- -
- 100%
- +
© Валера Жен, 2020
ISBN 978-5-4498-7484-9
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Роман «Катарсис»* – первая книга дилогии «Хроники скрытых преступлений». События происходят в смутные 90-е годы прошлого века – на фоне насильственного разрушения социалистического мировоззрения и становления рыночных отношений. Обнажаются человеческие пороки, криминал проникает в государственные структуры, преступность обретает масштабы национального бедствия. Разваливается промышленное производство, деградирует наука, торговля и спекуляция становятся сферой деятельности самой интеллектуальной и образованной части населения. Молодое поколение предоставлено само себе, в «болоте» политических партий и коррумпированного правительства не видит для себя ясных и светлых перспектив, часто объединяется в преступные группировки. Трагические события и, связанная с ними, душевная катастрофа – факторы, которые подвигают главных героев на совершение криминальных поступков, способных, по их убеждению, восстановить утраченную гармонию в общечеловеческом ее понимании, поверить в справедливость.
Катарсис* (греч. katharsis – очищение) – термин
«Поэтики» Аристотеля, очищение духа при помощи
«страха и сострадания» как цель трагедии.
В психоанализе З. Фрейда – один из методов
психотерапии.
ДИЛОГИЯ «хроники скрытых преступлений». КНИГА i
Путь же беззаконных – как тьма;
они не знают, обо что споткнутся.
Сердце человека обдумывает свой путь,
но Господь управляет шествием его.
Библия. Книга притчей Соломоновых.ПРОЛОГ
Сизый дым с примесью бумажного пепла разъедает глаза, выдавливает слезы, вызывает легкое головокружение. Не слишком-то приятные ощущения. Куда ни глянь, всюду непроглядная ночная стена. И все-таки, при всех сопутствующих неудобствах, есть видимость комфорта. Пусть не городские радости, но после первого, мартовского, дождя даже маломальский костер чего-нибудь да значит. Огонь притягивает, завораживает, греет и… уничтожает вредоносные микробы. Опасное и необходимое соседство – очень тонкая грань между зарождением и гибелью, красотой и уродством. Вечное стремление человечества к теплу и свету.
Две, темные со спины, фигуры маячат перед крохотным пламенем, подбрасывают клочки газет и журналов. Пытаются подсушить таким образом отсыревшие обломки ящиков из-под овощей, которых на городской свалке не считано. Добившись успеха, они присаживаются на перевернутую спинку дивана, прикуривают сигареты.
– Вымерло все, как на кладбище. Ни жратвы тебе, ни крыши над головой, – прозвучал недовольный хрипловатый бас. – В такую непогодь не мешало бы иметь какой-нибудь маломальский вагончик.
– Сам-то уговаривал, обещал ночное раздолье, – раздался в ответ женский смешок. – С самого праздника все куда-то ходим, только радости мало. Ладно, хоть снег не растаял, запахов нет.
– Правильно обещал – небось, не впервой прихожу. Нигде не увидишь такой открытости и дружественности, здесь и звезды одинаково светят для всех. Никто тебя не обманет. Люди не жадные, душа немереная.
– Покажи, ха-ха, это самое.
– И покажу! – уверенно прозвучал бас. – Сейчас ветерком обдует, и на огонек люди потянутся.
– Что до той поры делать?
– Сразу видать, впервой здесь. С рассветом осмотришься – увидишь историю homo sapiens в чистом виде.
– Ты о рухляди?
– Даже не знаю, как сказать… всюду рассыпаны сокровища. Надо иметь такой природный ключик как воображение. Для кого-то куча строительного хлама, для других – развалины Акрополя в Афинах, а для меня так вообще величие древней Греции. – Мужчина начал ворошить палкой подсушенные дощечки, одновременно отстраняясь от снопа искр и густого дыма. – Не поверишь, я специально летал в Париж посмотреть Нику Самофракийскую. Стоит несчастная в Лувре без головы, вместо рук крылья трепыхаются – вот сейчас полетит.
– Так прямо и взлетит?
– Пусть не летает, но хуже не выглядит. Только приглядись, всюду неповторимая история, великие созидатели. Дыхание столетий, так сказать. А то… рухлядь.
