Никто не знает Сашу

17. Пермь, квартира организатора Совина

Яна, я дома. Дома, грю. Я. Да. Да всё прошло ништяк. Ни-штяк! Ну немного. Ну что сразу. Потому что пра-здник. Праздник, любимая. Я и тебе винца притаранил. И цветы. Ну да-да. Далю дарили, Даль не взял. Оставил, точнее гря. Куда он их, в самолёт что ли. Какая разница, цветы и цветы. Дома цветы, разве плохо?

Ой да как всё прошло – всё прошло отлично! А-тли-чно, я считаю. Всё пошло не так с самого начала, милая. Треш и угар, хардкор, рок-н-ролл, всё, как и должно быть. Я его с вокза…эп! ла не встретил. А налей водички? Води-и-ички, эп. Ладно, я сам…

Не встретил. Потому что забыл. А когда вспомнил, понял, что опаздываю. Ну, ничего. Он подождал меня там в зале тридцать минут. Ну может сорок. Не больше часа, Ян. Потом мы приехали. Звукореж опоздал. Он сам всё, эп! он – в смысле – его величество Даль, сам всё отстроил. Но попрошу заметить, он с самого поезда был в прекрасном настроении. Я те грю. Он мне ни сло-ва! я ору?! т-с-с-с-с! ни-сло-ва не-ска-зал. Ни слова. И вообще улыбался и был такой. на пози- эп!-да что ж такое – зитиве.

Потом концерт. Ну мы там с ребятам в гримёрки, того. Тыры-пыры, надо как-то волнение у – эп!– ять. Уняли. Он, кстати, маэстро – ни разу. Так и не пьёт. Но сигаретку со мной после выкурил, забегая вперё-ё-д. Но! концерт был жесть. Он, короче, поёт – и тут эта кофе-машина. Он останавливается, пережидает и просит пока кофе не заказывать. Ну народ весёлый, где-то пьяненький, они ему – да! Да! Саша Даль, никакого тебе кофе. Он дальше и-эп! поёт. Поёт-поёт, песни свои, новые, старые, душевно так, хорошо, ну, народ уже раскочегаривается, и тут какая-то вонь. Представляешь? Не. Не кальяны, кальяны внизу-у. А там же в клубе сцена сразу за кухней, то есть, кухня сразу за сценой. И что-то там сгорело к е-эп!-беням. И понесло прям таким облаком, знаешь. Ж-и-и-р-р-р. А ты уже стелешь? Да я сниму сам, что я, штаны, не сниму! Не сдирай последние штаны с по-эп!-та. Ну хорошо, сдирай… Ну короче, жар, то есть, жир, то есть дым, вонь, я думаю, Даль меня убьёт. А он поёт, как ни в чём не бывало, прикинь. А потом останавливается и грит, мы тут порядочно зажгли. Ну все ржут. Ну типа выкрутил ситуацию в свою пользу. Он грит ещё песня и пере-эп!-рыв. Но ни-ху-яшечки. Тут пожарная сигнализация заработала. Писк посреди песни такой, пунктиром ПИ! ПИ! Т-с-с! не ору: пи!..пи!… Всех на улицу. Проветрили… Ну потом вторая часть вроде без экцес… эксесц… ёб твою мать, без происшествий. Ну я к нему в перерыве подходить даже побоялся. Подхожу после. Думаю, щас он мне как пред-эп!-ъявит. А он улыбается, грит, весело прошло. Руку пожал. Поблагодарил. И про долг не вспомнил. Ну тут меня совесть заела, я грю, Саш, а помнишь, я тебе денег должен был. Помнишь? Так вот у меня – нету… А он грит – забудь. Ложусь-ложусь. Его величество Александр Даль меня… Эп! простил.

