Связывающие вены

– Хах… проблемы с головой… – почти шёпотом повторил Иероним, уголки губ его едва заметно дрогнули.

– Всё, хватит! – рявкнула Ока и уткнулась обратно в чашку. – Я рисую колосса, и не смей меня отвлекать. Разболтался тут, мешаешь сосредоточиться.

«Это ты мешаешь всем, а не я», – мрачно подумал Иероним, вновь возвращаясь к кисти.

Так прошло ещё несколько дней – за обработкой и росписью сервиза, пока не настал день расставания.

– Ну, похоже, пора прощаться, – первым заговорил Иероним, легко отряхнув руки от пыли. – Сервиз готов, чай мы нашли… дальше мне нужно возвращаться.

– Вот и славно! – фыркнула Ока, с явным облегчением скрестив руки на груди. – Не думаю, что выдержала бы ещё один день рядом с таким безумцем! Нам с тобой, Василий, повезло: настоящий маньяк – и не прирезал нас во сне!

«Кого ты сейчас назвала безумцем?..» – мрачно проскользнуло в мыслях Иеронима, но вслух он ничего не сказал.

– Постой, Иероним! – вдруг окликнул его Василий. – Я хотел тебе кое-что подарить.

Он протянул странное глиняное изделие – нечто среднее между фигуркой и плоской пластиной, грубоватое, но с явным старанием.

– Это?.. – удивлённо произнёс Иероним.

– Когда я услышал, что ты не можешь увидеть себя в красках… – начал Василий, неловко почесав затылок. – Мне стало жаль тебя. Поэтому я решил… ну… нарисовать тебя сам. Чтобы ты смог хотя бы так увидеть себя.

Иероним замер. В его руках лежала вещь, над которой Василий трудился всё это время. И на миг ему показалось, что в груди что-то дрогнуло.

– Прости меня, Василий… – выдохнул он.

– Что? За что ты извиняешься, Иероним? – Василий искренне растерялся. – Ты ведь ничего не сделал! Я сам хотел подарить это тебе.

– Нет… – Иероним покачал головой. – Ты не виноват. Виноват здесь только я. Ты вложил силы и душу, чтобы показать мне – меня же, в красках. Но всё оказалось бесполезно. – Его пальцы сжали фигурку крепче. – Я не вижу в этом таланта. Я не вижу… цвета.

– Вот как… прости меня, Иероним. – Василий опустил голову, его голос дрогнул. – Похоже, зря я попытался показать тебе тебя. Я просто… недостаточно хорош для этого.

– Нет, Василий, – мягко, но твёрдо ответил Иероним. – Не вини себя.

Повисла густая, тяжелая тишина. Атмосфера уюта и радости, что царила последние дни, распалась, оставив лишь пустоту и ощущение разочарования. Но вдруг – резкий, неожиданный звук.

Ока, быстрым движением выхватив из кобуры Иеронима кинжал, провела лезвием по пальцу.

– Ока?! Что ты творишь?! – резко спросил он.

– Ты ведь сам говорил, что видишь нас в цвете. Что видишь наш талант. Значит, и мою кровь ты тоже должен увидеть! – в её голосе звучала смесь упрямства и отчаяния.

С этими словами она прижала окровавленный палец к глиняному изделию Василия и начала размазывать алые следы по грубой поверхности.

– Вот! Теперь-то ты видишь хотя бы один цвет!

Иероним поднял взгляд. Перед ним было изображение, отливавшее лишь одним-единственным красным – сырым, живым, чужим. Но именно в этот миг его глаза, прежде холодные, словно линзы, вдруг начали «размывать» картину. Веки задрожали, и на глину упали первые капли воды. Он плакал.

– Спасибо вам, ребята… – его голос стал хриплым.

– Не за что, безумец, – усмехнулась Ока, стараясь спрятать смущение за привычной дерзостью. – Считай это платой за то, что ты не прикончил меня во сне!

– И тебе спасибо, Иероним, – добавил Василий с лёгкой улыбкой. – Ты был хорошим ключом… инструментом, что открыл нам столько дверей. Надеюсь, когда ты победишь людей… и решишься бросить вызов колоссам, ты возьмёшь нас с собой.

– Да, – Иероним посмотрел на них с редкой теплотой. – Я непременно возьму вас с собой.

На этих словах пути их разошлись. Но каждый ушёл с надеждой – что встреча ещё впереди.