– Говоришь ты хорошо, так удиви чем-нибудь, порадуй любимую женщину. Пока вижу, наш круиз не выходит за пределы пьяных компаний и этой огромной свалки отходов цивилизации.
– Настроение зависит от самого человека, от его душевной культуры. Небось, порыться, так много можно откопать удивительных вещей. Не веришь? А это… что в газете было завернуто? Давай-ка посмотрим, что нам предлагает городская цивилизация, все равно дровишки успели разгореться. – Мужчина склонился к толстой пачке подмокшей писчей бумаги. – Ну вот, а ты – круиз… да это никак чей-то манускрипт. Бумажка приложена – письмишко, небось.
Мужчина поднял взгляд к звездам, выглядывающим из-за облаков, потом стал всматриваться в непроглядные стороны. Не курьера ли, доставившего необычную посылку, он хотел разглядеть в кромешной тьме. Его лицо, озаренное ярким пламенем, не имело характерных черт или определенного выражения, даже возраст определялся только по голосу – далеко за пятьдесят. Женщина значительно моложе, также обезличенная. Демисезонная одежда не модная, но достаточно опрятная. Есть в людях особенная интеллигентность, легко располагающая к себе.
Он склонился над бумагами, с трудом отслоил верхний размокший лист. С минуту разглядывал мелкий убористый текст, нанесенный синей пастой – должно быть, привыкал к незнакомому почерку. Отбросил потухший окурок, и опустил указательный палец на бумагу.
Дорогой незнакомый друг! Я благодарен Вам за нечаянное внимание к моим рукописным строкам. Не посчитайте за навязчивость, но мне доставит великую радость Ваше мнение о найденном произведении – этой выстроенной с большой щепетильностью моей личной жизни. Вы скажете, ничего примечательного быть не может – все в той или иной мере повторяется. И все-таки я смею надеяться на отличительные особенности. Всего два года высоконравственной жизни, и вдруг – большие сомнения в оценке событий и правомерности собственных поступков. Всем известно, совесть – высший судья. Именно к своей совести я прислушивался. А сомнения? Неужто надо было жить бессовестно… Поэтому я взялся за перо – с целью таким простейшим способом проследить ход своего мышления и выявить непростительные изъяны.
– Фу ты, ну ты! – фыркнул мужчина.
– Что не понравилось?
– Из таких людей получаются большие зануды. Начинается где-то в начальном классе с дневниковых записей, а позже развивается в словесный понос. Просто надо жить. Ты сказала, что я для тебя второй после умершего мужа? Пусть будет так, не надо мне твоего прошлого. И меня не трогай. Если копнуть, в каждом наскребется дерьма воз и маленькая тележка. Что там еще…
Не скрою, мне бы хотелось стать объектом для всеобщего обсуждения и, возможно, осуждения, но появился риск не дожить до столь счастливого времени. На протяжении года, находясь в состоянии физического покоя, но не самоуспокоенности, я последовательно воссоздавал цепочку драматических событий, невольным свидетелем и участником которых становился сам. Надеялся таким немудреным способом, перепроверяя каждый свой шаг, освободиться от морального груза. И всякий раз убеждался, я не совершал преступлений, а стремился к желанной гармонии со вселенским Разумом.
– Так самому недолго потерять разум. Говорят же умные люди: перестань переживать и учись жить заново!
– Читай дальше, философ!
Да, я считал себя орудием высших сил, потому что насилие над человеком всегда было противно моей природе. В моем случае доказывать правоту надо только с позиции своей совести, поэтому я ушел от влияния существующего миропорядка и деградирующей культуры. Хотел уединиться, чтобы оставаться предельно честным по отношению к себе и обществу. Убедился в тщетности усилий. Изрядно подпорченная действительность не приемлет независимости, я нужен ей в качестве пищи для подкрепления негативных сил. И обществу не нужна моя честность.
Следуя логике своего мышления и нравственного выживания, я не мог согласиться также с существующей судебной практикой. Она, эта практика, в большей степени сводится к сохранению видимого равновесия в обществе для сохранения властвующих структур, в своей основе является ханжеской. И Конституция выглядит привлекательной только на бумаге, не может стать панацеей от морального и физического разложения общества.