18. До аэропорта в Перми. Саша Даль

Ему было легко. Впервые за много лет ему было легко. Весна была сумасшедшей, прозрачной, как сны. Он не замечал, как просыпался. Просто открывал глаза после четырёхчасового сна – на вписке, в вагоне, дома перед ранним самолётом – и вставал, почти не чувствуя тела. Целовал её на прощание в след от подушки, сонную, в прихожей, ехал в аэропорт. Рюкзак, гитара, всё было невесомым. И река людей в метро была плавной и несла его с Щёлковской на Павелецкую, с одной пересадкой, вверх по эскалатору, вниз по эскалатору, где женщина в будке словно тренировалась в инверсиях – занимайте левую сторону, левую сторону занимайте, левую занимайте сторону, и ему было легко. И красно-синяя колона в центре зала, обросшая толпой китайцев. И выход к Павелецкому, и гитара дожидалась на ленте, пока ему проверяли рюкзак, ему было легко. И это детское предвкушение дороги, и сэндвич с собой, и ожидание аэроэкспресса, где недовольный терминал надолго задумался, а потом выплюнул ему в руку чековую ленту билета, ему было легко. Платформа в подтаявшем снегу, и чистота вагона и мягкое кресло на втором этаже, и плавный ход, и полузнакомый силуэт девушки с каре на перроне, что удалялась из его жизни со скоростью 57 км/час согласно табло над дверью. И реклама S7 на спинках, горький кофе в стакане, взятый у развозчицы, и радостное ожидание полёта, ему было легко. Безвременье аэропорта, и привычный спор про гитару на регистрации, проход сквозь рукав, запах керосина, место в хвосте, ему было легко. Соседка через ряд медленно выводила губы кисточкой с блеском, расписывалась в полученной красоте. Женщина с телефоном слева, секретарь справа. Взлёт. Ему было легко. Он легко засыпал на время полёта, и просыпался только на стакан томатного сока и сэндвич, засыпал, а потом просыпался от звука выдвигающихся закрылок, похожих на звук принтера. Будто пилот распечатывал будущую землю, посадку, город, концерт.

Ему было легко сменять поезда и города, и вписки, и давать очередные идиотские интервью с теми же вопросами, и трястись в плацкартах, такси, сидеть в торговых центрах, ожидая опаздывающих организаторов. Он просто закрывал и открывал глаза, он засыпал и просыпался, в другом месте, другом дне, городе, он выходил и пел, он почти не чувствовал своего тела, он был невесом. То ли это была лёгкая, солнечная весна, то ли – ниточка из СМС, что связывала его с ней. Она была его незримым ангелом-хранителем, она спасала его из всех передряг, и ему было легко. За всеми этими городами был дом. И она была с ним, голосом в телефоне, сообщением, смайлом.

Иногда они пели. Он давно это заметил, когда только начал ездить с гитарой по городам, десять лет назад. Они пели. Не везде. Иногда, на отдельных отрезках пути. Громыхали вагонами, гудели гудком, да, но иногда они ещё пели. Стальные колёса тёрлись о железо рельс и слышался этот звук. Что-то между скрипом и воем, между органом и хором. Да, это было как хор. Десяток стальных голосов. В пении этом было так сложно расслышать мелодию, цельный изгиб, поворот – она всегда ускользала, всегда была почти, и тем это пение было слаще. Словно какой-то потусторонний хор пел ему, и он вслушивался, вытянувшись на верхней полке. Он мечтал расслышать эту мелодию, но она всё ему не давалась, он мечтал расслышать её который год. Поезда пели между Челябинском и Пермью, между Волгоградом и Астраханью, на отдельных участках дороги, и он жадно ловил эти звуки. Он чувствовал, он всё ближе к тому, чтобы расслышать мелодию, разгадать её и, может, спеть. Может быть, вся его горькая плацкартная судьба была нужна только, чтобы он смог расслышать эту потустороннюю мелодию, которую лучше всего было слышно в промёрзшем сортире. Может, он затем только и таскался по городам с гитарой, чтобы расслышать это пение. Расшифровать его, перепеть. Может, после смерти от него и останется только голос, что станет частью хора. Он слышал в этом пении всех, кто был до него, кто трясся в этих вагонах, с юга на север, с запада на восток, в обледенелых теплушках, погибая в дороге, тысячи и тысячи, безумная русская судьба, что никак не сложится в мелодию, и он – очередной из вереницы, кому выпал шанс расслышать её.

У него была мечта просто раствориться в музыке, не быть ничем, кроме как гитарной струной, голосом, нотой, аккордом, строчкой, запёкшимися губами, где губы и связки – максимум человеческого и телесного, чем он хотел быть. Он не хотел старости, уставшего тела, похмелья, он не хотел даже аплодисментов, он хотел полностью отдаться музыке и быть ей, и только ей, чтобы всё его стало общим, и его «я» – сутулого, неловкого, нелепого, смешного – не было.

