Чудодей

Глава 4

Пастушка звали Мытько, и перепугался он едва ли не больше, чем я. Соскочил со своей лошаденки, принялся меня поднимать, а потом – лазить вместе со мной по траве, ища туесок и вывалившуюся из него крышку скудельницы.

– Не серчай, бачко, – приговаривал он. – Баска добрый… Хороший бык Баска, не обижает никого. Ажно не знаю, что он удумал сегодня. Не серчай, бачко, не видел я тебя. Как увидел бы раньше – отогнал бы, а так… не серчай только, бачко…

Баска – Красавец, значит… Ну что ж, бык и правда был красивым. Насколько я успел рассмотреть.

– А скажи-ка мне, Мытько, скотина-то как обычно себя сегодня вела? – перебил я бесконечное «не серчай, бачко». – И в последнее время?

– Скотинка-то?.. – Мытько поднял на меня бледно-голубые глаза и растерянно моргнул. – Так а че она сделает-то? Как обычно все, травку кушает, молоко дает, лепешки лепит. Под призором всегда.

– Никто не болел? Не мычал без повода? Не пугался не пойми чего?

Мытько поскреб крытую льняной шапкой макушку.

– Домой согнать таперища трудно, – признался он. – Не хотют идти – и все тут.

– Вот как… – протянул я и заглянул в туесок. Капли с чудью пропали из своего гнезда на крышке и, вестимо, сгинули в траве. – Благодарствую, Мытько, за спасение, – я прижал руку к груди и ненадолго склонил голову. – Подскажи теперь, где хату Старосты искать. Посредь деревни али как?

– Посредь, посредь! – закивал парнишка. – Тама горшки красные на заборе и рябинка вся красная у ворот. Справная рябинка, сразу увидите.

Я поблагодарил снова и отвернулся к туеску. Батаня напугался так, что схватил теперь изнутри крышечку и держал ее настолько крепко, что открыть скудельницу не было никакой возможности. Ладно, пусть сидит. Чуди у меня и так было полно.

Сырая, неочищенная, ни в чем не растворенная… Как же она жглась! Насыпав в глаза по малюсенькой щепоточке, я закрыл лицо руками, пережидая, пока резь в глазах утихнет. Не до конца, конечно – теперь до вечера ходить будто с песком под веками, – но хотя бы настолько, чтобы можно было смотреть под ноги сквозь льющиеся слезы.

Можно было, конечно, сделать новые. Мак уже не цвел, но подошла бы и простая полуночная роса или даже молоко белой коровы. В последнем случае капли, конечно, надо было бы использовать сразу, для хранения они непригодны, но зато и глаза после них не болели совсем. Но на все это уже не было времени, хотя я запоздало вспомнил, что корову-то как раз было найти несложно прямо сейчас. Но кто знает, подпустил бы меня к ней баган или снова натравил бы своего подопечного. В том, что бык подчинялся именно его воле, я был почти уверен.

Наверное, от стресса, а может, и от недосыпа, моя чувствительно к чуди увеличилась, и боль в глазах не уменьшалась бесконечно долго. Мытько аж дважды лез ко мне с расспросами, что со мной да не нужно ли чем подсобить. Оба раза я отсылал его, хотя такая забота была приятна. Парнишка явно знал, кто я, но не чурался, не столбенел в ужасе и видел во мне в первую очередь человека, а не окаянную душу, водившую дружбу с чудовищами. Наконец слезы перестали течь так обильно, и я не сразу, но смог проморгаться. И даже найти глазами черного Баска. Вот только теперь он черным уже не был – всю спину от шеи до хвоста покрывал густой слой синей чуди, а на мощном крупе сидел, нахохлившись, испуганный насупленный баган.

Бык был от меня далеко, и разглядеть хозяина местного стада было сложно. Идти к нему общаться прямо сейчас у меня тоже никакого желания не было, поэтому я просто помахал ему рукой, давая понять, что вижу его и знаю о том, кто виноват в нападении на чудодея, и не без труда надел туесок на плечи. Батаня внутри зашевелился и выглянул-таки наружу. Обернувшись, я увидел, что и он внимательно смотрит на нашего обидчика. А потом Батаня погрозил ему лапой, спрятался в свой переносной дом, а я медленно побрел в деревню.

