьмой с геометрическим рисунком, вышитым красной ниткой. Хозяин поклонился в пояс и приветливо указал обеими руками на вход в избу. Не привыкший кланяться инженер, кивнул головой и сказал «здрасьте», после чего протянул ладонь для рукопожатия и назвался своим полным именем. Хозяин обомлел и неуклюже ухватился за ладонь Ивана Петровича, после чего вторично указал на дверь, со словами:

–– Илья уж о тебе сказывал, Иване, сын Петров! – приветливо, но без угодничества произнёс он. – Гостя с Каменного поясу вижу первый раз, хотя башкиры, лет этак пять назад, пригоняли к нам табун лошадей. Обычаев ваших не ведаю, тако ты уж прости гость дорогой.

Внутри изба была обычной, такие можно увидеть и в наше время. Огромная, с печью, кухня, она же и гостевая, а за бревенчатой перегородкой женская половина, она же спальня, её чаще называют светлицей. Чердачного перекрытия не было, толстые, потемневшие жерди сходились вверху на конус, образуя крышу, зато в кухне, частично заменяя привычный потолок, высились большие полати, на которых, скорей всего, спали дети. На них могло поместиться до десятка детей; хорошо, тепло и никому не мешают. Почти по всему периметру кухни протянулись широкие лавки, на которых вполне можно было спать, завернувшись в овчинный тулуп. Навскидку здесь тоже могло поместиться человек восемь гостей. Возле пристенных лавок стоял большой стол, за который могла усесться вся семья старосты. Иван Петрович сразу отметил, что печь топилась по-чистому: сложенная из сланцевого плитняка, печь стояла на плотно утоптанном земляном полу и имела прямой длинный дымоход, который выводил дым через крышу.

Хозяйка, довольно солидная женщина в кокошнике, в белой кофте с длинным рукавом прямого покроя, в зелёном, шёлковом сарафане и льняном переднике, расшитом растительным орнаментом, удивлёнными глазами приглядывалась к одежде гостя. Поливая из деревянного ковшичка воду на руки умывающемуся Ивану Петровичу, она всё же набралась смелости спросить:

–– Батюшко, неужто на Урале вашем таки тонки ниточки делают, да и на одёже твоей таки швы ровненьки?

Иван Петрович, сливая воду с рук в широкий деревянный ушат, ответил:

–– Делают, матушка, делают! На Урале много чего производят и много товаров привозят с юга: из Бухары, Афросиаба, Самарканда, даже из Китая!

Разглядывая вышитых синими нитками петушков на рушничке, которым вытирал лицо и руки, Иван Петрович не заметил, как из комнаты вышла девушка почти в такой же одежде, что и хозяйка только с лёгкой косынкой на голове. Пепельно-русые волосы девушки были заплетены в косу, спускающуюся из-под косынки на высокую грудь. В руках она держала деревянный резной поднос, на котором стояла расписанная жёлтыми цветами коричневая фаянсовая чашка с какой-то жидкостью.

–– Испей с дороги, гостюшко! – проворковала, зардевшись, девушка.

Памятуя о том, что отказываться нельзя, обидишь и радушных хозяев, и уж, конечно, богов, Иван Петрович взял чашку и принялся пить. Жидкость оказалась настоем шиповника на меду. Выпив настой, Дикий поставил чашку обратно на поднос и, взглянув на девушку, спросил:

–– Как зовут-то тебя, краса ненаглядная?

–– Иванка Верба я! – смущённо ответила девушка, но всё-таки взглянула на инженера более пристально большими синими глазами.

–– О, а я Иван! – с улыбкой воскликнул Дикий.

Девушка совсем стушевалась и быстро юркнула в соседнюю комнату.

В обширной кухне было достаточно светло от двух узких окошек и от распахнутой по летнему времени настежь входной двери. В избе был стойкий запах какой-то кислятины: то ли редьки с чесноком, то ли овечьих кож, но эти ароматы перебивал, опять же к удивлению Ивана Петровича, такой знакомый запах щей с капустой. Из своих скудных знаний по истории он знал, что капусты в первых веках новой эры у славян ещё не могло быть. Однако стол был накрыт льняной скатертью с вышитыми по краям красными цветами. На столе стояло три глиняных миски, из которых шёл пар и запах этой самой капусты.