Как она отреагировала, когда узнала, что они теперь вместе с Алиной? Он теперь думал о ней без злорадства. Он хотел, чтобы всё разрешилось хорошо. Пусть она будет счастлива. Он думал написать ей большое сообщение или даже позвонить. Попросить прощения, объясниться. Может, она не захочет слышать его голос. Но письмо можно. Она всегда может удалить, не дочитав. Он напишет ей просто и честно. Он сидел в аэропорту Перми, и уже набирал первые строчки, когда подумал про Риту.

Дреды, Индия, трава. Он добавил её в чёрный список. Нужно написать ей коротко и ясно. И затем уже написать Ксюше.

Он помнил, что Рита очень хотела с ним связаться, и было какое-то письмо на почте. Саша тогда не глядя отправил его в спам.

Оно было среди рекламы, глупых рассылок, предложений от банка. «Саша, это важно!». У неё всё всегда было важно. Саша смотрел на письмо. Больше всего ему хотелось удалить его, не открывая. Наверняка, какая-нибудь эзотерическая чушь. Или извинения, от которых ему станет ещё хуже. Ладно, подумал он. Я должен всё завершить. И даже это. Саша тапнул на письмо.

– Простите, здесь свободно? – какая-то женщина с сумками поспешила усесться, не дожидаясь сашиного кивка. Женщина увлечено говорила по телефону про новую обувь. Саша подумал встать и поискать другое место, чтобы прочитать письмо спокойно и спокойно написать ответ. Но всё было занято. Ладно, подумал он – там всё равно чушь, я даже не буду вчитываться.

Саша открыл и прочитал. Открыл и прочитал. Не понял, прочитал ещё раз. Не понял, перечитал. Не поверил, перечитал. И ещё раз. И ещё раз. Боец упал на дно октагона. Велосипедист прыгает на перила, промахивается, бьётся подбородком. Мужчина занимается сексом с пятью женщинами одновременно. Нокаут. Фэйл. Камшот.

Объявили регистрацию. Саша не вставал.

«… и мы несколько раз не предохранялись. Возможно, у тебя…». Далее три больших буквы. Три буквы. Три буквы.

– …а я тебе ботиночки присмотрела, Серёж. Ну такие, кожаные, стильные…

– женщина рядом говорила по телефону. Саша сидел далеко от дома. Далеко от себя, ото всех, безнадёжно далеко ото всех, от Москвы, от Перми.

– …ну, потому что те-то у тебя все сносились!

Господи. Саша стал задыхаться. Озноб по ночам. И кровь в пасте. Будто чаще, чем обычно.

Люди вставали в очередь. Саша сидел.

Нет. Она же может врать. Она же совсем отбитая. Она пойдёт на всё, лишь бы его удержать.

– Нет, Серёж, сносились, в них стыдно уже.

Она писала только ему. Всех остальных просила просто связаться. Она бы не додумалась до такого специально. Озноб, потливость, Саш, может тебе к врачу, похоже на пневмонию. Алин, это просто авитаминоз. Кровь в раковине. Блядь. А с кем он был после. Слава богу, удержался с Полли. Только Алина… Тот день. Чёрт. Сука.

– не кожзам какой-нить сранный! Ты носить их будешь ещё десять лет!

А-а-а-а! – глухо, в прижатые к лицу руки, так что другие пассажиры оглянулись.

Алина, Алиночка. Али.

Чёрт, чёрт, я обязан сказать. Алиночка, неужели это всё со мной, я искал своё отражение, только маленький человечек с гитарой в окне, неизлечимо больной, Алина, помоги мне, как хочется услышать твой го.

Хватит, Саш. Завтраки, ужины, сигаретку на двоих. Покупки, записочки, мечты. Вино, ванна, сон в обнимку. Думаешь, кто-то поверил? Менеджер и артист. Муза и поэт. Серьёзно? Ха-ха. Хватит. Уж теперь-то. Взрослый человек. Все всё понимают. Алина всё понимает. Ты никогда её не.

Может быть ошибкой? Не сразу передаётся. Сколько раз мы делали это без. Пару раз? Аптека? В конце зала. Экспресс-тест. Потом – остальное. Никого не надо пугать и мучать. Выяснить всё точно.

А вдруг Ксюша прямо сейчас с кем-то? Тот день, сука. Саша свернул сообщение от Алины, нашёл другой номер в контактах. Набрал и тут же сбросил. Встал и пошёл в аптеку.