С баганом все-таки надо будет поговорить. Но потом. И в таком месте, где он не сможет натравить на меня своих коров.

По деревне я буквально плелся. Страх медленно испарялся из незнакомой с ним души, оставляя вместо себя дрожь в перегретых мышцах и неприятное звенящее опустошение. Теперь я уже сомневался, что бык бы меня убил – вряд баган хотел именно этого. По крайней мере, вид у него был не злой, а словно бы у зверя, загнанного в угол. Чем дальше отступал страх – тем яснее я понимал: если бы Хозяин скота действительно решил бы со мной расправиться, никакой пастушок ему бы не помешал.

На этот раз деревня показалась мне огромной. Я шел от дома к дому, мимо бесконечных оград, но не видел ни одной рябины. Отводящие взгляд чары спали, и на меня косились, но с вопросами, к счастью, не приставали.

«Чудодей! Чудодей это…» – слышал я шепотки – те, что преследовали меня всю жизнь.

Наконец я ее разглядел. Небольшое, но крепкое дерево, сплошь залитое ягодами как кровью. Я нахмурился. Рябина, береза, ольха, ветла[22] – чудовские деревья. Хотя так можно сказать почти про каждое, но именно они особенно реагируют на чудь. С этой рябиной было что-то не так, но, что именно, я понял, только подойдя ближе.

Был конец рюена[23] – самая пора ягод. Обычно в такое время рябины, что красно–, что черноплодные, стояли все яркие, дразня птиц сочной мякотью налитых гроздей. Дерево перед домом Старосты тоже краснело, вот только как-то тускло: ягоды были все сморщенные, сухие, словно прошлогодние. Прежде чем постучаться в украшенную искусной резьбой дверь, я подошел к рябине и раздавил в пальцах одну ягоду. Под сухой съёженной коркой была все еще сочная оранжевая мякоть – значит, урожай все-таки был этого года. Но что тогда попортило его настолько раньше срока? Даже если бы случились ранние заморозки, ягоды только стали бы еще ярче и сочнее от мороза, но не сохли бы на корню.

Сорвав испорченную рябиновую гроздь, я сунул ее в карман и решительно отворил калитку старостова подворья… чтобы буквально застыть на пороге, не решаясь сделать шаг. Что ж, хотя бы гадать над судьбой рябины не нужно.

Мертвое дерево росло перед мертвым серым двором без единого всполоха чуди.

Жена у Старосты была круглолицей, радушной и с виду пышущей здоровьем. Но от меня не укрылось, как она слегка прихрамывает, придерживает левый бок. И светлые волосы цвета спелой пшеницы, выбивающиеся из-под платка, выглядели потускневшими.

Приняла она меня тепло. И сразу же, даже без просьб, налила большую чашку молока. И удивилась, когда я попросил еще одну – поменьше. Пугать я ее не стал – просто сунул чашку в туесок, дождался, когда она найдет опору в Батаниных лапках, и убрал руку.

– Кот у вас там? – поинтересовалась женщина. – Может, сметанки ему?

– Можно и сметанки, – согласился я. Сметану Батаня тоже любил. – А муж твой, хозяйка, скоро вернется?

– Должо́н быстро управиться, – женщина оглянулась на толпящихся в сенях детишек. – Бутко, сбегай до бачко, скажи: чудодей говорить желает.

Я мог бы сказать, что подожду, но не стал останавливать хозяйку. Вряд ли я, конечно, разберусь со всем творящимся здесь страхом быстро, но хотя бы попытаюсь.

– Мне посмотреть надобно. Дом ваш, – сказал я, когда старшенький из ребятишек убежал. За ним увязалось еще несколько – и это было хорошо. Все равно детей придется отослать из хаты, пока я буду искать тела.

В том, что чудицы мертвы и в этом доме, я был уже уверен.

– Наш?.. – переспросила хозяйка удивленно. А потом переполошилась. – Вы верно напутали что! Наш-то зачем смотреть? Девонек тех я как родных привечала: пока малые были, с моими старшенькими играли от зорьки до зорьки! Мы никак к этим ужостям не причастны!

