Дина. Чудесный дар

Дочь Пробуждающей Совесть

Строго говоря, в том, что дракон прокусил мне руку, пожалуй, никакой вины этой девчонки Силлы не было.

Быть может, это просто случайность, что в тот самый день, когда явился человек из замка Дунарк, она отважилась вылить ведро сыворотки прямо мне в голову.

Но всякий раз, когда ноет моя левая рука… всякий раз, когда я тоскую по Дому под Липами, по нашим грушевым деревьям и курам… на меня снова и снова нападает злость при воспоминании о Силле.

Силла, Мельникова дочка, была единственной девчонкой в стайке шестерых его детей. Может, поэтому она и стала такой несносной… Захоти лишь Силла полакомиться медком, или повязать волосы новой шелковой лентой, или получить набор костяшек для игры «Принц и дракон», стоило ей, бывало, лишь чуточку вытаращить свои синие, словно васильки, глазки и заговорить сладким, будто сироп, голоском, как все ее прихоти тут же исполнялись. Да, глазки у нее были синие, как васильки, а на обеих щечках – ямочки. Отец Силлы таял в ее руках, словно масло. И если кто-нибудь дразнил Силлу, или перечил ей, либо бывал ей чем-то неугоден, она тут же ябедничала на него двум-трем своим братьям.

Все они сызмальства трудились на мельнице и перебрасывали мешки с мукой или с зерном так же легко, как если бы те были набиты пухом. Никому и в голову не пришло бы вступить в драку с Мельниковыми сынками, даже моему старшему брату Давину, а уж он-то был не робкого десятка.

Что и говорить, Силла привыкла получать все, чего не пожелает.

Обычно я делала большой крюк, чтобы обойти ее стороной. Но день тогда выдался по правде дерьмовый. Едва я проснулась, как мама отругала меня – ведь накануне вечером я забыла у старой поленницы свою шаль, и она насквозь промокла под дождем. Еще меня угораздило поссориться с Давином и с Мелли. Мелли – моя младшая сестренка, этакий четырехлетний ангел-мучитель (она выколола глаза у моей старой тряпичной куклы). Само собой, мне было уже поздно играть в куклы, тратить на это большую часть времени, но все же На-на была моей куклой, и я не позволяла Мелли с ней играть. На душе у меня было попросту гадко до невозможности, и я так злилась на всю свою семейку, что мне бы не выдержать, останься я под одной крышей с матерью, братом и сестренкой.

Сначала я зашла в конюшню и немного постояла возле Звездочки, нашей милой чудной вороной кобылки с белым пятнышком на лбу. Но тут заявился Давин и вывел ее попастись на лугу за грушевыми деревьями! В конюшне стало вдруг ужасно одиноко и тоскливо. А кроме того, спорю на что угодно, матушка тут же найдет для меня какое-нибудь занятие! Ведь она полагает, что работа – лучшее снадобье против кислых рож и повешенных носов. Так что, недолго думая, я спустилась вниз с холма к Березкам. Березки не ахти какое огромное селение, но все же была там и кузница, и постоялый двор с трактиром, да еще мельница, что держали родители Силлы, да одиннадцать разных домов, подворий и малых усадеб в самом селении. А еще горстка таких местечек, как Дом под Липами, где жили мы, – местечек, примостившихся за селением, вроде бы относящихся к нему, но уж никак ему не подвластных…

Почти во всех домах люди жили семьями, и почти во всех семьях водились дети, а кое-где даже внушительные стайки детей.

При таком богатом выборе, казалось бы, чего проще найти себе подружку, или парочку подружек, либо, на худой конец, хотя бы кого-то, с кем можно поиграть.

Однако же об этом нечего было и мечтать. Тем более если ты – дочь Скаммерен[1], дочь Пробуждающей Совесть.

Когда я была малышкой, я играла с Сасией, дочкой хозяина постоялого двора. Но потом ей стало невмоготу смотреть мне в глаза, да и вообще все немного осложнилось. А теперь она и вовсе избегала меня, точь-в-точь как другие дети.

Поэтому, когда я, добрых полмили, изо всех сил борясь с порывами ветра и слякотью, спустилась наконец в селение, я, хоть умри, не знала, что мне там делать. Я крайне редко бывала там одна, разве что с поручением от матери.

В полной нерешительности стояла я посреди площади, пытаясь сделать вид, будто остановилась немного передохнуть.

