Там, за горизонтом

По одному на этой дороге не ездили. Тати-шиши, разбойники, одним словом, шалили на этой торговой магистрали постоянно. Торговцы сколачивали караван ещё в Ладоге или в Ильмене, нанимали охрану из двух-трёх десятков опытных воинов на конях. В охрану караванов очень уж охотно нанимались готы. Караваны эти достигали, иной раз двухсот телег с дорогим грузом. И всё же долгая и весьма опасная эта дорога оправдывала все расходы торговцев многократно. Товар был разнообразный, например, расписная деревянная посуда, покрытая лаком, ювелирные изделия с речным жемчугом, или льняные ткани, но основной товар – это меха, пушнина, рухлядь по-славянски. Товар этот очень уж высоко ценился в греческих городах-колониях на берегах Чёрного моря. Шёл этот дорогой груз в богатые дома Римской империи.

Но нужно знать, что был и встречный поток товаров. Славянские торговцы охотно закупали у греков женскую кожаную обувь на каблуке, которая мало чем отличалась от современной (образцы хорошо сохранились в слое глины при раскопках). И это греческие торговцы завезли славянам семена гречихи, огурцов, капусты и моркови, а пряности, изюм и курага появились у славян ещё раньше. Смелые люди были эти торговцы, добирались со своими товарами в самые глухие места, не страшась быть убитыми и ограбленными.

Вообще-то славяне везли товары на юг и по воде, но легче ли было? Надо иметь лодьи, надо нанимать гребцов, идти против течения по Волхову, а потом через Ильмень-озеро по реке Ловати, опять же против течения. После совсем великие трудности начинаются: надо лодьи тянуть волоком до истока Днепра, по-гречески Борисфена. Здесь, правда, уже по течению и гребцы отдыхают, но потом будут знаменитые днепровские пороги, и опять надо тянуть лодьи волоком, обходить эти проклятые пороги. По воде, конечно, везти товары безопаснее, тати в воду не полезут, но трудностей, пожалуй, больше. Ночевать всё равно на берегу надо, а шиши-то тут-как-тут, так что кроме гребцов ещё и охрану нанимать приходится, цена на товар растёт. Однако товар редкостный, спрос на него большой, потому, не взирая на тяжкий труд, караваны шли и по воде и по суше, кому как удобнее.

Разнообразное ремесленное производство у славян зародилось в глубочайшей древности и к описываемым событиям достигло своего наибольшего расцвета. Товары, произведённые славянами на севере, с величайшей жадностью поглощал ненасытный юг ещё во времена республиканского Рима. Северные льняные ткани были намного крепче хлопковых. Именно эти ткани в своё время требовались древним египтянам и финикийцам для парусов на морские и речные суда, а ещё на одежду рабам. Хлопковые и шёлковые ткани шли только в богатые дома. Лён в южных землях рос плохо из-за частых засух; по этой же причине были и неурожаи пшеницы, так что северный хлеб и ткани южане ждали с нетерпением. Цена на эти товары никогда не снижалась.

Ну, а уж в начале новой эры, в первые века Римской империи разнообразные ювелирные изделия: перегородчатая эмаль, речной жемчуг, оправленный в серебро; отборные сорта пшеницы, деревянная резная посуда, цветные стеклянные бусы, украшенное холодное оружие – всё, или почти всё, шло из необъятной Тартарии непрекращающимся потоком. Ещё до новой эры, в эпоху эллинизма, большинство гоплитов Александра Македонского были вооружены славянскими пехотными мечами, а его личная гвардия состояла из славянских поляниц, беспощадных амазонок с берегов Дона, или Таны по-славянски.

Великий Рим, словно гигантский спрут, оплёл своими щупальцами соседние народы и с жадностью вампира сосал кровь из них. Двадцать семь боевых легионов Рима больше чем наполовину состояли из африканских, германских и славянских парней, которые навроде пожарных едва успевали гасить восстания то в одном, то в другом конце империи. Но Рим, особенно с севера и северо-востока, как старого разжиревшего динозавра, постоянно, словно дикие звери, грызли германские племена алеманов и ютунгов, и славянские племена дулебов и тиверцев. И всё же империя начала разлагаться не от нападений энергичных варваров, против которых она могла выставить хорошо вооружённую и дисциплинированную армию. В развал Рима внесли свою огромную разлагающую лепту шёлк из рук китайских ткачей, а ещё товар из рук искусных славянских мастеров, изделиями которых была увешана вся правящая элита империи.

