1
На вид Танзиле едва ли можно было дать тринадцать лет. Миниатюрная, худенькая девочка. Из-под выцветшего платка виднелись две ровные пряди смоляных волос. Как у отца. Если бы пошла в мать – были бы цвета соломы. Обычно она была как юла, не могла усидеть на месте. За эту неугомонность часто попадало от матери. Но, несмотря на свой озорной нрав, глаза были задумчивые, печальные, словно познала все горести этого мира.
Но сегодня была сама не своя. В глазах плясали искры, она словно пританцовывала на месте, душа чего-то ждала, куда-то рвалась… Мать, худощавая женщина лет тридцати пяти, положила руку ей на плечо, устремив взгляд на репродуктор, висевший на столбе. Словно пытаясь унять её волнение, она то и дело сжимала пальцы на плече дочери. Иногда Танзиле доставался и укоризненный взгляд, но девочка не обращала внимания, целиком поглощённая своим внутренним миром – полным надежд, энергии и нетерпения.
У столба, возле конторы, собрались люди, чтобы послушать радио. Все были серьёзны. Кто-то почернел лицом, кто-то, сдерживая ненависть, поджал губы, кто-то нахмурился и сжал кулаки, кто-то отстранённо смотрел по сторонам, отрешившись от мира, а на чьих-то лицах играли тайные нотки торжества. Хотя все были из одной деревни, новость, прозвучавшая по радио, каждый воспринял по-своему.
Какими ветрами занесло эту весть в деревню Качкы, что в Смоленской области, недалеко от границы с Белоруссией, но люди с самого утра шептались:
– Говорят, война началась. Немцы напали.
– Ох, господи, что же теперь будет…
– Да наши их мигом вышибут!
– Может, и к лучшему это… Не больно-то советская власть нас жаловала…
– Да ладно вам, сплетни всё это. Говорят же, у наших с Германией договор. О мире.
Новость передавалась из уст в уста, но мало кто верил в её правдивость. И раньше говорили о вооружённых столкновениях на границе. Но ни разу это не подтвердилось, во всяком случае, официально. Но на этот раз весть о войне была правдой. К полудню по деревне разнеслось: "По радио про войну говорить будут". У кого не было срочных дел, заранее заняли удобное место у столба с репродуктором. У кого дела были – старались далеко не отходить, работая и прислушиваясь к радио.
Вскоре раздался голос народного комиссара иностранных дел Молотова. Его слова: "Граждане и гражданки Советского Союза!" – в мгновение ока собрали у столба всех жителей деревни. Многие бросили работу, забыв про вилы и грабли.
Качкы была старинной татарской деревней, но после революции, сослав одних в Сибирь, расстреляв других, население сильно поредело, и сюда переехали люди разных национальностей. Хоть и не общались они так тесно, как прежде, но и открытой вражды не было, жили дружно. Теперь это была обычная деревня, где жили советские люди разных национальностей, а не только татары.
Мать с Танзилей тоже ворошили сено на лугу на окраине деревни. Услышав голос, они, как и все, бегом прибежали к столбу. Первые же слова Молотова показались девочке забавными. Он сказал не "гражданки", а как-то странно – "граждынки". И не только Танзиле это показалось странным. У столба её догнала подруга Наташа:
– Эй, граждынкы, куда торопишься, – смеясь, она тронула Танзилю за локоть.
Обе звонко рассмеялись. Но мать Танзили тут же одёрнула их:
– Рты закрыли! – сказала она, отводя дочь подальше от Наташи. – Тут не до смеха. Война началась.
Танзиля постаралась больше не смеяться, не показывать радость, которая бурлила внутри неё. Но всё равно она словно пританцовывала на месте, и чем больше осознавала серьёзность слов, звучавших из репродуктора, тем больше ей казалось, что за её спиной растут крылья.
– Эта война навязана нам не германским народом, не германскими рабочими, крестьянами и интеллигенцией, страдания которых мы хорошо понимаем, а кликой кровожадных фашистских правителей Германии, поработивших французов, чехов, поляков, сербов, Норвегию, Бельгию, Данию, Голландию, Грецию и другие народы, – продолжал Молотов.
"Кровожадный…" – скривила губы Танзиля, услышав это. Советская власть, которая обвинила её деда и бабку в кулачестве и сослала в Сибирь, которая забрала отца, назвав его "врагом народа", которая то и дело вызывала мать в контору на допросы. Вот где "кровожадные правители"! Власть, которая годами издевалась над собственным народом, сажала в тюрьмы, расстреливала. Уродливое общество, питающееся кровью, слезами и душевной болью своих же граждан. Вот где самый настоящий кровопийца!
Люди, не отрываясь, смотрели на репродуктор и молча слушали. А Молотов говорил:
– Правительство Советского Союза выражает твёрдую уверенность в том, что всё население нашей страны, все рабочие, крестьяне, интеллигенция, мужчины и женщины отнесутся с должным сознанием к своим обязанностям, к своему труду. Весь наш народ теперь должен быть сплочён и един, как никогда. Каждый из нас должен требовать от себя и от других дисциплины, организованности, самоотверженности, достойной настоящего советского патриота, чтобы обеспечить все нужды Красной Армии, флота и авиации, чтобы обеспечить победу над врагом.
Казалось, Танзиля слышала только то, что отзывалось в её душе. "…требовать от себя и от других дисциплины, организованности, самоотверженности…" Значит, цепи, сковывающие свободу людей, затянутся ещё туже. Войну используют как повод, чтобы усилить гнёт. Заставят делать всё возможное и невозможное. Вот о чём говорит народный комиссар иностранных дел.
– Правительство призывает вас, граждане и гражданки Советского Союза, ещё теснее сплотить свои ряды вокруг нашей славной большевистской партии, вокруг нашего Советского правительства, вокруг нашего великого вождя товарища Сталина.
После этих слов в толпе послышался шёпот:
– А где сам товарищ Сталин?
– Почему он не выступает?
Кто-то пресёк эти вопросы:
– Война ведь началась. Ему сейчас не до этого.
В это время голос Молотова, казалось, задрожал, но тут же зазвучал увереннее и энергичнее:
– Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!
Эти слова прозвучали не просто как слова, не как мечта или цель, а как реальность, как уже достигнутый успех. Наша цель – правая. Врага мы уничтожим. Победа будет за нами. Этого было достаточно для людей, которые десятилетиями верили в величие и мощь своей страны. Они уже готовы были аплодировать, представляя себя героями, взявшими Берлин. Танзиля тоже захлопала в ладоши. Слова произвели на неё сильное впечатление.
После выступления Молотова слово взял председатель колхоза. Танзиля не стала его слушать, а подошла к Наташе. Ей хотелось разделить с кем-нибудь радость от начала войны. Наташа, казалось, тоже не могла сдержать своего восторга, она схватила Танзилю за руку:
– Пойдём к Кате, – сказала она и пошла вперёд. Потом они втроём отправились на поиски Ольги.
Так, собравшись вместе, подруги спустились к реке. Хоть и безымянная была речка, протекавшая через деревню, но берега её поросли ивами, и это было любимое место для встреч молодёжи. Отойдя подальше от людей у конторы, они вчетвером закричали во всё горло:
– Ура! Ура! Ура!
Вскоре, взявшись за руки, начали прыгать и кричать:
– Ура!
Выплеснув первую волну эмоций, повалились на траву и начали смеяться. Насмеявшись до изнеможения, затихли, лёжа на земле. Через некоторое время тишину нарушила Наташа:
– Я иду на войну! – сказала она с непоколебимой решимостью. – Подруги, кто со мной?
– Подождать немного надо, – сказала Ольга. – Где воевать-то будем, ещё неизвестно.
– Нет, ждать не будем! – Наташа была непреклонна. – А то опоздаем. Если немцев прогонят без нас, что там делать-то?
– Когда собираешься уходить? – улыбнулась Ольга. – Хоть пару дней надо же подготовиться.
– Да чего там готовиться-то? – Наташа вскочила с места. – Возьмём еды в дорогу – и всё. Там солдатскую форму дадут, и оружие. От нас только храбрость требуется. Согласны? На завтра?
– Согласна, – Катя села.
– Не на завтра, а послезавтра, – сказала Ольга.
– Ладно, – согласилась Наташа. – А ты, Танзиля?
Танзиля пожала плечами:
– Я не пойду. Сами побеждайте.
– Почему? – Наташа вытаращила глаза. – Почему не идёшь?
– Я же маленькая, – в глазах Танзили засверкали искорки. – Всё равно толку от меня не будет.
– Танкистом будешь, – сказала Наташа, словно только этого и ждала. – Или разведчиком.
– Разведчиком! Разведчиком! – Катя даже захлопала в ладоши. – Раз маленькая, тебя никто не увидит.
– И не попадут, – добавила Ольга. – В тебя, чтобы попасть, надо долго целиться.
– Всё равно не пойду, – сказала Танзиля. – Не хочу я воевать.
– Надо идти, – отрезала Наташа. – Такая возможность проявить героизм больше может и не представиться. Упускать нельзя. Подумай до завтра, Танзиля.
Закончив говорить о войне, сельчане перешли к обсуждению полевых работ. Перед канцелярией народ стал расходиться.
– Народ расходится, – заметила Катя. – Нам тоже пора. Иначе влетит.
– Бежим! – Ольга сорвалась с места. – А давай наперегонки!
– Я первая! – Наташа внезапно ускорилась и обогнала Ольгу.
Девушки, смеясь, понеслись к канцелярии. Это была не просто игра. Опоздание на работу даже на минуту было чревато последствиями. Если бригадир или председатель заметят, можно было забыть о трудоднях. За малейшее промедление приходилось расплачиваться целым днем бесплатной работы. И даже если начальство не видело, всегда находились доносчики. Потом вызывали в канцелярию на допрос: "Где шлялась? Почему не была на рабочем месте?" Некоторые из женщин не особо обращали внимания на такие вопросы и огрызались с особым удовольствием. Мать Наташи, вон, всегда яростно защищалась, добиваясь своего любой ценой. Говорили, что в районном центре у неё какой-то родственник занимает высокую должность. Поэтому ей всё сходило с рук. А мать Танзили не могла позволить себе такого. Она была кроткой женщиной, да и мужа её отправили "туда". Ни Танзиля, ни её подруги не могли тягаться со старшими и добиваться своего. Поэтому приходилось бежать, не опаздывая ни на минуту.
– Где это ты опять прохлаждаешься? Опять хочешь бесплатно вкалывать? – встретила её мать недовольным ворчанием. – Давай быстрее. Наши уже вовсю работают.
Танзиля молча последовала за матерью. Она не работать хотела, а есть. Но что поделаешь… Придётся терпеть до вечера. И словно назло, день тянулся бесконечно долго.