Мимо прошел с ручной тележкой Янус Жестянщик и учтиво, хотя и не глядя на меня, поздоровался. Чуть поодаль, в кузнице, Рикерт Кузнец подковывал серую лошадь хозяина постоялого двора. Увидев меня, он помахал рукой, но тут же снова склонился над копытом лошади.

Вдруг зашелестел дождь, с неба посыпались крупные капли, ударяясь о землю, и стало невмоготу притворяться, будто я наслаждаюсь светом солнечных лучей.

Пожалуй, к постоялому двору я устремилась по старой привычке. В трактире было почти пусто. Лишь один-единственный гость доедал там свой обед. Перед ним лежала большая буханка хлеба со Скайского Высокогорья – хлеба, что выпекают там, за перевалом. Видимо, человек этот нанимался летом пастухом, или сторожем, или еще кем-то, а ныне держал путь к дому. Бросив на меня любопытствующий взгляд, он, однако же, быстренько отвел глаза в сторону.

За стойкой вытирала стаканы мать Сасии.

– Здравствуй, Дина! – учтиво поздоровалась она, не отрывая пристального взгляда от стакана, который вытирала уже безо всякой надобности. – Тебе что-то нужно?

Любопытно, что она сделала бы, ответь я: Глянь-ка на меня!

Но, само собой, этих слов я не произнесла, а только спросила:

– Сасия дома?

– Нет, она вроде там, у мельниковой дочки. Она резко повернула голову, по-прежнему отводя глаза.

Думаю, в тот миг и началась сплошная невезуха.

Я почувствовала, как во мне закипает жгучий горький гнев. Все они при моем появлении только и делают, что, набычившись, отводят взгляд… Я не раз замечала, что, держись я от них подальше, всем было бы куда лучше…

Но я-то ведь не напрашивалась на то, чтобы родиться дочерью Пробуждающей Совесть! Я-то не напрашивалась унаследовать глаза моей матушки, глаза Пробуждающей Совесть, в которые никто заглянуть не желал. Мне не забыть, как я горько плакала, когда Сасия не пожелала больше играть со мной.

– Что во мне дурного? – спросила я однажды маму.

– Нет, с тобой все ладно! – ответила она. – Просто ты унаследовала мой дар!

Это прозвучало гордо, но в то же время печально и измученно. По-моему, когда речь заходила обо мне, матушка тотчас же обретала свой чудесный дар. Жаль, но ведь дару не прикажешь…

Не будь я в такой ярости, я, пожалуй, тут же отправилась бы домой. Однако же теперь не на шутку заупрямилась.

Ясное дело, все они вздохнули бы с облегчением, увидев, что я убралась восвояси. Но я, верно, имею право бывать здесь, с кем-то словом перемолвиться, пройтись… Любой имеет на это право. Я строптиво зашагала через площадь, – в горле стоял комок.

– Тебе что-нибудь надо, Дина? – спросила, завидев меня, Мельникова жена Этти.

Она торопливо снимала выстиранное белье, покуда его не промочил зарядивший дождик.

– Мне всего-навсего нужна Сасия, – ответила я.

– Сдается мне, все девчонки в сарае на скотном дворе.

Во рту мельничихи были бельевые прищепки, да и глядела она вовсе не на меня, а на белье.

Я пересекла двор и шмыгнула в маленькую дверцу сарая, выходившего на скотный двор. Там было довольно темно, но девчонки изготовили несколько фонариков из репы и вставили в них сальные свечки, так что фонарики напоминали пылающие черепа. Вид этих светильников привлекал внимание и вместе с тем отталкивал.

На нагруженной телеге, накинув на плечи розовую простыню, восседала Силла в венке из желтых георгинов на голове. Подружки расположились возле нее полукругом, а в самой середине стояла на одной ноге Сасия в старой фетровой шляпе и пыталась припомнить все двенадцать стишков песенки:

Сасия дошла уже до седьмого стишка, но звучал он в ее устах не очень-то складно. Сперва она запнулась, а когда начала читать снова, перепутала седьмой с восьмым.

Игра, что затеяли девчонки, называлась «Посвататься к принцессе», а принцессой, ясное дело, была Силла.

Я-то ее знаю, уж она задала бы «искателям своей руки» такие задачи, что ни одному из них в тот день не удалось бы стать ее «женихом». А значит, ни одной девчонке не сделаться «принцессой».

«Придворные дамы», проревели «му-му-у», а затем, сунув пальцы в рот, освистали Сасию, а Силла попросила «женишка» убраться подальше, пока он не созреет для нового сватовства. Но тут она вдруг заметила меня и сразу же вышла из роли.

– А ты-то чего тут делаешь? – грубо спросила она.

– Пришла посвататься к принцессе. Чего же еще?

– Тебя не звали! – прошипела Силла, сделав вид, будто изучает кончики ногтей, вроде как глядеть на меня – ниже ее достоинства. – Скажи-ка мне… ну хоть ты, Сасия, может, вспомнишь: звали мы когда-нибудь сюда дочку Пробуждающей Совесть?

Сасия, не отрывая глаз от земли, что-то пробормотала в ответ.

– Силла, а ты и вправду воображаешь себя принцессой? – насмешливо произнесла я. – А ведешь себя будто вошь какая!..

Ее всю передернуло, и она чуть было не глянула на меня, но в последний миг спохватилась…

– Я покажу тебе «вошь»! – заорала она, но тут же круто притормозила. – Нет, прости меня! Может, мои слова и несправедливы… Знаешь что, Дина, мы охотно примем тебя в игру…

Девчонки, не веря своим ушам, пораскрывали рты. Сама я от удивления вытаращила глаза. Откуда вдруг необычное для Силлы великодушие?

– Правда ты зовешь меня? Я могу поиграть с вами?

– Да, разве ты не сама напросилась? Ну да ладно! Сватайся ко мне!

Может, ей только этого и хотелось – видеть меня на коленях пред собой, видеть своим «женишком». Но ведь с деревенскими детьми я играла добрых сто лет назад. Правда, Мелли и Давин не в счет… Потому-то я сочла, что цена невелика. Расстегнув плащ, я перебросила его через плечо так, чтоб он походил на накидку рыцаря, и протянула руку к фетровой шляпе Сасии. Она сняла шляпу и, по-прежнему не поднимая глаз, отдала ее мне.

– О, Прекрасная Принцесса, что как лилия бела, подарите жениху руку вашу, что нежна… – начала я, следуя правилам игры.

– Не подарю тебе руки, ни верности, ни веры, покуда не сослужишь мне две службы – важные без меры… – продолжила стишок Силла.

– Вот мой меч, а вот мой лук со стрелами, какую ж службу сослужить моей Прекрасной Даме, дабы она в меня уверовала?

– Не поможет тут ни лук со стрелами, ни твой меч. Ты вовсе по-другому должен выказать, чего стоят твои доблесть и честь. Суженый мой, первая служба такова… – Силла улыбнулась и заметно стала тянуть время, но я видела по ее лицу, что она для себя уже все решила. – Спой все двенадцать стишков из песенки «Странник», стоя на одной ноге, да еще с повязкой на глазах. Теа, отдай ей свой передник!

Стоять на одной ноге, ничего при этом не видя, куда труднее, чем можно себе представить. На самом деле при этом нет никакой надежды сохранить равновесие. Но мне удалось, с грехом пополам скосив глаза под повязкой, разглядеть, что пол в сарае устлан соломой… Может, хоть это поможет… К счастью, память у меня была куда лучше, чем у Сасии, и я принялась тараторить наизусть стишок:

Правда, до меня со всех сторон доносились хихиканье и шорох, но, не желая сбиться, как Сасия, я пела новые куплеты, хотя нога, на которой я стояла, уже дрожала от усталости. И хотя она начала неметь и подкашиваться всерьез, стоило мне лишь представить себе кислую рожу Силлы, когда ей придется поменяться со мной местами и уступить мне роль Принцессы, я внезапно поняла, что смогу легко пропеть еще парочку стишков. Я как раз собиралась сделать глубокий вдох и приступить к двенадцатому, последнему, как случилось это…

Что-то холодное и мокрое шлепнулось мне прямо на голову, и мне залепило рот сывороткой. Потеряв равновесие, я заметалась и рухнула, кашляя, икая и ловя ртом воздух. Капельки сыворотки угодили даже в нос, так что в горле и в ноздрях у меня все свербело и горело. Сначала я попросту не поняла, что случилось. Но когда, сорвав с глаз передник Теи, я увидела Силлу с пустым ведром в руках и услыхала, как ржут надрывая животики другие девчонки, – мне все стало ясно…

– Выметайся отсюда, ведьмино отродье, и приходи, когда выучишь все стишки! – выкрикнула Силла, сама чуть не умирая от хохота.