Рим при первых императорах достиг высшей точки своего развития. Он стал господином всего мира. Борьба за обладание этим миром окончилась. Лень есть мать всех пороков – бездействие порождает лень.

Дорогой читатель! Представь себе, хоть на мгновение: двести лет безмятежного покоя в роскоши и полном безделии! Любое общество с ума сойдёт от такой стагнации!

Республиканская простота сменилась такой роскошью, которую и представить-то себе трудно. Она сопровождалась растлением нравов, и началось это растление с роскошных дворцов императоров, откуда быстро расползлась в дома патрициев, и всё это происходило на фоне ужасающей нищеты плебеев – главной составной части римского народа, который разучился работать, прекрасно обходясь подачками власти.

Рим, великий Рим, приходил к своему логическому концу. Он, погрязший в разврате, как-то незаметно потерял право на существование. Сама судьба вела его к гибели, награждая Неронами, Калигулами, Клавдиями с их Поппеями, Мессалинами и прочими высокорожденными проститутками. Они требовали всё больше украшений и пушистых северных мехов, которые через греков и поставляли славянские племена, богатея на римских пороках.

Царившая в Риме сказочная роскошь растлевала нравы, а народ бездельничал. Но, несмотря на внутреннее разложение, Рим ещё три с половиной века был крепок своими традициями. Это до известной степени поддерживало Рим на прежней высоте. Но чего стоила эта высота? Рим самого себя принёс в жертву миру. Он утопал в собственных пороках. Богатство и власть над людьми – это мировая болезнь. И возразить этой развратной власти никто не мог, кроме тех первых христиан, на которых и обрушилась вся злоба этой власти. И сколько не истребляли христиан римские власти – всё было бесполезно. Христианство победно шло по языческой империи…

Но как бы не грызли стареющего динозавра северные народы, особенно готы, которые нанесли сокрушительный удар по империи, именно вал гигантской всеобъемлющей культуры Рима захлестнул варварский мир. Первыми в культурно-правовом поле империи оказались германские племена, а чуть позже, через Византию, через греков, высокая культура Рима мягко вошла в жизнь и славянских племён. И если германцы переняли у римлян латынь, медицинскую практику и знания в строительстве дорог с арочными мостами через реки, а ещё правовое сознание, то славяне, в первую очередь, освоили строительство храмов базиликального типа из дерева, а потом и из камня. Знания и опыт возведения общественных зданий пришёл к славянам из Византии, а она и есть Рим, только христианский. Северные народы любого южанина называли ромеем. Славяне через своих богов всегда стремились к высокой духовности, и они её получили в виде христианства, постепенно, но неотвратимо.

Торговые отношения с Римом вынудили славян ещё в первом веке новой эры изменить свой календарь. Чтобы избежать путаницы в расчётах, славяне взяли на вооружение римскую семидневную неделю. До того у славян была девятидневная неделя, восемь рабочих дней, а девятый посвящался богам. Славяне везли свои товары в три основных торговых пункта – это города и морские порты Ольвия, Херсонес и Танаис, которые находились под протекторатом Рима. Причём город и порт Танаис с прилегающими землями был дальней провинцией империи, куда даже назначался легат и находилась корникулярия – штаб Второго Италийского легиона. В городе же находился и сигнифер, казначей легиона и квестор, интендант, отвечавший за снабжение солдат продовольствием, и уж конечно разнообразный торговый люд: от мелкого салдамария до оптовика.

Когда началась долгая и изнурительная война с остготами, славянам для торговых операций остался один город – Танаис. Караванам приходилось двигаться через владения поляниц, донских амазонок, и те не препятствовали, потому что имели свой интерес: брали с каравановожатых торговую пошлину. Надо сказать, что южане и, прежде всего Рим, покупали у славян не только ювелирку, резную деревянную посуду и пушнину, но и такой стратегический товар, как телеги для армии, ременную сбрую для лошадей, льняное полотно, канаты, бухты верёвок для торгового и военно-морского флота, и, что очень важно, тележную мазь…

*****

Радим, выехав на большую караванную дорогу, за полдня пути не встретил на ней ни одного путника, да по одному здесь ходили разве что только сумасшедшие. Конь Буран размеренно и самостоятельно топал по проторённой дороге, а Радим, бросив вожжи и беспечно растянувшись на телеге, дремал. Если кто из лесных шишей и усмотрел одинокого ездока, то плевался с досады: что взять с пустой повозки, где совершенно безбоязненно развалился какой-то нищий идиот? Разве что содрать с такого путника его замызганную рубаху, да растоптанные постолы с ног. Лошадь и то какая-то отощавшая, видать от бескормицы.