– И вот… спустя столько месяцев изнурительного пути я снова здесь, – пробормотал Иероним, будто сам себе, останавливаясь перед воротами школы «Танцующего ветра». – Большую часть времени я лишь брёл, сквозь города, степи и леса… пока не достиг тайги у подножия Олимпа. Но всё это теперь не имеет значения. Наконец-то я смогу сразиться с тем, кого называют красочным человеком.

Сделав несколько уверенных шагов внутрь, он сразу увидел того, ради кого и вернулся. Йовай сидел у подножия статуи, сложив руки в молитве. Его тонкая фигура дрожала, будто осиновый лист, пойманный сквозняком. Ветер играл его одеждой, пробегал по коже, вызывая мурашки. Трудно было понять, что сильнее сотрясало его тело – холод или страх.

– Эй, Йовай, – негромко сказал Иероним, приподняв руку, в которой держал сушёное «Белое облако». – Не против выпить чашку чая?

Старик стоял у низкого столика. Его движения были рваными, угловатыми, будто каждая мышца сопротивлялась самой идее спокойствия. В руках он держал чайник – тот самый, что когда-то сделал Иероним. Пальцы дрожали так сильно, что фарфор противно постукивал о край чашки, пронзая тишину резким, нервным звоном.

Йовай не поднимал глаз. Его взгляд был вбит в землю, будто там, среди пыли и камней, скрывался ответ или защита. Это был не мудрый наставник, не хранитель тайн, каким его можно было представить. Перед Иеронимом стоял человек надломленный, измученный, лишённый равновесия – и потому страшный своей уязвимостью.

Воздух наполнился свежим, травяным ароматом «Белого облака». Иероним втянул его полной грудью, и на миг ему показалось, что он снова шагает по серым лесам, где всё живое тянулось к свету сквозь холодную пелену. Но Йовай словно чувствовал этот запах иначе – не как напоминание о жизни, а как предвестие конца. Его дрожь усилилась.

– Что с тобой, старик? – негромко спросил Иероним.

Йовай не ответил. Лишь его дыхание стало громче, сбивчивее.

Он медленно поднял чайник. Рука его дрожала, как осиновый лист в ветре. И когда он наклонил его над чашкой, взгляд случайно упал на жидкость внутри. Чай отливал густым, почти изумрудным светом, будто в нём заключили лес целиком.

Что-то в Йовае оборвалось. Его глаза расширились, зрачки сжались до точки. Кровь стремительно отхлынула от лица, оставив кожу белой, как высохший лист бумаги. На мгновение он застыл, лишённый дыхания, и в этом взгляде было не удивление, а ужас – будто он увидел в зелёной глубине не напиток, а собственную смерть.

Пальцы разжались.

Чайник рухнул на пол и с хрустальным звоном разлетелся на десятки осколков. Изумрудная жидкость растеклась по земле неровным пятном, напоминая след крови на грязи.

Иероним не пошевелился. Он даже не попытался поймать чайник. Его лицо оставалось спокойным, чужим происходящему, словно он заранее знал, что всё именно так и случится.

Когда звон осколков стих, он заговорил:

– Как видишь, я был готов к этому.

Он достал из-за пояса другой, точно такой же чайник – заранее приготовленный, на случай непредвиденного. Поставил его на стол, вынул глиняный сервиз, расписанный собственными руками, и неторопливо расставил чашки. Его движения были выверены и точны, лишены спешки. В этом спокойствии было достоинство, и оно резало по контрасту с безысходной дрожью Йовая.

Иероним налил чай медленно, сдержанно, и только после этого посмотрел на старика.

– Ну что, – произнёс он негромко, почти ласково, – ты ведь хотел что-то сказать, Йовай? Я слушаю.

Но Йовай молчал. Ему попросту нечего было ответить. Трясущимися руками он обхватил чашку с двух сторон, и потому, несмотря на дрожь, почти не пролил чай. Он вцепился в фарфор с такой силой, что краска на стенках чашки начала сходить пластами, осыпаясь мелкими хлопьями.

Сделав один короткий глоток, он аккуратно поставил чашку на стол, сложил руки в молитве всего на несколько секунд, а затем снова вернулся в прежнюю позу – будто ничего не произошло, будто просто ждал.

Иероним нахмурился. Было ясно: вести нормальный разговор со стариком не получится. Он машинально повторил его движения, отпил глоток чая и пристально посмотрел на Йовая. В этот миг старик, словно почувствовав на себе взгляд, опустил глаза ещё ниже: со стола они скользнули прямо к полу.

И тогда он заговорил.

– Прежде родилось имя храма обузданных данных и завтрашний день, полный невзгод. Собрав все эти идеи воедино, получишь ты то, что хотел.

Слова прозвучали тихо, будто сказанные самому воздуху. Йовай не обращался ни к Иерониму, ни к кому-либо ещё. Его голос словно не принадлежал живому человеку, а просто существовал сам по себе – как эхо, не требующее слушателя.

Иероним замер. Мысли оборвались.

«Что за чушь этот старик несёт?..» – мелькнуло у него в голове.

Но спустя несколько мгновений Иероним понял: это был своеобразный вызов. Йовай не искал слов, он звал его на бой. Приняв вызов, Иероним терпеливо дождался, пока оба сделают последний глоток чая, и только тогда они вышли наружу.

Он вынул свой новый деревянный меч, отточенный и укреплённый рунами, закрыл глаза и отверг видимый мир. Ему не нужны были краски начальных движений Йовая – он хотел узреть лишь последний цвет, тот оттенок, в который окрасится его противник в миг высшей атаки.

Приняв стойку стиля «Игристого облака», Иероним замер. Он обострил слух, выискивая каждый шаг в траве, каждый вздох ветра. И вот – впереди послышались стремительные шаги. Но в тот же миг он перестал слушать вовсе: звук был лишь отвлекающей шелухой. Он доверился инстинктам, внутренним часам, которые не обманывали никогда.

И когда эти часы закричали в нём: Атакуй! – он нанёс единственный идеальный разрез, слева направо, точный, безукоризненный, обезглавливающий. Меч рассёк воздух с хлёстким свистом… и ничего. Не было сопротивления, ни малейшего удара о плоть.

Иероним распахнул глаза. Перед ним никого. Пустота. Йовая здесь не было – он уже давно исчез.

– ЭТОТ СТАРЫЙ ХРЫЧ!.. – взорвался Иероним. – СБЕЖАЛ С БИТВЫ?! СЕРЬЁЗНО?! И ЗАЧЕМ ТОГДА Я ВООБЩЕ ТРАТИЛ СВОЁ ВРЕМЯ НА ПОИСК ЧАЯ?!!

Ещё несколько часов Иероним метался в ярости, проклиная Йовая и себя самого. Он снова и снова прокручивал в памяти сцены прошедшего дня, стараясь уловить то, что ускользнуло от него в горячке. И вот – словно вспышка – он заметил то, что раньше проскочило мимо внимания.

– Ах ты, старая плесень! – выдохнул он, схватившись за голову. – Не мог сказать прямо, что битва завтра?! «Прежде родилось имя храма обузданных данных и…» – первые буквы складываются в «приходи»! Дальше – «завтрашний день»… значит, завтра. А «получишь то, что хотел» – это же битва!

Озарение не принесло покоя. Наоборот – сердце Иеронима забилось сильнее, в груди разлился бешеный адреналин. Веки дрожали, пальцы сводило от нетерпения. Он понимал: схватка состоится, она уже стоит на пороге.

Этой ночью он не сомкнул глаз. Вместо сна – десятки, сотни повторов одного и того же удара. Каждое движение было выверено, каждый взмах меча – как удар молота по наковальне. Он оттачивал свои приёмы, пока темнота не начала рассеиваться, обещая рассвет и долгожданную встречу.

И вот настал этот судьбоносный момент. Всё должно было получить свою развязку.

Нетерпеливые шаги раздавались по всей деревне, их отзвук гулко отзывался в стенах домов, словно само время отсчитывало последние удары сердца. Тёплый воздух первых летних дней колыхался почти незаметно – ни буйства, ни конвульсий ветра, лишь спокойное дыхание мира. Казалось, он затаился, не двигаясь ни на миллиметр, чтобы, когда прозвучит удар, запомнить и впитать его в свою плоть, оставить колебания звука навеки в истории.

Когда шаги добрались до школы, тишина стала особенно осязаемой. Звуки обрывались резко, словно невидимая рука оборвала нить. Шаги остановились – и вместе с ними замерло всё вокруг. Их владелец встал на своём месте, будто в ожидании секунданта.