Она так торопилась нахохотаться от души над своей веселой проделкой, что не могла остановиться и поэтому даже не собиралась удирать. А это… ох как стоило бы сделать!.. Ох стоило бы! Ведь никогда в жизни я еще не впадала в такую ярость. Глоток воздуха, и я снова была на ногах, и даже более того… Я, попросту налетев на Силлу, повалила ее и, ничтоже сумняшеся, стала барабанить по ее груди, чтобы не дать этой дрянной девчонке снова подняться. А затем, зажав ее лицо обеими руками, отомстила ей как сумела.

– Глянь на меня, ты, вшивая маленькая кукла! Глянь мне в глаза!

Такого она не ожидала. Она кричала и плакала, пытаясь закрыть глаза, но я крепко вцепилась в нее, не собираясь отпускать.

– Глянь на меня! – снова прошипела я; казалось, что сама она уже больше ни повелевать, ни распоряжаться не сможет.

Ее синие, словно васильки, глаза расширились и уставились прямо в мои.

– Ты занята только собой, да и избалована донельзя, – прошептала я.

Теперь мне вовсе не было надобности повышать голос, потому как она могла слышать меня так же отчетливо, будто собственные свои мысли.

– Я не могу вспомнить ни одного доброго поступка, который ты совершила ради других. Зато я знаю все даже самые мелкие пакости, что ты натворила, так как ничего другого тебе не может взбрести в голову. Знаю, как тебе достался этот перстень! Знаю, как ты заставила Сасию отдать тебе свою шкатулку для рукоделия. Знаю, как ты наврала своим братцам про Мальте Дурачка, да так наврала, что они его отлупили! А что он тебе сделал, бегая за тобой по пятам только потому, что ему показалось, будто волосы у тебя краше не бывает? Ничего дурного он тебе не сделал, Силла. Ты наврала!

Ты такая дрянь, такая низкая, такая жалкая, что я просто задыхаюсь, глядя на тебя! Я все знаю, Силла. Я знаю тебя!

И я в самом деле знала про нее все. Усевшись ей на живот и шепча в ухо эти слова, я знала все, что она натворила. И хотя она орала, и лягалась, и барахталась подо мной, словно уж, высвободиться ей так и не удалось. Я заставила Силлу увидеть себя со стороны. И заставила ее стыдиться того, что она увидела.

Одна из девчонок попыталась было помочь ей или оттащить меня от Силлы. Но мне было достаточно лишь повернуть голову и глянуть на нее. И она отскочила как ошпаренная.

– Ты подлая, Силла! – чуть громче продолжала я. – И коли ты думаешь, будто хоть одна из здешних девчонок водится с тобой и терпит твои прихоти ради тебя самой, ты ошибаешься!

Я поднялась, а Силла осталась лежать на полу. Она все плакала и плакала не переставая, да так, будто я надавала ей тумаков.

– Да и вы все не намного лучше! – сказала я другим девчонкам. – Вы приходите сюда и играете в придворных дам Принцессы Силлы только из-за того, что боитесь ее или хотите что-нибудь от нее поиметь. Ну и играйте в свои дурацкие жалкие игры. С меня хватит!

Я обвела их взглядом, но увидела лишь мертво светящиеся глазницы фонариков. Моя злоба чуточку остыла. Ведь я вовсе не хотела, чтоб этим все кончилось. Но теперь не оставалось ничего другого, как убраться восвояси.

Но не успела я дойти до дверцы сарая, как она отворилась и вошел отец Силлы.

– Что вы тут делаете? – заорал он. – Силла, что случилось?

Силла не ответила. Она по-прежнему лежала на полу и только всхлипывала. Но тут мельник обнаружил, что перед ним стою я, и недолго раздумывал, кто во всем виноват.

– Ах ты, чертово отродье, что ты с ней сделала? Коли ты причинила хоть малейшее зло моей Силле, то…

– Я едва к ней притронулась…

Но не успела я даже договорить, как он отвесил мне такую оплеуху, что эхо отдалось во всем сарае.

– А таковским, как ты, и притрагиваться не надо, – прошипел он. – Выметайся домой к своей ведьме-мамашке и посмей только снова появиться… Пробуждающая ты Совесть или нет, получишь такую взбучку, что вовек не забудешь, пусть даже мне придется накинуть тебе мешок на голову, чтобы не видеть твоих глаз, и хорошенько отдубасить тебя!

Я едва держалась на ногах. Меня совершенно оглушила пощечина. Стуча зубами, я ощутила на языке вкус крови. Но я знала, что без толку молить о сострадании… И, выпрямившись, попыталась сделать вид, что все они мне безразличны: Силла, ее отец, Сасия да и все они вместе взятые.

И я, не оглядываясь, вышла в дождь и непогоду.

Немало времени отнял у меня обратный путь в эти полмили домой! А еще больше пришлось выждать, чтобы собраться с духом и войти в дом к матушке. Дело было не только в том, что мой зеленый шерстяной плащ, и кофта, и передник – все, что на мне, пропахли сывороткой и годились скорее на подстилку свиньям, чем в стирку. Я думала, что матушка не придет в восторг от того, что стряслось. И от того, что я натворила!

Вместе с тем я чувствовала себя до ужаса несчастной, безмерно, до глубины души несчастной и одинокой. У Давина были друзья. У Мелли были друзья – она почти всем и каждому казалась такой милашкой. Почему же у меня никогда не будет никого, кроме родственников?

Итак, моя вылазка завершилась в конюшне у Звездочки. Нечто чудесно утешительное заключалось в этом огромном теплом животном, которому было вовсе безразлично, что у тебя глаза Пробуждающей Совесть. Прижавшись запачканным лицом к мягкой, по-осеннему мохнатой конской шее, я постояла там самую-самую малость, пока на дворе сгущались сумерки.

Луч света блеснул в щелке меж ставнями, и дверь отворилась.

– Дина? – позвала меня мама. – Что ты делаешь здесь в темноте? – Она подняла масляную лампу, чтобы лучше видеть меня. – Что стряслось?

Лгать моей матери, само собой, бесполезно. Да и утаить правду, промолчав, тоже не так-то легко. Вот я и рассказала ей большую часть того, что произошло, а об остальном она и сама догадалась.

Когда я закончила свой рассказ, она немного постояла, глядя на меня. Она не отругала меня, вовсе нет! Она просто подождала, покуда я сама не пойму, что совершила ошибку. А потом кивнула.

– Это дар! – вымолвила она. – Но также сила и власть! Таким даром злоупотреблять нельзя. – Она что-то достала из кармана передника и протянула мне. – Вот, – сказала она. – Я все ждала, когда смогу отдать тебе это. По мне, так сейчас самое время…

То был амулет. Круглая оловянная пластинка, украшенная кружком белой эмали с синим кружком поменьше внутри. Амулет не отличался ни блеском, ни красотой, а цепочку заменял округлый черный кожаный шнурок. Однако я поняла, что это все равно означает нечто особое. Матушка всегда носила такой же, если не считать, что меньший кружок у нее вместо черного был синим.

– Зачем мне это?

– Затем, что отныне ты моя ученица.

– Твоя ученица?

– Да. Отныне я начинаю учить тебя, как пользоваться твоим даром, когда его следует применять, а когда нет.

– Да у меня вовсе нет ни малейшего желания пользоваться им. Для чего он? – Матушка вздохнула:

– Если кто-то что-то украл… или причинил зло другим людям… или убил кого-то, тогда посылают за Пробуждающей Совесть. Ведь есть на свете люди, совершающие злодеяния, не испытывая при этом стыда. А есть и такие, что могут скрыть угрызения совести в душе и найти целую кучу законных, как им кажется, оправданий, причем сами верят: они, дескать, в полном праве причинять зло другим. Но когда прихожу я… таиться больше невозможно… Тогда они не могут дольше скрывать, что натворили, ни от себя самих, ни от других… У большинства людей есть совесть. Ну а если доведется встретить – что редкость – кого-нибудь из тех, кто почти лишен совести, я уж озабочусь тем, чтоб он ее обрел. Потому как я владею даром, каковой достался и тебе. Дар этот совершенно необыкновенный!

– Вот уж чего не желала бы!

– Дитя… Да, это тяжко, а ты столь рано пробудилась… Мне бы хотелось ради тебя самой, чтоб это случилось чуть позднее. Но потребность в нашем даре есть, и потому я не могу искренне печалиться, что и ты наделена им.

– А мне тоже не печалиться, что у меня никогда не будет друзей? И ни один самый обычный человек не сможет заглянуть мне в глаза? – Она притянула меня к себе и легонько покачала взад-вперед, взад-вперед.

– Это не потому, что они не могут. Они просто не хотят. Ведь ты можешь заставить их вспомнить все то, что они вообще хотели бы забыть. Все то, чего они совестятся. – Она убрала с моей щеки прядь волос, слипшихся от сыворотки. – Надо лишь запастись терпением. Рано или поздно ты встретишь того, кто осмелится посмотреть тебе в глаза. И тогда ты одержишь великую победу. Потому что тот, кто смеет открыто заглянуть в глаза Пробуждающей Совесть, – человек совершенно особый, это самый лучший друг, какой тебе когда-либо встретится.

– Пожалуй, это не Силла, – пробурчала я. – Матушка улыбнулась.

– Нет, – ответила она. – О ней я даже не думаю.

Незнакомец из Дунарка

Было ветрено, и ветер рвал оконные ставни так, что они хлопали. Матушка принесла большую лохань и поставила ее перед очагом в кухне; наконец-то мне удалось и отмыться дочиста, и согреться.

Промывая свои слипшиеся волосы, я размышляла о том, удастся ли когда-нибудь избавиться от вони, пропитавшей мой зеленый шерстяной плащ. Откуда мне было знать, что вскоре от него будет пахнуть куда хуже, и что к тому времени я стану поразительно равнодушна к этому запаху и вообще махну на все рукой.

После ужина матушка дозволила нам на закуску запечь в очаге яблоки. Вскоре по всей кухне распространился чудесный, ядреный, пряный аромат, и я почувствовала себя капельку лучше. Все было почти как раньше. Почти все, да не совсем – мое новое оловянное украшение тяжело и чуждо билось при каждом движении на груди, напоминая: время моего ученичества началось.

– Что с тобой нынче стряслось? – спросил Давин.

– Расскажу об этом завтра, – пообещала я, плотнее укутывая плечи старой синей материнской шалью. – Сейчас я просто не в силах…

Давин больше ничего не сказал. Он только кивнул. Одна из светлых сторон его характера – иногда он и вправду умеет вовремя сообразить, что надо промолчать.

Страшила, наш огромный серый волкодав, посапывал, лежа как бревно на лоскутном одеяльце перед очагом. Мелли забралась к матушке на колени.

– Расскажи о Зимнем Драконе, – потребовала она.

– Не сейчас, Мелли!

– А когда?

– Быть может, когда пойдешь спать. Если только не будешь болтать всякий вздор.

Присев на скамью у стола, мама принялась надписывать красивые наклейки к заготовленным этим же днем бутылям и банкам. Яблочное сусло и грушевый сок, чернобузинное вино и шиповник, выстроенные рядами на кухонном столе, поджидали, когда очередь дойдет до них.

Страшила вдруг поднял голову и тихонько гавкнул: «Гав, гав! Ур-р-р!»

В дверь постучали.

Какой-то миг мы все сидели молча – все, кроме Страшилы, тот вскочил и, с трудом переступая на оцепенелых лапах, направился к черному ходу. Тут мама моя вздохнула и отложила перо в сторону.

– Спокойно, Страшила! А ты, Давин, отвори дверь, – сказала она.

Мой старший брат, отдав мне свою палочку с насаженным на нее печеным яблоком, встал.

– Мало того, что они приходят днем, – раздраженно пробормотал он, – так еще и на ночь глядя!..

– Давин!

– Да, да, иду!

Я была почти уверена, что это заявился отец Силлы. Но человека, возникшего на пороге, когда Давин отворил дверь черного хода, никто из нас прежде не видал. Но в этом не было ничего удивительного – к матушке приходило столько чужаков! Порой они нуждались в знахарке, мудрой провидице, в совете и помощи. Матушка была на редкость сведущей в растениях и целебных зельях для души и тела. А иногда – к счастью, куда реже – возникала нужда в Пробуждающей Совесть, и они уводили ее с собой.

– Мир дому сему! – приветствовал нас чужак и покосился на Страшилу, доходившего ему почти до пояса.

– Мир и тебе, – ответствовала матушка. – Заходи побыстрее в тепло. Пес ничего дурного тебе не сделает.

– Спасибо, – поблагодарил чужак, откидывая капюшон. – Но у меня к тебе спешное дело. Ежели ты, вообще-то, Мелуссина Тонерре!

Его волевое, строптивое лицо, обрамленное прядями мокрых черных волос, прилипших ко лбу, было бледным. Он выглядел как человек, которому пришлось долго и трудно скакать верхом.

– Это я. А твое имя?

– Я явился сюда не от своего имени, – сказал он, упорно избегая открыто встречаться с ней взглядом. – Я прискакал из Дунарка с грамотой от Дракана.

Вестник, пожалуй, не мог этого заметить, но я-то почувствовала, что матушка, услыхав его слова, вся оцепенела и напряглась.