А в это время, Радим, лёжа на телеге, тосковал по утере родни, да прикидывал куда податься, как наладить свою дальнейшую жизнь. Дед велел найти князя Северина, а как его найдёшь, где этот Чудов? Город этот, говорили знающие люди, якобы, где-то на востоке, на реке Оке, далековато будет, а путь туда неведом. Знакомый путь был один – на Смольню, а это совсем в другую сторону, на юг и до него не меньше трёх дней езды. Радим ничего придумать не смог, решил просто – приедет в город, а там видно будет. Может, кто поедет в этот Чудов, так он с ними и доберётся.

Река совсем сузилась до размеров ручья, заросшего осокой. По одну сторону пути тянулся нескончаемый березняк с верболозой и кривыми стволиками черёмухи. Кое-где из кудрявой листвы высовывались огромные кроны сосен или почти чёрные свечки елей. Утренний туман давно уж уполз с дороги куда-то в лес. Солнышко поднялось высоко, и, ласково пригревая, указывало на время победья.

Парень остановился у чернеющего в траве придорожного костровища, надо дать отдых своему коню, да и самому что-то перекусить. Вот и костровище кто-то из ранее проходивших путников заботливо оборудовал забитыми в землю рогатинами и перекладиной сверху. Радим выпряг Бурана, напоил его из ручья, сам напился, и, зачерпнув немного воды в котелок, подвесил его на толстую прокопчёную прежними кострами перекладинку. Собрать хворост и разжечь костерок под котелком дело совсем плёвое. Костёр задымил и вот вспыхнул огонь, Радим ему поклонился, потому как это сын великого Сварога и ему положены почести. Коня парень пустил щипать придорожную, уже довольно густую траву, а сам насыпал в закипающую воду горсть пшеницы и положил кусочек сала из оставшихся запасов.

После обеда Радим, сначала неспешно ехал по пустынной дороге, а потом заспешил, понукая коня и постоянно озираясь. Река, скорей ручей, совсем исчезла среди болотистой местности, где островками торчали только заросли верболозы, кривые берёзки и чахлый осинник. Парень, как и другие путники, боялся болотных духов, а особенно опасался коварной девки Мары, дочери злой Марены. Та может очень даже просто обернуться молодой красавицей, да и заманить любого парня в трясину. Радим остановился, с телеги спрыгнул, поклонился на три стороны и принялся упрашивать: «Баба Мара, дай проехать! Я те жертву принесу, токмо не сёдни, понеже сей час, у меня ничего нету».

Уговорив, как ему показалось бабу Мару, Радим поспешил проехать гиблые места. Весенние воды уже схлынули, но всё равно вокруг было сыро; колёса телеги дробно стучали по древнему настилу из половинок дубовых брёвен разной длины. Плахи настила со временем стали в болотной воде морёными, твердущими, как камень. С левой стороны тянулась канава с тёмной водой – это торговые сплавщики прокопали её в стародавние времена. Канава эта среди болотных вод угадывалась по торчащим вешкам. Широкий, на две телеги, настил рядом с канавой служил как сплавщикам, так и путникам на конной тяге. Вешки, указывающие фарватер, и настил шли плавными зигзагами по самым низким местам, и тянулись на добрых полдесятка поприщ, пока не доводили тащивших лодьи торговцев до истока новой речки, Усвячи, которая вела на юг, до полноводной реки Двины, к переправам через неё для сухопутных обозов. А для торговых лодий была другая речка, левый приток Двины, Каспли, которая доводила сплавщиков почти до Днепра. Там оставалось всего с полпоприща по канаве и такому же настилу уже к большой воде и городу Смольне. Ну, а уж оттуда можно было спокойно плыть в полуденные страны, к барышам и встречам с новыми людьми.

Опасные болотистые места Радим, торопясь, проехал за какой-нибудь час, может, меньше. А вскоре появились песчаные бугры с соснами и ручей, родившийся в болотах – это и был приток Западной Двины, речка Усвяча. Солнце, блюдом начищенной красной меди, уже нависло над потемневшим лесом, когда уставший Буран начал уже недовольно фыркать. Радим попутное костровище недалеко от дороги углядел, да и решил тут заночевать. С телеги бодро спрыгнул, и, повернувшись в сторону потемневшего леса, поклонился, попросил разрешения у Дубовика: «Хозяин, дай постоя! Мне здесь не век вековать, а токмо ночь ночевать!». Обычная и привычная просьба, даже девчонки малые, приблизившись к лесу, обращались просто: «Хозяин, угости грибком-ягодой, мы те песню споём»! И сначала пели, а потом уж собирали лесной дар.