Илья и староста ждали, когда Иван Петрович усядется за стол и возьмёт в руку деревянную ложку. Тогда они дружно встали и, задрав лица в шатровый потолок, громко воздали хвалу Велесу, после чего все принялись за еду. Кроме квашеной капусты инженер заметил в чашке ещё и кусочки моркови, какие-то травы, распаренные зёрна ячменя и жареный на сале репчатый лук. Опять же, по мнению Дикого, моркови не должно было быть, хотя у римлян этот овощ в это время уже был. На резном, деревянном подносике лежало нарезанное кусочками сало. Хлопотливая хозяйка поставила на стол ещё три чашки с горячей гречневой кашей. Силантий угодливо извинился:

–– Ты уж прости, гостюшко дорогой, за стол-от скудной, токмо мяса сегодня не положено, аще грядёт девятый день, а полнолуние завтра!

Иван Петрович с аппетитом съел и щи, и кашу, после чего принялся попивать травяной чай из тяжёлой глиняной кружки. Дикий знал, что женщины будут обедать только после того как мужчины встанут из-за стола, да и то сначала накормят детей. А ещё ему показалось, что староста принимает его не только как гостя, но и считает, что Иван Петрович человек высокого звания. Сам же Дикий никак не мог привыкнуть к своему странному молодому состоянию, а потому обращался к этим людям с высоты своего шестидесятилетнего возраста.

–– А где домочадцы-то, Силантий? – поинтересовался он.

–– Тако, гостюшко! – охотно заговорил хозяин. – Старшего сына с семьёй я давно уж отселил, средний служит в великокняжеской дружине, младший сын со старшей дочерью и зятем в поле, а внуки прибегут токмо к вечеру. А Иванка, тако самая младшенькая, токмо вот замуж её выдать я не в силах. Всё женихи ей не по нраву, хоша сама уж перестарок. Семнадцать лет ей, никто уж и не сватается, да и нрав у неё зело строптивый.

–– А как вы хозяйствуете-то в городе, да и не только? – продолжал любопытствовать Дикий.

–– Ну, один бы я не справилси! – с определённой долей солидности ответил староста. – У меня десять помощников, выборных от каждого конца на три года. От горшечного там, от кузнечного, от тележного, от бондарей и так дале по одному представителю. Осенью, в конце листопадника каждый ремесленный конец обязан поставить в общинный котёл свой товар: один горшок из десяти, такожде одну подкову из десяти…, от всех. Всё это добро свозится в общинную клуню. То же самое продовольствие: один баран от десяти, один мешок зерна от десяти. Посля, яко всё посчитаем, везём энто добро на продажу, а вырученную деньгу копим, покупаем вот у вас железо, коней, помогаем вдовам с малыми детя, прокорм даём, понеже их мужья пали в бою, а их никто второй женой замуж не берёт. Даём прокорм старикам, у которых детя либо повымерли, либо тоже пали в ратоборстве, а семей своих завести не успели, а ещё волхву, да князю Северину, понеже им хлеб растить некогда…

–– Ладно, хватит, Силантий! – прервал Илья, вставая из-за стола. – Посля доскажешь, а сей час нам с Иваном надо вашего князя Северина навестить.

*****

Изба у князя Северина была тоже четырёхстенная, а лучше сказать шестистенная, потому что нужно было учитывать две внутренние бревенчатые перегородки, врезанные поперёк во внешние, продольные стены. Внутри, по верху такого сруба, посредине, проходило связывающее все четыре перегородки толстое бревно, называемое маткой. Потолка, кроме широченных полатей возле большой печи, как и в других домах, не было – сразу шатровая, двускатная крыша из толстых жердей, накрытая сверху всё тем же дёрном.

Князь гостей не ждал, да и не знал об их приезде. Илья с Иваном застали его в обширной кухне, где тот, разложив на огромном столе разной ширины ремни, занимался их украшением бронзовыми бляшками. Света, при ярком солнечном дне, видимо вполне хватало от двух узких, горизонтально расположенных, окошек. Одет он был в стандартную белую рубаху до колен, а кроме неё на широких плечах его сидела короткая овчинная безрукавка. Синие штаны были заправлены в сыромятные постолы, а завершал его скромную одежду жёлтенький ремешок, удерживающий густую чёрную с проседью гриву волос на голове. На этом ремешке тоже поблёскивали золотом какие-то письмена, похожие на руны. Навскидку ему можно было дать лет сорок. Выше среднего роста, крепко склоченный, князь, своим горбоносым худощавым и бородатым лицом с густыми бровями и глубоко посаженными синими глазами, походил на чёрного, как головёшка, нахохлившегося ворона. Увидев входящего Илью, Северин, приветливо улыбнувшись, произнёс густым басом: