Сказки взрослых жён

– Ладно, надо шевелиться. Пора в баню.

Топить баню она не умела. Вернее, просто никогда этого не делала, но мама проинструктировала и пообещала, что все получится. Мама ошибаться не может. Из дровника Ася натаскала кругленьких осиновых и треугольных дубовых дров прямо в парилку, где стояла печка с чаном для воды. Часть поленьев сразу сунула в печку, оставшиеся свалила на пол перед дверцей. Напихала в печь жёлтых газетных полос.

– Какую ерунду писала, – сказала вслух, прочитав одну из своих старых статей. Долгое время Ася хранила газеты, в которых выходили её материалы, а потом, когда их стало слишком много, отправила в деревню – топить печку. С тех пор Ася сменила несколько редакций и в итоге оказалась в информационном издании формата «почтиглянец». Огонь разгорелся быстро, в бане сразу потеплело, она открыла заслонку и вышла на улицу.

И ясно так вспомнилось… Как будто прямо сейчас видится. Рядом с баней прямо на земле сидит дед. Одна нога, согнутая в колене, лежит на земле, вторая, тоже согнутая в колене, стоит – держит локоть руки, в которой дымится сигарета. Из-под расстегнутой рубашки выглядывают ключицы. Ася всю жизнь завидовала дедовым ключицам. Чтобы у неё также торчали ключицы, нужно было ставить руки на стол, сводить плечи, и поворачивать голову немного в сторону, чтобы подбородок прижимался к плечу, – для томности образа. Очень, очень сложная поза.

Дед, если был в хорошем настроении (о, почти всегда), шутил и рассказывал невероятные истории. Хотя формулировка не совсем верная. Он никогда и ничего не рассказывал – только показывал. А если был подвыпивший, садился в кресло на веранде и напевал одну и туже строчку на шаляпинский мотив:

Репьевка, сука-падла, мой солнечный город.

Она разделась, расстелила на полке полотенце, потом убрала его и легла прямо на доски. Вдох. Четыре счета. Задержала. Выдох. Четыре счета. Задержала. По чьему-то там методу. Помогает успокоиться вроде как.

Хорошоооо…

* * *

– Хотя тебе-то до нее какое дело. Интересно, говоришь? Ну, слушай. Только дай еще стаканчик виски. Ей очень идет вся эта современная одежда: принты, тренды, кеды. Но один раз она звонила маме и просила найти бежевые лакированные туфли. Это происходит мгновенно. У нее появилась мысль, идея и, кажется, она ускользает. Просто ей вот прямо сейчас хочется лакированных туфель. Она рассказывает, как будет ходить в них по редакции, и уже через пару дней станет женщиной в туфлях. Будет порхать по кабинетам, меньше делать и больше говорить. Будет неизменно улыбаться и, возможно, даже всех устраивать. Когда туфли не находятся, она решает, что тратить время на утренние сборы смысла нет. Она же идет работать, а не флиртовать. Может она себе позволить бледность и черную водолазку? Да, достаточно сформирована. Может даже в словаре «уточнить значение» слова. Уточнить! Понимаешь. Это важно. Ладно, немного преувеличиваю… Водолазка с ней ещё не случалась. Толстовки были. И белые кроссовки со строгим костюмом. На запястье звенят часы с металлическим ремешком. Блокнот даже в сумку не убирает. Пригодится. В машине включает грузинский блюз. Грузинский блюз… Вот ты вообще знал, что такой существует. Ну, естественно, знал – блюз он есть везде. Но задумывался ты о том, чтобы послушать грузинский блюз. И вот я сижу рядом, слушаю эти напевы и глупею от происходящего. Я с ума схожу, что можно взять и поцеловать ее в любой момент. И когда она в кедах, и в туфлях, и вообще голая. Как такое возможно. И тут я начинаю бояться её. Она как будто мне не по плечу. Я завтра улетаю в Сирию, потом в Дагестан, у меня крутой джип и понимающая жена. Мою жену всë устраивает во мне и нашей жизни. Я приезжаю из командировки и неделю никуда не выхожу, просто валяюсь. Жена не тащит меня в театр и в галерею, не смеётся, что красное вино наливаю в бокал для белого.

Она идеальная жена. Не спрашивает, кто я, что я чувствую после командировки. А эта душу наружу выворачивает и говорит, что мне поможет Моне или Айвазовский. Нет, я прекрасно знаю, кто это. Но поможет ли Моне после деревни, которую в щепки разнесли эти уроды. С ней надо быть не просто мужиком, а джентльменом, Бондом, рыцарем. А я кто? Я вояка. Ну, почти. Чуть больше, конечно. Колька первый пропал. Он в день их с Катькой знакомства позвонил и сказал, что женится. Но он и сложнее, и увольняться хотел. Он занимался фотографией. Сколько раз ему предлагали тысячи долларов за репортаж из Сирии. А мне куда увольняться, что я ещё умею? С Катериной теперь вообще беда, я к ней пацанов даже приставил, боялся, что руки на себя наложит. Бывает же такая любовь? А она бывает. Уж не думал, что и я на такое способен. Ладно, домой надо валить, уже пола под ногами не чувствую. Но допью. Допить надо.

…А когда солнце окончательно сядет за соснами, что не многим хуже, чем за море, когда каждой интеллигентствующей личности станет тоскливо, но приятно, они снова сойдутся. Но до этого им ещё пить и плескаться в своих мутных заводях.

Ей – текилу санрайз, ему – два шота виски по пятьдесят. Она будет пить, он думать.

Когда она допьет, а он надумает – время остановится, а обстоятельства перестанут влиять на ход вещей. Они схватят свои телефоны… Потом его рука не будет попадать в рукав куртки… Потом он поедет сквозь красную волну…

Еще немногим позже ее рука ляжет на его затылок… шаг через порог, поясок, халат. И после щелчок зажигалки.

Он не курит уже два года. А до этого десять курил…

* * *

Было страшно. Страшно до такой степени, что ни раздеваться, ни снимать линзы она не стала. Легла в кровать на бочок, натянула толстенное одеяло на ухо и притихла. Всегда, с самого детства, казалось, что толстенное одеяло – самая надежная защита от любого монстра. «А кто-то сейчас засыпает в объятиях любимого, кто-то едет с работы по освещенной улице, забегает в магазин, кто-то проверяет уроки первоклашки и валится с ног от усталости – кому-то сейчас совсем не страшно в отличие от меня. Ага, а кого-то маньяк в лесу насилует. Всем туго бывает. И всем бывает хорошо».

Почему Маруся не пришла, хотя обещала – Ася так и не поняла. Столько лет не виделись. Хотя сама она вряд ли соскучилась. Интерес был меркантильный – Ася хотела, чтобы сестра осталась с ней ночевать хотя бы в эту, первую, ночь.

Полежала, прислушиваясь к переполненной звуками деревенской ночи. Ни одного человеческого: вот что-то плюхнулось в пруд сразу за домом, какая-то живность мелко протопала по чердаку, под обоями жужжанием хватался за жизнь застрявший в паутине жук. Ветер разбудил неузнанную по голосу птаху. Видимо, дело к утру.

Распознать в этой суете насекомых, мелких птиц, снов и страхов, топающих ласок и шебуршащих мышек, спала она или нет – было сложно. За ночь Ася вспомнила почти всю свою жизнь, за исключением трёх первых и двух последних лет.

Утро наступило, хотя от страха она в это не особо верила. И всё снова стало хорошо. После того как на улице окончательно установился день, она наконец уснула. И ни солнце, стучавшее в окно крепкими лучами, ни репетиция птичьего хора, не помешали ей выспаться. По крайней мере проснулась она в хорошем настроении. Первым делом сняла штаны и кофту с длинными рукавами, в которых, несмотря на толстенное одеяло, так и провела всю ночь, надела лёгкий оранжевый с малиновыми разводами сарафанчик и пошла на поляну за верхним садом. За цветами. Давным-давно, еще в институте, она прочитала «Ребекку». С тех пор ее преследовала мысль, что есть и работать с живыми цветами на столе должно быть очень эстетично и кинематографично. Приятно должно быть: есть и работать. Вот за цветами она и пошла. В лёгком сарафанчике с малиновыми разводами. Когда вышла на тропинку между деревьями, ее сознание, как вчера деда возле бани, вдруг дорисовало пейзажу собаку.

Они тоже шли через верхний сад и уже подходили к дому, когда черный комок на земле ожил, поднял тонкую масленичную головку и засипел. Неизвестно, почему этот звук называют шипением – в нем «ш» вовсе нет, зато есть «с» с каким-то звонким стрекотом. Змея скрылась в траве, трехмесячный Рекс упустил её из виду. Пёс кидался из стороны в сторону и давился лаем. Девятилетняя Ася хорошо запомнила эту сцену. Она, маленькая еще девочка, почувствовала огромную звериную силу, с которой щенок защищал еë. Сейчас, когда память очистила поверхность картинки от налëта времени и детских восклицаний, Ася осознала, как жестоко предала его. Как они все его предали.

К концу лета Рекс превратился из неуклюжего пырзика в кавказскую овчарку-подростка весом больше Аси на килограмм. Родители и бабушка думали, куда его пристроить на зиму. Забрать в город… Эта тема как-то даже не поднималась. Дед молчал.

Решение пришло из соседней деревни. Там жили родственники. Как-то раз они приехали в гости, увидели Рекса и буквально выпросили его себе. Ася в решении не сомневалась: она знала этих людей, верила им. Девочка со спокойной совестью махала вслед автомобилю, который увозил еë друга. На новом месте гостеприимный радостный дурачок Рекс обжился скоро. Только перестал подпускать к себе детей. Как только к нему приближался ребенок, он приподнимал обвисшие щеки, выпускал белые клыки и рычал с просвистом, похожим на стон.

Следующим маем, как только окончилась учеба, Ася поехала в деревню. Она попросила деда по пути заехать в гости к Рексу. Хозяин предупредил, что щенок превратился в настоящую кавказскую сторожевую, и не подпускает к себе… Чуть не сказал «чужих». Вовремя остановился. Подумал. И ничего не сказал больше. Не подпускает и всë. Ася не испугалась – бегом побежала к будке. Рекс на цепи стоял около. Человеческие и собачьи глаза замерли друг на друге. Ася сделала шаг навстречу, протянула руку, пёс подошел к девочке и лег на землю у еë ног. Она села на коленки, обняла огромную мохнатую голову и ткнулась носом в шерсть между ушами. Оба притихли. А через несколько секунд, когда Ася отодвинула лицо, чтобы ещë раз посмотреть в его глаза, он вдруг приподнял щëки, выпустил могучие белые клыки и зарычал.

– Я предала его. Он так любил меня, а я его предала. Несмотря на это, он принял меня, позволил нам последние объятия, но не простил. Предательница, – почти крикнула Ася в сторону верхнего сада. – Дай ему время. Не заставляй вот так, налегке, предавать человека, который его любит. Короче. Пусть сам разбирается. Крайней я быть не хочу.

Она вышла на поле, которое с одной стороны ограничивал сад, с другой – склон. Если встать спиной к стволу старинного штрейфлинга, саженец которого после Финской войны привез домой Асин прадед, то никакого конца и края не увидишь. Только поле. Картина поля, конечно, выдающаяся: густая разноцветно-зеленая трава красными, розовыми и жёлтыми – по-цыгански пëстрыми – вкраплениями цветов.

Склон был крутой, градусов 45, и длинный. Сразу под ним текла река, охраняемая купами белой ивы, ольхи и вербы. За рекой лежало поле пшеницы, дальше – тëмный сосновый лес. В тот лес Ася с дедом ездили на велосипедах за маслятами. Деревья в бору росли странным образом: как будто очень медленно по линеечке их высаживал садовод-аккуратист, выверяя лунки для семян сантиметр за сантиметром. Однако лес не был посадкой. Откуда он вообще здесь взялся. Мишка принес шишку и пошло-поехало? Или как?

Склон от сада до реки назывался блохи́ной горой. Ася села на еë вершине, подтянула колени к груди, а подбородок положила между ними. Плакать совсем не хотелось. Хотя природа вокруг и вызывала острое чувство тоски. Лес, трава, вода вытягивали наружу скопившуюся боль, жажду определëнности, признания. Всё это бурлило в сердце, в голове, немного в животе, но наружу никак не прорывалось. Ася позволяла себе чувствовать пока никто не видит, но найти источник чувств не могла. Хотя казалось, если найти место откуда выливается тоска, обнаружить эту пробоину ниже ватерлинии, залатать еë, сломать боли всю логистику, можно снова стать спокойной и свободной. Она сидела на краю холма и складывала к ногам цветы, сорванные тут же.

– Ладно, букет есть, а сидеть дальше смысла нет. Надо позавтракать и ехать к Маруське.

Ася встала, подрыгала затекшими ногами – каждой по очереди, – стряхнула с платьица травинки и подняла букет. Левой рукой она прижимала его к себе, а правой добавляла новые экземпляры: сорвала три куста яркого чертополоха от нечисти (специально от нечисти, чтобы ночью спать спокойно), горькой полыни для терпкости и набрала мелкой богородской травы для чая.

Дома она бросила букеты – большой разнотравный и маленький из душицы – на стол, чтобы освободить руки, и пошла искать, куда определить букет. Ваза нашлась в серванте за стеклом. Она была похожа на увеличенный в несколько раз граненый стакан из хрусталя с опоясывающим ромбовидным узором. Можно было спорить, что она новая. Нет, куплена-то ваза, конечно, давным-давно – лет 30 или даже 40 назад, – но совершенно точно никто и никогда не использовал ее ни по какому назначению. Для разнотравья ваза оказалась тесновата, и Ася выкинула пижму и полынь. В букете остались желтые и сиреневые цветы, названия которых она не знала, ковыль и тонкая зеленая травка с белесыми колосками. Букет Ася поставила на низенький столик возле кресла на веранде и пошла варить кофе. Еще утром, как только проснулась, она решила быть непременно красивой, с распущенными волосами и в легком сарафанчике. Но челка постоянно лезла в глаза и рот, а ноги так чесались от сидения на колючей траве, что она приняла новое решение: сделать хвост и надеть шорты с футболкой. Кто увидит ее романтический образ в этой глуши. В шкафу она нашла обрезанные, а, может, оторванные, до колен джинсы, широкую футболку неизвестной принадлежности и снова почувствовала себя подвижной. Почувствовала себя. Пока она переодевалась, кофе начал толкаться в турке и чуть не сбежал. Ася выключила газ, когда огонь с удовольствием слизывал с плиты единственную упавшую каплю. Завтракала она конфетами, печеньем и козинаком, который купила вчера в автомобильной лавке, там же где и хлеб. Ни худеть, ни страдать, любить себя и делать, что хочется – именно под таким лозунгом она ехала в деревню.

После кофе стало повеселее. Она занесла сладости в дом, уложила в голубой буфет, где всегда хранилось все самое вкусненькое, и вернулась в кресло на веранде. Больше дел не было.

– Иди с картошки жуков собери или хоть книжку почитай, – посоветовала она себе, потом прислушалась – нет, не хочется. Она просто сидела и смотрела на каштаны, которых в ее раннем детстве перед крыльцом не было, их посадил дед в качестве живой изгороди лет за пять до смерти. Чтобы поменьше предаваться страданиям, нужно было чем-то занимать мысли. Она рассматривала мир вокруг и старалась размышлять только о нем. Как чудно все устроено: роса на траве всегда обсыхает до того, как солнце взойдет целиком, чтобы листики не сгорали, мыши бодрствуют днем, а совы – ночью, чтобы сократить количество преступлений одних против других, чтобы не было в мире мышиного геноцида. Только у людей всё продумано наоборот. На улице становилось жарко, но встать и начать что-то делать, она никак не могла. Как будто душевная боль отнимала физические силы.

– Поеду к Марусе. Надо только ключ от сарая найти, чтобы велосипед взять.

…«Ключ от дома на сарае» – гласила надпись на двери дома. Вернее, тогда это был не дом, а всего лишь одна комната – перестройка. В единственном проеме, служившим входом в жилище, висела доска, которая была короче проема сантиметров на 40, чтобы человек мог пролезть. Дверь обычно не закрывали, даже если дома никого не было. А тут дед решил пораньше уехать на рыбалку и дверь зачем-то запер на ключ, а чтобы домашние смогли попасть внутрь, спрятал ключ в условленном месте и оставил душераздирающую надпись. Ключ от самого сарая висел на гвоздике, вбитом за оконной рамой – глазом не увидишь, только на ощупь. Он и сейчас висел на том же месте.

Ася выгнала велосипед на улицу, прислонила к углу сарая, нашла на земле палочку и накрутила на нее плотную паутину, сплетенную в раме.

– Невозможно разучиться ездить на велосипеде. Если один раз научился, это на всю жизнь, – говорил дед и отпускал двухколесный велосипед с восьмилетней наездницей с небольшой горки. Способ обучения экстремальный, но быстрый.

Ключ от дома Ася не стала оставлять в сарае, а повесила на шею, как в начальной школе, уселась на велосипед и поехала в гору через сад. Подъем давался трудно, несмотря на то, что ноги у нее были как у молодой кобылицы: длинные, крепкие, с ложбинкой на икрах – им легко давался подъем. Ехать по равнине было ещё проще – тело и, правда, всë помнит. Еще несколько метров ииииии… Велосипед помчался вниз. Ася чувствовала себя героиней рекламы: волосы и футболка – назад, голова и грудь – вперед. Какое щекотное чувство – нестись на велосипеде с горки. Можно поднять ноги, чтобы педали быстро-быстро крутились сами по себе. Заросли крапивы, частый забор, на котором сохнут трехлитровые банки под молоко, глубокие грязевые канавы, шершавые стволы яблонь… Бум, бум, бум, бум… Тормозить – педали назад. Но если летишь с горы, а ноги слетели с педалей, снова поймать пластмассовые платформочки очень сложно. Ася уже видела перед собой Маруськин дом и забор, который тоже как будто с горы мчался на встречу ее физиономии.

Бум!

Не больно.

Даже не обидно.

И как-то очень мягко.

Немного звуков, отрывистых движений и вот уже Ася уверенно стоит на ногах, а перед ней также уверенно стоит очень загорелый мужчина.

– Ты что, с ума сошла? На таком спуске ноги с педалей убирать! – напротив Аси стоял строгий незнакомый мужчина, который слишком уж эмоционально включился в её несостоявшуюся аварию. Как будто это он только что научил еë кататься на велосипеде, а теперь устраивает экзамен.

– Вообще-то, я умею ездить, а ноги специально убрала.

Ася хотела добавить пару фраз и в его адрес, но увидела на плече мужчины два ружья.

– Иван Алексеевич, – окликнула его Маруся, выглянувшая из дома. – Может, все-таки зайдëте, жарко на улице-то.

– Спасибо, хозяйка. Я ж только-только из леса, дай на солнышке погреться.

Сестра хихикнула и махнула Асе рукой – заходи.

– Это кто? – спросила Ася, войдя в сени.

– Егерь наш, Иван Алексеевич. Ну, не наш, а вообще района или области. К нему должен кто-то приехать ружья забрать. Регистрацию продлить или что-то такое, я не знаю.

– Понятно. Ты чего вчера не пришла?

– Ой, Аська, некогда было. Всех подоила, всех накормила, молоко пропустила, посуду помыла, – она вдруг замолчала. – Да… некогда.

– А у тебя выходные вообще есть?

– Да какие выходные. Я ж не работаю.

– Нет, ты не работаешь – ты горбатишься, поэтому выглядишь, как уборщица на пенсии.

Сестры застыли в сенях. На длинном и узком, как самодельная лавка, столе рядами стояли пустые трехлитровые банки. Несколько крайних были прикрыты марлей. С потолка к банкам свисали спирали клейких лент с живыми и мертвыми пленниками.

Маруся не отреагировала на сравнение с уборщицей на пенсии, потому что такой себя и ощущала. Разве что пенсии у неё не было и каждую копейку приходилось выпрашивать у мужа. Объяснила только свою занятость:

– Гришка вечером в Москву уезжает на две недели. Оттуда столько заказов: и масло, и сметана, и молоко. Но молоко утрешнее он возьмет, сегодняшнее. Или вечерошнее – если прям в ночь поедет. Я вот банки приготовила. Хорошо бы в ночь, хоть чуть-чуть поможет с огородом. А то укатит и всë.

– Переодевайся, – коротко, стараясь глубоко не вдыхать местные запахи – пахло молоком, которое каждый день капало на пол, впитывалось в старое дерево и прокисало, – сказала Ася.

– Зачем? – уточнила Маруся, но стянула беленькую косынку с головы.

– В город поедем. У тебя вся голова седая. Выглядишь на восемьдесят пять лет. Даже бесит.

– А тебе-то что? Благодетельница из города приехала?

– Просто я соскучилась и хочу устроить тебе выходной.

– Спасибо, обойдусь. Куда мне с причëской форсить – до коровника и обратно? В город я не езжу. Ничего там хорошего нет – Гришка после вахты, как нарассказывает про всяких. Что надо машина привозит или вон Сашку можно отправить. Он уже взрослый. А я не хочу в город, там все деловые больно. Не знаю я, как там себя вести: чего в магазине говорить, куда идти.

Под косынкой, которую она теперь держала в руках, у Маруси была коса со светлыми выгоревшими на солнце прядями, уложенная в аккуратный плоский пучок на макушке. Ася рассматривала сестру без стеснения, с любопытством молодого доктора, которому попалась интересная история болезни. У Маши было здоровое молодое тело: усталость только во взгляде, спина же совсем ровная, плечи уголками смотрят строго в стороны, не вниз. Ася и сама выпрямилась, глядя на сестру, – ей до хорошей осанки было далеко. Ещё пять-семь лет и на шее, у самого основания, появится горбик. Кожа у Маруси была влажная, снаружи поблёскивающая потом, а изнутри сдобренная сливками и сметаной.

– Ладно. Не хочешь в парикмахерскую и не надо, – Ася сжалилась над сестрой, чтобы всë-таки заманить вечером к себе, ночевать одной вторую ночь подряд не хотелось. – Но в гости-то придёшь?

– Приду, – Маша улыбнулась и медленно задумчиво моргнула. В этом движении было предвкушение молодости. Посидеть с сестрой на верандочке, сходить в баньку, повспоминать – этого Маруся по-настоящему хотела. Хотела ещё накануне вечером, но муж… Нет, он был против. Отпустил, конечно, но нагрузил делами, как Золушку перед балом, и желание куда-то идти пропало. Притом сделал это не со зла – от неожиданности, что она куда-то собралась. Тем более с Асей. Сестру жены он с молодости не любил за постоянные издëвки: то дырку на носке углядит, то вопрос задаст, а что спросила – непонятно. А с тех пор, как начал ездить вахтой в Москву, Гриша с таким же скрытым страхом и демонстративным презрением стал относиться ко всем городским жителям.

– Раскрылилась, – вздыхала и злилась Маруся накануне вечером, пока собирала в дорогу банки со сметаной и контейнеры с творогом. На каждой, как положено, – дата изготовления. Не было и десяти вечера, когда она закончила сборы. Гришка милостиво предложил довезти еë на машине, но Маруся уже не соглашалась – закусила удила. При этом мужу претензий не высказывала – злилась про себя. А чего говорить, если он всë равно ситуацию в свою пользу перевернёт: это он Аську боялся, а на Марусе отыгрывался.

– Не хочу. Настроения нет, – объяснила она свой отказ. Больше ничего не сказала, только дернула плечом, когда он улегся рядом и попытался развернуть ее к себе лицом.

– Машк, ну чего ты, надолго расстаемся, надо и того… Попрощаться.

Гришка чувствовал, что сделал что-то не так, но что именно, не знал. И дело было совершенно не в том, что он черствый деревенский мужик. Просто женщины в своей обиде существа бескомпромиссные.

– Ась, ты иди домой пока Гришка не вышел, а то увидит тебя – опять злой станет, как черт, а мне ещё у него денег на жизнь просить.

* * *

Поразительно, как время влияет на пространство. Из домов, которые теперь низко и молчаливо кланялись земле, еще 15 лет назад около 9 вечера щелкая калитками, выходили молодые люди в кроссовках (в кроссовках больше никуда – только в город и в клуб) и девицы в платьях, плотно облегающих сметанно-молочную упругость тела. Все – в клуб. К концу улицы, которая упиралась в кирпичный тогда еще работающий магазин, собиралась толпа молодежи человек в 30—40. От магазина до клуба шли вместе, но разговаривали мало: парни впереди, девчонки за ними.

Клуб выглядел, скорее, заброшенкой, чем местом для культурного досуга. Хотя закрывался на ключ. Правда, только парадный вход. Через заднюю дверь можно было войти в любое время, но никто этой возможностью не пользовался. Ключ от помещения хранился у человека с высокой должностью – завклубом. Должность была официальной, за нее даже зарплату платили. Обязанность у завклубом была одна – хранить ключ и по вечерам открывать двери для молодежи. Обычно завклубом был немолодой человек из непьющих. Он открывал клуб и уходил. Закрывал кто-то из молодежи, ключ заносили во двор начальства и оставляли в заранее известном всей деревне месте.

В клубе даже парочки общались между собой мало: неправильно это около девчонки сидеть, когда парни есть. Барышни стеснялись сильнее и только тихонько щебетали в своем кругу. Те, кто был постарше, иногда пили самогон и танцевали, мелкие учились курить и доставали девчонок: толкнут, обзовут, за юбку дернут. Время «для влюбленных» наступало позже, когда нужно было расходиться по домам. Аська жила далеко и ее всегда провожали несколько человек из соседней деревеньки в 15 домов. У Машки каждое лето был новый провожатый. Потому что у Машки была грудь. А еще были ноги, круглая попа и брови вразлет. Брови не темные, но формы идеальной: у переносицы толщиной с мизинец, потом как будто провал, а дальше взлет уходящий в изгиб. Аська больше завидовала не груди, а бровям. У нее самой бровки были жиденькие. К тому же однажды она их самостоятельно выщипала и с тех пор в некоторых местах они не росли совсем. Хорошо современная косметология придумала, как этот недостаток исправить.