Костерок Радим опять развёл, опять на колени встал, огню поклонился, поприветствовал. Коня из телеги выпряг, на морду ему торбу с овсом подвесил, кашу свою, с обеда недоеденную, разогрел, поел. Котелок в ручье помыл, воду в нём на костерке вскипятил, сорвал кустик брусничника из под сосны, заварил походный травяной чай. Зачерпнув берестяной кружкой этого лесного напитка, поставил в сторонку остудить, задумался, глядя, как оранжевые лучи севшего за лесом солнышка стараются продраться сквозь чёрные кроны сосен. Вот последний лучик угас, и сразу стало сумеречно вокруг. Не заметил парень как некто, в драном сером гиматии, в зелёного цвета бесформенном малахае на голове, неслышно подсел рядом, и, первым делом ухватил грязной рукой кружку с кипятком.

–– Горячий же! – нисколько не удивился Радим, увидев бесцеремонно подсевшего к его уртону путника с дороги.

Глаза у незваного соседа были жёлтые, а борода и усы зелёные. Он хлебал кипяток, нисколько не обжигаясь, а между глотками улыбался.

–– Ты хоть кто? – спросил Радим. – Имя-то у тебя есть? Прилабунился тут без спросу!

–– Я твой друг! – заговорил некто каким-то корявым голосом. – Пойдём со мной! Я покажу тебе там, в лесу, такие чудеса, каких ты сроду и не видывал, так что забудешь, куда и зачем ехал.

Радим уже стал догадываться, кто этот некто, но вот надо бы как-то от него избавляться. В это время конь сзади шагнул к незнакомцу, да мордой своей в спину этого некто и толкнул. Тот от неожиданного конского толчка в затухающие угли костра так и сунулся, руки из горячих углей выдернул, подул на них, посмотрел на Радима, и, улыбаясь, заговорил:

–– Ты коня-то своего уйми!

–– Погоди, уйму! – успокоил Радим усевшегося на прежнее место наглеца.

Парень встал, взял с телеги моток верёвки, подошёл сзади, набросил на непрошенного гостя, да и обмотал его с плеч до ног. После чего поднял совсем невесомое тело и положил его под куст верболозы со словами:

–– Полежи тута, утречком разберёмся, кто ты есть на сам деле!

Спелёнутый молчал. Радим из кружки остатки чая с брезгливостью выплеснул, зачерпнул новую порцию из котелка, медленно выпил, поглядывая в сторону куста, где тихо лежал, словно серое бревно, таинственный незнакомец. Радим в котелок с остатками чая насыпал горсть пшеницы, прикрыл его седлом, а сам, опять повернувшись к совсем уж чёрному лесу, заговорил с укором в голосе:

–– Хозяин! Чего же ты подсунул мне такого гостя-то, невежу? Я ж не навсегда тута оказался, мне токмо ночку в покое переспать. О том и просил тебя.

Из глубины леса донеслось гуканье филина. Радим принял это гуканье за разрешение, и с лёгкой душой улёгся на телегу. Укрывшись овчиной, он моментально провалился в сон. Короткая ночь предлетья прошла быстро и незаметно. Радим проснулся от фырканья Бурана. Откинув овчину, парень увидел как его конь деловито хрумкает молодой травой на поляне возле телеги. Редкий туман окутал серой ватой лес, дорогу, ближайшие деревья и кусты. Первым делом захотелось парню узнать, как там его пленник. Радим подошёл к свёртку, небрежно, было, пнул спелёнутое тело, и нога его прошла в пустоту, только на постоле намоталась верёвка да плотный и пыльно-влажный кусок паутины.

–– Ну и чудеса! – воскликнул Радим, ухмыльнувшись. – Лешак энто был! Хозяин, Боровик, видать, со мной пошутковал, ишь ты весельчак якой!

Радим в ручье лицо сполоснул, коня напоил и, запрягая его в телегу, приговаривал:

–– Ну, Буранушка, дале наша дороженька вдоль энтой речки пойдёт вплоть до реки Двины, там мы с тобой по перекату переправимся и опять вдоль другого ручья до самой Смольни и доберёмся. Город сей, возле большой реки разлёгся, Днепр названье ей.