Я не хотел попусту растрачивать единственную неповторимую жизнь на лживые ценности, не хочу по той же причине лукавить, раскаиваясь в собственных поступках – только бы смягчить наказание. Теперь мне жалеть не о чем. И можно ли считать обостренное чувство справедливости преступлением? Понимаю, моя рукопись, ввиду ее правдивости, становится также обличающим документом против меня, но я не стану изменять своему главному правилу – жить в согласии с самим собой.
– Письмо чудное, никак слезами проливается. Пожил бы с мое, мочился бы не только в жилетку, но и в кроватку.
– Не знаю, что ты называешь этой самой жизнью, но по мне жизнь людей – это состояние души, а не тела. Не знаешь человека – не зарекайся.
– Ну, будет! Почитаем – небось, увидим.
Описывал события, имевшие место, с искренним желанием не повторить прошлых ошибок, найти себя в новом качестве. И вдруг задался вопросом: а мог бы я поступить иначе? К своему ужасу, пришел к выводу, что все время обманывал себя, в оценках ориентируясь на христианские добродетели. Множество совершаемых поступков, далеких от библейских заповедей, и даже от общепринятых стереотипов, являются вынужденными. Невозможно сохранить душевную и духовную чистоту в развращенном обществе. Обществу все равно, изнасиловали проститутку или растоптали душу светлого ангелочка, наказание для всех одинаковое. Оно, это развращенное общество, своими дилетантскими законами спровоцировало меня на самостоятельные действия для защиты себя и светлых душ от осквернения.
– Размечтался!
– Ты о чем? – не поняла женщина, подбрасывая в костер дощечки.
– Каждый день слушаю, как букашки мнят из себя. Не хватает им воображения представить себя под кустом с лопухом в руке или в карикатурной позе в подражание Кама Сутре. Нет, хотят, чтобы все увидели их значимость.
– По какой-то причине рукопись оказалась на свалке. В целости и сохранности, как будто нечаянно обронили.
– Ничего не стоит, поэтому выбросили, – уверенно пояснил мужчина.
– Может, у автора другие представления о ценностях, его интересы, не в пример тебе, направлены на духовную пищу. Он тебе даром предлагает прочесть.
– Чем ты недовольная? Я ничего не имею против. Ночь длинная, подогрев есть. – Мужчина склонился к хозяйственной сумке, выставил бутылку портвейна и продолжил: – Попробуем духовную пищу… Ну вот, наконец-то здравая мысль…
Человечество, приняв за основу своего процветания алчность и безмерное потребление, по существу становится преступным и взращивает преступников. Природа, став объектом для бездумного истребления, не может выполнять защитных функций. Также не существует в мире сил, способных привести общество к необходимой для выживания согласованности. Я, в отличие от большинства обезумевших от жадности людей, не вмешивался в мировую грызню за иллюзорное право на сверхнеобходимые блага. Природные богатства планеты уже изначально предоставлены в достаточном количестве всем людям. В пределах разумного. Недопустимо рабовладение и эгоистичная узурпация всеобщих даров природы.
– Что-то мне все это напоминает, – раздумчиво произносит мужчина, прикуривая свежую сигарету. – Так ведь ничего нового не сказал. У нас всякий неудачник мнит из себя посланца с небес, этакого обличающего и непогрешимого оракула, обделенного и ущемленного в правах.
– Что он такое сказал… не боится умереть за свои убеждения, вон и голову подставил. – Женщина ткнула пальцем в пачку бумаги. – Говорит, охотятся за ним. У нас даже государственные деятели свои преступления и глупости сваливают на узаконенную систему, а здесь обыкновенный человек впрямую указывает на себя.
– Наверно, ты права. Вот он дальше пишет.
Мой друг, если Вам интересно знать, что именно побудило меня опасаться за собственную жизнь, то не сочтите за труд прочитать найденную Вами рукопись до конца. Пусть Вас не смущает литературная неуклюжесть иных фраз. Форма изложения всего лишь отражает специфику окружающих явлений, искажать которых автор не имеет права. Не знаю наверняка, кто за мной охотится, но приманкой могли стать сведения, изложенные мной со скрупулезной точностью. Я не принадлежу к какому-нибудь преступному, или политическому, клану, в своем одиночестве являюсь легкой добычей для представителей всякой власти, не отягощенных нравственными принципами.