– Нет, конечно, нет! – я поспешил успокаивающе вскинуть руки. И понизил голос. – Ты лучше скажи, матушка, не чувствовала ли ты себя дома плохо в последнее время?

– Плохо?.. – хозяйка грузно осела на лавку и тяжело вздохнула. – Как луна расти пошла – так что-то все время не очень хорошо, – призналась она. – И причин кручиниться-то нет, а будто сил никаких нет. Порой ввечеру сяду за стол, и такая тоска нападает… Хоть вой аки зверь лесной.

– Понятно… – я погладил пальцем гладкую древесину столешницы без единого следа суседкиных чар.

– А вот еще чаго, – быстро сказала хозяйка. – Продукты как-то быстро портиться стали. Только молока надою, раз – и скисло уже. Ни сливок слить, ни детям кашу сварить порой не успеваю. Может, заболела, думаю, корова-то наша. Поспрошала по дворам – у всех напасть такая же. И мясо портится, и овощи. Один раз вообще Купава наша – уж до чего мастерица! – пирог из печи уже порченный вынула. Не сгорел он, нет! Внутри порченный. Как будто злая сила какая чары свои бесовские наслала.

От таких новостей меня пробрал холод, даром что в хате было жарко натоплено.

– У всех? – переспросил я. – У всей деревни молоко портится?

– Ну в каждый двор я не ходила… – протянула хозяйка испуганно. – Но у товарок моих – у всех чудицы лютуют. Они, небось, девок-то и сгубили!

– Да нет, хозяюшка, молоко вам портят вовсе не чудицы… – вздохнул я.

«А их отсутствие…» – продолжил мысленно, но рассказывать про свои догадки не спешил. Нужно было осмотреть дом – точнее, все дома, – а потом уже делать выводы. А коли я ошибаюсь? Ох, как же мне хотелось ошибаться…

Глава 5

Староста вернулся быстро. Я успел пообедать и скормить Батане полблина. Толстый, масляный, горячий… Мне хватило одного, чтобы насытиться, даже не макая в красное земляничное варенье. Его я съел просто так, с безвкусным морковным чаем[24].

Вот что мне нравилось в Бесчудье – так это чай. И это была практически единственная причина, почему я возвращался туда снова и снова. Чай, а еще шоколад. И мишки из густого плотного фруктового киселя, зовущегося мармаладом. Именно тогда, в светлице добротной деревянной избы местного Старосты, я впервые задумался о том, что на самом деле в Бесчудье было не так уж плохо. Уже за одну возможность надеть под сапоги из сыромятной кожи чудо-носки, которые не промокали, отлично грели и стоили просто непозволительно дорого, я был ему благодарен. Кстати, проблем с деньгами у меня в Бесчудье не было. Новенькие монеты из моего мира считались там «старинными и отлично сохранившимися», так что достаточно было лишь немного усилий, чтобы выгодно их продать, и я мог жить там вполне безбедно. Спасибо, конечно, моему учителю, что когда-то рассказал про все хитрости, иначе сам бы я никогда не додумался и, скорее всего, обходил бы Бесчудье десятой дорогой.

Половину Батаниного блина я запихивал в себя уже с трудом, боясь разомлеть в тепле и сытости. А млеть было совсем не время.

Когда Староста вернулся, я попросил его жену и детей удалиться. Разговор предстоял нелегкий.

– Это что же получается… – после моего рассказа этот крепкий мужик, которого и медведем-шатуном, поди, не напугаешь, спал с лица. – Кто-то чудиц наших убивает почем зря?

– Похоже на то, – кивнул я и отставил кружку с недопитым морковным настоем. – Я проверю хатку вашу? Может, смогу понять, что с домовым случилось.

– Так а точно он мертвый-то? – в глазах Старосты зажглась надежда.

Мне жаль было ее разрушать, но дом, хранимый чудицами, выглядел совсем по-другому. И все-таки я не ответил и молча полез за печку.

На этот раз высохшее тельце домового нашлось прямо на полатях. Там, где наверняка спали и сам хозяин, и хозяйка, и, возможно, кто-то из ребятишек. Неспособные видеть чудь и ее порождения, они преспокойно ложились рядом с трупом своего защитника и спали так, по всей видимости, не одну неделю. Этого домового убили намного раньше, чем того, что жил в чудодеевой хате, и, видимо, только бесконечное трудолюбие хозяев спасло дом от увядания.