Парень опять навесил коню дорожную торбу с овсом:

–– Подкрепись, Буран! – продолжил свой монолог Радим. – Возле Двины, за переправой, деревня нам попадётся, Зыбково, называется. Мужики тамошни, зело красивы колыбельки, для младенцев ладят-делают, зело искусна резьба, да ишо лаком покрывают изделия свои. Тамо, округ деревни, орешника дикого много произрастает – вот из него мастера зыбковски колыбельки те и режут. Прям скажу, велики кудесники, Буранушка! Торговцы караванные энти зыбки скупают, да в полуденны страны их и продают. Нам в том Зыбкове хлебушка бы купить, да вот денег-то нету. Хотя, постой, у меня ж полная корчага тележной мази! Да я токмо оси тележны у любого хозяина смажу, тако он мне мигом ковригу хлеба выдаст.

Конь, овсом хрумкая, головой согласно кивал, торбу встряхивая. Радим котелок свой из-под седла поднял, пшеницы, за ночь разбухшей, поел, ложку роговую обратно за голенище постола сунул. Пустую торбу с морды коня снял, и перед тем как тронуться в дорогу, поклонился в лесную чащу со словами:

–– Благодарствуй, хозяин, за ночлег, за приют!

*****

Радим не стал дожидаться, когда утренний туман рассеется или поднимется вверх, образуя облачка. От поднявшегося солнышка за стеной леса, туманная белесая серость приобрела лёгкий желтоватый цвет. Сразу же, невидимые в кустах зарянки зацвикали, предупреждая о своих правах на данную территорию. На хорошо укатанной многочисленными копытами и колёсами дороге Радим увидел кучки конских катышков, с телеги слез, присмотрелся, и, обращаясь к коню, сказал:

–– Большой обоз вчера днём прошёл, Буранушка! Почитай, мы у него в хвосте! Можем догнать, всё безопасней дорога-то будет.

Вскоре не совсем приветливый и мрачноватый лес закончился, открылся простор полей с редкими берёзовыми колками, в которых заметно выделялись тёмно-зелёные столбики елей. Белесая мгла тумана осталась позади, в лесу, а здесь над синим горизонтом из розово-пепельного с белыми краями перистого облачка, всплыло розовое и чистое, будто умытое утренней росой, солнце. Изумрудная зелень травы от осевшей на неё росы на ближних ромашковых полянках сразу заискрилась мириадами разноцветных искр, будто кто-то могущественный щедрой рукой взял и рассыпал огромный мешок мельчайших бриллиантов. В голубом небе с редкими барашками белых облачков парил коршун, высматривая себе добычу.

У Радима от этого жизнерадостного простора как-то сразу потеплело на душе. Да и конь Буран бодрее зашагал по утоптанной дороге, на уклоне переходя на рысь. Речка ушла куда-то влево, дорога же серой лентой протянулась прямо на юг. Пока Радим любовался этими необжитыми зелёными полями, золотой щит Даждьбога, солнышко, поднялся высоко. Дорога опять нырнула в лес. На опушке его высился гигантский дуб, на вершине которого сидел чёрный как головёшка ворон. Он задумчиво смотрел куда-то вдаль и совсем не обращал внимания на одинокую телегу, приблизившуюся к лесу. Это был сосновый бор, поражавший величественной высью плотной колоннады жёлто-охристых стволов с небольшими кронами в самом верху.

У въезда в этот торжественно-красивый лес, на придорожном камне сидела старуха, нахохлившись, словно серая ворона. Высохшая её рука сжимала кривоватую клюку, другая рука, больше похожая на куриную лапку, лежала на остром колене. Поношенная, цвета дорожной пыли стола, не могла скрыть худобу костлявой фигуры, плечики и коленки грозили изнутри проткнуть ветхую ткань. Седые пряди волос на голове обнимал чёрный шерстяной шнурок. Старуха с некоторым любопытством взглянула на подъехавшего Радима своими голубыми выцветшими глазами. Безгубый рот бабки, походивший на шрам, среди сетки морщин, растянулся в улыбке.

Радим с телеги спрыгнул, низко поклонился старухе:

–– Будь здрава, бабушка! – поприветствовал парень.

–– И тебе того же желаю, милок! – каким-то молодым голосом произнесла бабка, весело взглянув на Радима.

–– Садись, бабушка, на телегу, я тебя подвезу, куда скажешь! – предложил парень. – Чего здесь сидеть, всё одно людей нету.

–– Благодарствуй, Радимушка! – ответила старуха. – Токмо я здесь всегда обретаюсь, да и живу недалече, вон там, в лесу.