Меня разыскивают и непременно устранят физически, но если рукопись попадет в достойные руки, то моя жизнь не прошла напрасно – станет еще одним поводом для морального оздоровления общества, явится примером здравого мышления планетарного значения.
– Предлагаю бросить в огонь, всем будет легче. Уж больно высокопарно, напоминает речь какого-нибудь наивного романтика.
– Ты сам как-то говорил, рукописи не горят, в них – нетленная душа. И, как сказал автор, есть полезный опыт, – неуверенно высказалась женщина.
– Небось, увидим, – усмехнулся мужчина, подставляя угол отсыревшей пачки огненному языку. – Вон как вылизывает, а не загорается – оставляет темные пятна, что-то выжигает. Также расправляется время с историей. Потом начнут сочинять всякую небылицу, чтобы хоть как-то связать концы с концами. Называют ее объективным судом времени, когда уже и очевидцев нет, и возразить некому. И с пепла взять нечего. Не будем изменять общему правилу. Переберем по листочку – до утра подсушим плач безымянного романтика, для растопки сгодится. Как говорится, а ну его в лету! Аминь!
часть первая
I. ЕДИНСТВЕННЫЙ СВИДЕТЕЛЬ
23 июля 1989 года.
Телефонограмма, полученная в прокуратуре, сообщала: В окрестностях туристической базы обнаружен труп Игоря Моисеевича Шкоды тчк Имеются следы насильственной смерти тчк Прошу выслать следственную группу тчк Директор базы «Лазурная гладь» Скремета тчк.
Следователь Степан Михайлович Алексин – худощавый симпатичный шатен лет сорока, с выбритым до глянца лицом и военной выправкой, тоскливо рассматривал загрубевшие пальцы, похожие на щупальца бывалого спрута. День дежурства совпал с воскресным и первым рабочим днем после отпуска. Преследовали впечатления от плавания с друзьями по северной реке, в которой на каменистых порогах мыльными хлопьями вспенивалась вода, в бурных потоках хариус напрашивался на крючок. Время от времени их длинные мясистые тела шлепались на добротный плот. Неприхотливая коптильня делала свое дело. Дело! Алексин встрепенулся. Ах, как хороши, прекрасны северные ночи! У костра. Почти по Тургеневу. Что ж, узнаем, чем пахнет труп, как его там…
Он указательным пальцем постучал по стакану с остатками холодного чая, желая выгнать оттуда назойливую муху. В ней виделся источник внезапного раздражения. Задумался. Телефонограмма пришла два часа назад. Сейчас двенадцать. Труп обнаружен где-то в семь утра. Время, когда любители утренних моционов, далеко не юные в своих устремлениях, червячками буравят природные ландшафты. И… следы преступления потеряли свежесть, возможно – отсутствуют. Поднял телефонную трубку, оповестил группу о выезде.
– Закусим в дороге! А то как бы нашего приятеля на сувениры не растащили, – шутливо закончил, как ему показалось. – Что? Нет, не надо. Собачку и фотоаппарат. Все!
Сборы прошли быстро, и скоро служебный «Уазик» потряхивало на ухабах. Из памяти выплывали речные перекаты, плот натыкался на острые камни, хариус клевал. По обрывистым берегам тянулись заросли девственного леса, пьянил аромат неведомых цветов. Ясное небо ослепляло своим отражением. Как хороши, как свежи… В плечо ткнул кинолог Лешка.
– Ты что, заснул? Смотри, какая свежесть! Каждый день бы выезжать на курорты.
– А, иди ты! – махнул безнадежно рукой. – Настоящей природы не видел.
Машина остановилась сразу за воротами базы. Водитель выдернул ключ зажигания, и, как по сигналу, зазвучала вечная симфония неувядаемой природы. А, пожалуй, он прав. Чем не курорт? Ехать далеко не надо, всего час езды. Слева, в двадцати метрах от въезда, простирается гладь озера, справа нависает крутой каменистый склон, поросший хвойными деревьями. К подножию прилипла деревянная постройка административного корпуса. Казалось, убрать несколько камней из-под основания, и покатится она, и покатится… в озеро.