19. Саша и Рита

Первый раз Саша попробовал траву лет в 15, и ему не понравилось. Он стал ватным, напуганным, всё время вздрагивал. Кое-как дотерпел вечность в полтора часа, пока кухня друга вновь не обрела чёткость. И больше к траве не прикасался.

Следующий раз был спустя много лет. Это она предложила ему первый джоинт. Подошла на фестивале года три назад. С доброй улыбкой на остром лице, в облаке дред, дешёвых духов, в какой-то индийской хламиде. Смотрела в него цепкими глазами, говорила про выступление. Он таких обычно не любил. Отбитых, шальных, сумасшедших. Они на самом деле не любили его песни. Им просто надо было быть причастным к чему-то, они хотели занять себя. Они называли это осознанной жизнью, истинным счастьем, дзеном, гармонией. Они просто хотели ничего не делать, но быть значимыми. Самовлюблённые лентяи, нарциссизм, разговоры о свободе.

Но она почему-то зацепила его. Вроде бы говорила привычный в таких случаях бред – что в неё попало его выступления, что он честный и настоящий, что голос дан ему от Природы, что в нём поёт сама Земля. Обычно его такие разговоры пугали. Он вежливо улыбался, кивал, спешил уйти. Но то ли её взгляд был таким цепким, то ли он был таким усталым, то ли просто попробовал раскрыться человеку. Уже тогда с женой начинались первые ссоры.

Он выкурил с ней джоинт, его накрыло. Они сидели на холме и мило болтали о музыке, философии, и он пропускал одну электричку за другой, он играл в её бред, зная, что это игра. Но понимал, что сам заигрывается и начинает верить ей. А ещё – он почему-то боялся показаться ей расчётливым скептиком. Он хотел быть в её глазах романтиком, гениальным музыкантом, которым она его увидела. Даже не увидела – показала ему этот образ, заставила в него поверить. И теперь он боялся её подвести, разрушить эту иллюзия. Ксюша никогда не видела его таким, только давно, в студенчестве. Ксюша знала его близко и смеялась, когда он становился в жизни таким, каким был в песнях. А Рита даже не хотела видеть его другим – только гениальным музыкантом, голосом Земли.

Он уехал в Москву на последней электричке, протрезвев за два часа в пути, хотя она предлагала – так естественно и просто – переночевать в её палатке. Но его ждала Ксюша, и приехав домой, он в один из первых раз соврал ей – мол, заболтался с друзьями и пропустил поезд.

Она появлялась на его концертах, всё так же естественно, («естественно»), с этим маниакальным огоньком, с травкой. С эти заговором в глазах, мол, мы-то знаем тайну про этот мир, не так ли? Приносила ему его образ. Как концертный пиджак. Лёгкого, не замороченного парня, каким он должен был быть. И он был им. Лишь бы не показаться ей замороченным, сложным, тревожным, боязливым. Он обслуживал её представления о нём. Он боялся, что не будет соответствовать её ожиданиям. Боялся предать её. И она втиралась в его жизнь легко, свободно. Они курили после концертов её траву, а она говорила, что он – альтернативный путь в музыке. И если бы все были такими честными, как он в своих песнях, таким обнажённым и чистым, мир был бы лучше. И он верил. Это было так легко – верить в её бредни, когда он выкуривал с ней джоинт на двоих на заднем дворе клуба. Конечно, она говорила про чакры, карму и энергетику. Конечно, она говорила, что если напрягаться, мир будет сложным, а если расслабиться и плыть по течению, не гнаться за целью, то всё придёт само. Конечно, она говорила, что мысли материальны. Конечно, она не общалась с матерью, а отец ушёл из семьи рано. Конечно, она отучилась в задрипанном педколледже на психолога, но в ВУЗ поступить не смогла. Конечно, она говорила, что достаточно впустить деньги в свою жизнь и всё будет, хотя у неё не было ничего, кроме московской квартиры в наследство – стены в индуистских богах, криво намалёванных художником-экс-парнем – сдавала на зиму, чтобы жить в Гоа. А все её бизнес-начинания – гадания на Таро, роспись хной, ловцы снов – не приносили ей денег даже на сигареты. Ну и конечно, она торговала травой. Рита. Малая.

Это было лейтмотивом их истории, их последующей влюблённости, основным элементом, экстрактом, на котором всё было замешано, от первого секса до её пошлого побега. Это было всем в их отношениях. Трава. Шишки. Гашик. Камень. Тема. Джоинт. Кропаль. Единичка. Дудка. Дурь. Саша. Рита. Срастить. Вырубить. Дунуть.

Сначала ему всё было бесплатно, но со временем, постепенно и плавно, она втянула его в свою экономическую модель. В оборот зип-локов, свёрточков, круг друзей-знакомых-барыг. Конечно, Саш, мне для тебя не жалко, но я вообще на мели, но есть человечек, можем скинуться, он поможет. А потом – слушай, а можешь мне накинуть на такси до дома. Да и холодильник пустой вообще. И улыбалась. И, конечно, он помогал. Всё было так естественно, по-дружески. Она говорила то, что он хотел услышать. Она хвалила всё то, что он хотел, чтобы было замеченным в его новых песнях. Она поддерживала его, как никто другая, как не могла ни Алина, ни Ксюша. А он покупал ей и себе траву. Эта была их дружба на троих. Саша, Рита, трава. Справедливая и понятная. Это была их игра. С ней он чувствовал себя лёгким и простым. Как будто вспомнил себя давно забытого, юного. В глубине души он понимал, что всё это иллюзия, усугублённая марихуаной. Подростковые мечты, которые на то и подростковые, что не выживают во взрослой жизни. Но она всегда была рядом и не давала ему сомневаться.

Она мало, кому нравилась. Особенно Ксюше и Алине. Но и ребятам тоже. Все замечали, что он начал курить траву чаще, что Рита влияет на его мнение. Но она была такая «лёгкая», «естественная», «осознанная», что никто ничего не мог сказать ей или ему.

Эта она посоветовала делать ему более плавную и медитативную музыку. Он вообще был удивлён, что она любила его песни, ведь до этого она слушала только каких-то электронных растаманов, женский хип-хоп. Она говорила, что улетала от его голоса.

И когда весь его мир стал сыпаться, когда у них с Ксюшей всё пошло наперекосяк, она была первой, кто поддержал. Словом. Дружеским объятием. Тлеющим бонгом.

Он зависал у неё, и тогда ещё ничего не было, до предпоследней ссоры с женой. И он остался у неё с ночёвкой, а когда попытался вернуться к Ксюше, всё стало только хуже, всё было кончено. Он оставил кольцо на подоконнике их квартиры на Новослободской и с минимумом вещей приехал к ней. Они обкуривались до самого отлёта, и занимались любовью: она – самодовольно, самозабвенно, он – неловко, отчаянно, они снова съели по колесу, и его опять размазало, а потом пришёл Макс, застал его сонного, в грязной постели в одних трусах. Макс говорил, что надо вернуться. Что соврал Ксюше, что Саша ночует у него. Что ничего не будет рассказывать. Только Саша должен вернуться к жене. Что у них всё заряжено на тур, их ждут в стольких городах, он подводит Алину и ребят, что рушит всё, что они делали столько лет. Саше было всё равно. Не из-за травы и пелены этой глупой влюблённости в Риту, которую он себе, естественно, выдумал. А из-за расставания с женой. Эта была такая тошнота на донышке – всё кончено. Как в школе, когда сказали, что у него двойка в четверти и ничего не исправить. И он стоит в школьном коридоре, и смотрит на самодовольную русичку, что упивается его растерянностью. Поэтому ему было всё равно, что скажет Макс, что будет с городами, туром, Алиной, ребятами. Ему было не до них. Вся жизнь его надломилась и поплыла прочь. И он спешно запихивал в эту трещину, что попадалось под руку – Риту, билеты на двоих по акции в Гоа, траву обожжённым пальцем в бонг, колёса экстази. А когда Макс сказал ему – у тебя просто звёздная болезнь, ты заигрался в рок-звезду, траву, во всю эту грязь, Саша взорвался и впервые наорал на Макса – он не хотел такого альбома – в электричестве, тяжёлого, он хотел акустику, это Макс продавил это решение, и альбом вышел дерьмовым, и в фильме он выглядит полным мудаком, и все его считают полным мудаком, ну хорошо, тогда он и будет полным мудаком, и к жене он не вернётся, и Макс обматерил его в ответ, и сказал, что всё расскажет Ксюше, и ушёл, саданул дверью. И только тогда Рита, выглянула из кухни и спросила – что, собираем сумки?

В этот день ему ещё названивала Алина, но он сказал, что тура не будет и отключил телефон.

Она вела его сквозь пелену, метро, в Шереметьево, с красными глазами, ватными ногами, последней пяткой гаша в носке, как их не повязали в аэропорту – одному Шиве известно.

Отлёт был как в тумане, он помнил, что как-то извернулся, соврал, что пошёл в туалет, а сам позвонил Алине и долго извинялся, и она простила его, хотя не должна была. А потом он стоял ещё вечность, три минуты над телефоном, над её номером, с пальцем занесённым над – позвонить или нет – и всё плыло вокруг этой единственной чёткой точки, но и она становилась мутной от слёз, и объявляли посадку, и он мог сбежать, бросить эту дуру Риту, путь летит одна, сбежать домой, домой, в семью, в свою настоящую семью, к той, что его любит по-настоящему, а он – её, столько лет вместе, но вдруг телефон зазвонил: «Малая», ты где, объявили посадку, он сморгнул слёзы, и улетел в Индию.

Первое время они просто курили сутки напролёт. Оранжевая пыль на байке, пальмы, грязь и мусор у обочин. Запахи весны, влаги, океана, хрустальные крики птиц. Джоинты с утра прямо в постели, трава за копейки у индуса, что сдавал им грязную комнату с синими стенами, вентилятором, горячей водой. Завтраки в шейке, тика массала, массала-чай, океан, обгоревшая кожа, джейм-сэйшены по вечерам в Арамболе, где пел вместе со всеми. Сумасшедшая езда на скутере вдвоём, обкуренные вхлам, как не убились, и падали на простыни, дреды, умелые губки, маленькие ладошки, острые грудки, скользила вверх-вниз, щелчок зажигалки, джоинт, лопнувший презерватив, да бог с ним, Саш, давай так, гул вентилятора. И так ночь за ночью, день за днём, утром – джоинт, океан, завтрак, джоинт, океан, обед, джоинт, байк, Арамболь, джоинт, джем-сэйшен, джоинт, пешком по пляжу домой, и снова джоинт, и мокрый песок, лодка, давай прямо здесь, Саш, давай.

Он и Индии-то не видел – всё было этой мутной каруселью, от Арамболя до их гест-хауса в Мандреме, от завтрака в очередном шейке до джем-сэйшена в одном из трёх кафе. От первого утреннего щелчка зажигалки до ночного – добить огрызок косяка на двоих – вспотевших, кончивших. Сон, и всё по новой. Иногда его пробирало – в цветастом туалете, перед осколком зеркала, пьяный от пива и травы вдруг понимал – я, в Индии, потерял жену, с какой-то дурой, прожигаю жизнь, стоп-стоп. Но потом он выходил в запахи специй, музыку, траву, ты где был, пойдём познакомлю тебя с крутыми ребятами, Эшли и Эдриан. Эшли шьёт одежду, а Эдриан играет на гитаре – и они шли знакомится с какой-то обритой дурой Эшли, седовласым павлином Эдрианом, и она рассказывала, какой Саша крутой музыкант, и снова начиналась музыка, и он терял себя в ней. Его понемногу стали узнавать «местные». Элита из «просветлённых», с медной кожей, в мешковатой одежде, дредах – профессиональные дауншифтеры со всеми мира. О! Рашин Боб Дилан! Хало! Ду ю плэй тудэй? Оу, гуд!

А потом стали кончаться деньги. Он впервые в жизни почувствовал себя «свободно», как он думал, он не тревожился о завтра, просто жил и жил, а потому совершенно не рассчитывал, не думал о завтрашнем дне. У них даже обратных билетов не было. Индия сама подскажет, как говорила она, как говорили все здесь. Естественно, он не считал. Просто навещал ATM раз в неделю, снимал несколько мягких цветастых бумажек с укоряющим взглядом мудрого освободителя – как тот мог остановить Сашу своим ненасилием? – и продолжал этот водоворот из шейков, джем-сэйшенов, травы. В один день Малая предложила поехать на найт-маркет, накупить там безделушек, потусоваться, встретится с её очередными друзьями. Он решил проверить и ужаснулся. Осталось всего несколько тысяч. И на отдельном счёте – небольшой резерв. Естественно, у Малой не было и того – она вообще редко платила за себя. Она даже свои билеты оплатила сюда не полностью. Сашу пробрало – ещё сильнее, чем обычно – он в другой стране, денег совсем немного, дома никто не ждёт, здесь – сумасшедшая влюблённая наркоманка. От которой ещё надо отвязаться. А она оказалась и не такой уж влюблённой.