–– А откуль ты ведаешь, яко меня зовут люди? – удивился парень.

–– Тако тут везде земли радимичей, вьюнош! – ухмыльнулась старуха. – А зовут меня баба Веда.

Радим взял из телеги узелок с пшеницей и берестяную кружку с водой, присел возле бабки:

–– Вот, бабушка, поешь! – предложил он. – Больше у меня ничего нету, ты уж прости.

Старуха, своей узловатой рукой, словно сухой веткой, погладила Радима по голове со словами:

–– Сердце у тебя доброе, Радимушка! Простодырый ты! Яко проживать-то удумал средь людей, да ишо в большом городу? Любой прохиндей тебя округ перста обведёт, голым по миру пустит, да ладно, ежли в рабство не угодишь. Здеся, на большой дороге, люди ездят и от щедрот своих мне подачку, словно собаке кидают. Но то не от сердца – от ума. А ты вот последнее неведомой тебе старухе отдаёшь, то и велика ценность души твоея. Сам-то голодный поедешь?

–– Да ничего! – успокоил бабку Радим. – Вон в лесу саранка уж должна зацвести, накопаю, сварю – вот и обед.

Старуха вытянула из-за камня рогожный мешок, вынула из него ковригу чёрного хлеба, сунула её в руки Радима:

–– Намедни прошёл цельный обоз, накидали мне еды-то обозники, за неделю не съем! Зерно своё забери, у меня всё одно зубов нету, а его двое суток размачивать надо. Саранок вот накопаешь в лесу, тако с энтим зерном и сваришь. Вот тако, яко ты, Радимушка, уж шибко редко кто из людей поступает. Человек корыстен от ума своего и тебе, милок, частичку корысти иметь надобно, а не то пропадёшь. Важно, дабы сердце твоё в нужное время корысть ту подавляло.

–– Не могу я, бабушка, от тебя хлеб принять! – смутился Радим. – Я-то завсегда заработать смогу, а тебе токмо подаяние просить приходится.

Старуха сначала сурово посмотрела на парня, но тут же её глаза потеплели. Улыбнувшись, она мягко заговорила:

–– Я здесь не побираюсь, а просто, иной раз, посиживаю, в людские сердца зрю, в самую глубину их. Считай, что я тебе, яко родная матушка хлеб в дорогу дала. А за меня не переживай. Хоша я и на отшибе живу, но люди ко мне круглый год ходют, судьбу свою всё пытают, хвори свои излечить желают, с голоду помереть мне не дадут.

Радим ковригу поцеловал и тут же приник губами к бабкиной сухой рученьке. Та вторую, невесомую руку положила ему на голову и изменившимся голосом сказала:

–– Был ты, Радимушка, пахарем, а теперя твоя судьба иная будет. Вижу я в твоих руках не чапиги сохи, но боевой топор. Не тот, иже валежник в лесу рубит, а ратный, воинской. Дед твой был воином, отец был воином и тебе, стал быть, судьба не ратаем, но ратником быти. Не страшись стези своея, вражеска рука не сможет вознестись над главой твоей никогда, ибо моя рука всегда будет выше, понеже я твоя РОДИНА. Езжай с миром, внучек, великий Перун и родная земля не дадут тебя в обиду…

*****

Уже где-то после победья Радим догнал хвост большого торгового обоза. Пристроился за последней повозкой, бросил вожжи, растянулся на телеге, хотел, было, подремать, да слова бабки придорожной всё не шли из головы: «Напророчила, карга старая, – думал он, – вовсе я о службе ратной и не мечтал. Моё дело земельку ковырять-пахать, да жито растить. Теперь вот думы замаяли». Дремоту и думы парня прервал подскакавший начальник обозной охраны. Щёлкнул плетью, грозно крикнул поднявшемуся на телеге путнику:

–– Кто таков?! Откуда будешь?

–– С Ловати, из Зареченской я! – быстро ответил парень. – Радим Белоус имя мне! В Смольню еду, к родственнику, Спиридону Белоусу.

Охранник помягчел:

–– Спиридона ведаю! Ин ладно, ехай с нами, коли ты Белоуса родня!

Покрасневшее солнце уже клонилось к туманно-пепельному горизонту, когда обоз, наконец, вышел к берегу Двины. Речка Усвяча, вдоль которой двигался торговый караван, впадала в Двину рядом с перекатом, по нему люди с лошадьми и нагруженными телегами перебрались на другой берег. Ну, а коли, всё равно надвигался вечер, каравановожатый распорядился устраиваться на ночёвку.