Остекленная массивная дверь качнулась, выталкивая крупного розовощекого человека в добротном, тщательно отутюженном синем костюме и сверкающих черных туфлях. Темная непокорная прядь закрывала половину левого глаза, придавая ему вид лихого казака. Мужчина одернул полы пиджака и мигом скатился к машине. Он чувствовал себя неуютно в послеполуденную жару и едва заметными телодвижениями пытался отклеиться от плотно прилегающей одежды. Глубоко дышал, фразы вылетали под повышенным давлением – с хрипом.
– Директор, – представился он. – Скремета.
– Рассказывайте.
– Смотрите сами… – неопределенно развел руками.
– Ведите к трупу!
– Какому трупу!? – Дыхание остановилось, задержка грозила взрывом, что и произошло. – Какой труп здесь кругом трупы убивают режут пугают одни сумасшедшие старуху на скорой увезли сердечница дважды направлял телефонограмму а вы труп три убийства а вы труп.
Нервный директор, – про себя заключил Алексин. – Плохо владеет ситуацией, а должен быть покрепче. На вид – лет тридцати, усики а-ля Михалков, слегка толстоватый, но ростом не обижен. Наверное, женщинам нравится. Взгляд темный, ласковый. Мне бы такие данные, а то полный контраст – невысокий, светлый, щуплый. В общем, мальчик с посеребренными висками. В органы внутренних дел записался, благодаря воле и выдержке. С женщинами и вовсе не ладится, хотя им нравится в мужчинах армейская подтянутость и выдержка. Самодисциплина и мешает склонить голову перед женским очарованием. Знали бы, что во мне Тургенев пропадает. Как хороши, как свежи были… Тьфу, сдался этот Тургенев. Итак, три убийства и старушка.
– При чем здесь старушка?
– Как при чем!? Наткнулась на… прогуливалась. У нее такой порядок – вставать с зарей и наслаждаться пробуждением природы. Птички там и всякое… Увидела парня, кровь… очумела. Простите, растерялась. Откуда прыть взялась. – Директор обескуражено пожал плечами. – Примчалась и чуть ли не на всю базу завопила: Убили, убивают! Люди рано ложатся, быстро высыпаются на свежем воздухе. Самые шустрые повыскакивали, кто в чем. Где, говорят, убивают? Она рукой показала и повалилась. Глаза закатила. Ладно, у нас врач толковый. Быстро сообразил, что к чему. Укол, потом скорую вызвал. Сердце, говорит.
– Очень хорошо, – невпопад кивнул Алексин. – Остальные трупы?
– А что остальные… как и полагается, в своем домике почивают. То бишь вечным сном почили.
– Что-то быстро вы на юмор переходите. То безумно таращите глаза – несете околесицу, а теперь в вас Зощенко проснулся.
– Прикажете рыдать… Я только заглянул и сразу вылетел. Там кровищи по колено. Опять следопыты навели. Вокруг дома кровь, у крыльца – тоже. Сами увидите.
Орест Викторович Скремета уже год был директором. Месяц назад достиг христового возраста. Молодая задористость резко отличала его от коллег-директоров. Скрытое честолюбие сквозило не только из карих с поволокой глаз, но, казалось, из всех складок одежды. Модные туфли вызывающе бросали блики на все стороны: мол, смотрите, какие мы, а что выше, то и описанию не поддается. Пижон? Возможно. Коллектив любил его за расторопность, с какой он поправил запущенные дела, благоустроил территорию, вернул престиж туристической базе и помирил двух молодоженов, переваливших пятидесятилетний рубеж. С утра до вечера звучала музыка, и каждый посетитель уносил с собой приятные впечатления о «Лазурной глади» с напевами полюбившихся мелодий. Несмотря на драматичность, последнее событие, интриговало и будоражило людей, добавляя адреналина и обогащая нередко тусклую жизнь. Именно об этом подумал Алексин, а вслух сказал:
– Проводите! И еще… пригласите доктора. Может пригодиться.
Глинобитная дорога витиевато огибает озеро, пересекает редкий лес, упирается в жилую зону. По ее состоянию видно, машины ходят здесь редко. И встречная табличка на покосившемся столбике доходчиво поясняет: Проезд на личном транспорте запрещен! За нарушение штраф 50 руб.
Праздные люди с интересом посматривают на прибывшую группу, не спеша уступают дорогу. Скорее, бульвар, а не дорога. За островком густого леса открывается обширная территория в виде каре с постриженными газонами и спальными корпусами. От уютных деревянных строений по склонам, через проезд, серпантином спускаются мощенные известняком тропинки, пересекающие обширный кустарник с редкими хвойными деревьями, и выходят к озеру.
Корпус №6 занимает крайнее положение в цепочке спальных сооружений с одинаковыми фасадами и террасами в сторону озера. Из каждого домика легко обозреваются побережье с золотистым пляжем под знойным летним солнцем и противоположный берег с налепленными гнездами баз отдыха, санаториев и профилакториев, не имеющих четких контуров из-за дальности расстояния.
Федор работал с фотоаппаратом. Иногда подменял другим – из набедренной сумки. Алексин заметил раздвоенность в интересах фотографа, вопросительно посмотрел на аппаратуру. Тот замялся, сделал вид, что очень увлечен созерцанием домиков. Потом решился.
– Да, иногда подрабатываю на слайдах. Сам понимаешь, природа. Не часто увидишь. А тут… одно другому не мешает. И квалификация повышается.
– Повышается, говоришь? А вообще, как знаешь. Не тебя учить. Только не забывай отражать следствие добрыми иллюстрациями. Домик, чтобы как на картинах кубистов – со всех сторон! Понял?
– Ну, ты даешь! – Федор обиженно пожал плечами, в кармане пиджака мстительно построил фигу.
Домики как домики. Внешне ничем не отличаются. Блокированные. Словно опята, приткнулись друг к другу: который чуть вперед выдается, иной отстает, а в целом – дружная семейка. Кое-где террасы соединяются, что при желании позволяет общаться с соседями, не покидая пределов собственного жилища.
Корпус №6. Под окном сочная трава, чуть примятая и сдобренная приправой в виде бурых пятен на ярких листьях. Такие же вкрапления пестрят на тропинке, огибающей домик и ведущей к входу. Перед крыльцом остановились. Психологический барьер. Алексин должен войти и явиться свидетелем последствий драматических событий. Предварительный разговор с директором усиливает робость, с какой он сверлит взглядом дверь. Что там? Понятно, смерть. За ней история. Вопрос, как войти и посмотреть. Отсюда – определенная версия. Пусть интуитивная, но все-таки…
– Договоримся так… Ты, Федя, собери в пакетики травку с загадочными пятнами. А вы, – он смерил строгим взглядом кинолога и директора базы, – наблюдайте за территорией. Смотрите, где что не так. Очень любознательных людей держите подальше.
Повернул в замке ключ, приоткрыл дверь ровно на столько, чтобы только самому проникнуть внутрь, но не дать сторонним наблюдателям что-либо там разглядеть. Сумрак. Окна плотно зашторены. Спертый запах крови и смерти. Тронул выключатель. Свет ослепил кровавыми брызгами. Задержал дыхание, тяжело выдохнул. К ногам тянется алый ручеек. Всего лишь видимость оживших событий. Жутковато, но работа есть работа. Застывший кадр немого кино. Что произошло? Ответы потом, главное – ничего не упустить. Итак, я вхожу… передо мной справа кухонный уголок. Стол, посуда, четыре стула, недоеденный ужин, пустые бутылки из-под шампанского и водки. Дальше алые брызги сгущаются и материализуются в два подобия человеческих существ.
Разметавшееся тело молодой женщины в другой ситуации могло бы вызвать подобие восторга у большинства нормальных мужчин, но теперь своей незащищенной открытостью производит удручающее впечатление. Степан Михайлович – не исключение, он с грустью созерцает ту, которая могла послужить улучшению генофонда страны или, наконец, стать матерью здорового и красивого ребенка. Ее женственность и необычайная выразительность форм станут достоянием паразитирующих микроорганизмов. Ничего не останется, кроме обезличенного праха, но раньше началось разрушение духовной и культурной целостности. Платье порвано, одним лоскутом от подола бесстыдно откинулось выше пояса, открывая сгусток бурой массы. Многочисленные порезы на груди и шее, не столь страшные, смягчают впечатление от основной раны. Голова, неестественно откинутая, сохраняет уложенные накануне темно-русые волосы. Взгляд никуда.