При жизни домовой был сильным. Рослый, плотный. Наверняка и чары у него крепкие получались, и пирожок-другой из печи он утащить мог. Сейчас же… Я осторожно перевернул покрытое мехом тельце. В отличие от Батани, этот домой был с короткой шерстью, и я увидел его искаженное смертью личико. Высохшее, словно вывешенная на просушку рыба.

Я не хотел показывать его Батане. Думал завернуть в тряпицу да переложить под печь, пока не придумаю, что делать с телами. Но мой домовой решил за себя сам. Староста аж подпрыгнул, когда крышка туеска задергалась, шарахнулся в сторону, когда Батаня откинул ее прочь и выбрался наружу. Видеть Староста его, конечно, не видел, но понимал, что происходит что-то чудское.

– Не надо, не смотри… – попытался остановить я Батаню, но тот уже запрыгнул на полати.

Несколько мгновений ничего не происходило – Батаня просто смотрел на своего мертвого собрата, напряженно застыв на краю печи. А потом он поднял голову и закричал. Громко, страшно, пронзительно.

От этого крика Староста заозирался было, а потом сжался, втянув голову в плечи. Я не знал, слышит ли он что-то ушами или скорее чувствует этот крик как что-то очень неприятное глубоко в сердце, да не стал спрашивать. Не время сейчас для праздного любопытства.

Неотвратимо близилась ночь, и я не знал, что мне делать. Мы проверили половину деревни – двор за двором. Батаня больше не кричал. Он уже знал, что мы найдем в каждом из них. Он сидел у меня у меня на плече, дрожа и больно цепляясь за волосы, но стойко перенес все испытания сегодняшнего дня. До сих пор я даже не знал, как сильно могут переживать чудицы за своих собратьев. Как вообще много чувств и смелости под этой густой косматой шерстью.

– Я боюсь ночевать в том доме, – признался я Старосте, когда начало темнеть. – Не за себя боюсь, а…

Староста кивнул. Он ни разу не спросил, с кем я перешептываюсь и кому подставляю плечо, но, похоже, сделал какие-то свои выводы.

– Оставайтесь у нас, коли хотите, – предложил он. – Только уж не знаю, поможем ли мы чем. Своего-то суседку, получается, не уберегли. И остальных…

Банники, дворовые, пара баюнков[25] и даже крупный, высокий вазила-табунник – все они были мертвы. И теперь я хорошо понимал, почему баган напал на меня, не дав сказать ни слова.

– Не думаю, что вы могли что-то сделать, – покачал я головой. – Я не знаю, что их убило, но точно не простой человек.

– Может, хворь какая?.. – Староста задумчиво потрепал бороду.

– Я не знаю, – пришлось признаться мне. – Никогда не слыхивал, чтобы чудицы болели. И чтобы убивали их – тоже. Ну вот что, – решил я затем. – Переночую сегодня в хлеву вашем. Потолкую с баганом.

Если захочет он со мной говорить.

– В сене-то? – Староста нахмурился. – Как скажешь, бачко. Отнесу туда тебе одеяло. Потрапезничай только с нами.

На это я согласился. Весь день на ногах, да и ночь предстояла бессонная. Надо было поесть и хоть немного передохнуть.

Только оказавшись снова под крышей хатки, Батаня метнулся к туеску и спрятался в нем, с грохотом захлопнув крышку. На этом Староста все-таки не выдержал.

– Кто там у тебя, чудодей-бачко? – спросил шепотом. – Не серчай за любопытство.

Я не серчал. Но и рассказывать особо не хотелось.

– Помощник мой. Хранитель, – отозвался я без какой-либо конкретики. И тут же сменил тему: – А скажи мне вот что лучше, есть ли окрест[26] деревни вашей места какие, дурной славой овеянные? Болото гиблое али чаща чудская?

Староста задумался. Потер бороду. Отпил квасу из большой кружки.

– Рядом с деревней нашей нет, – наконец сказал он твердо. – Но вот подальше, в сторону Троеверши… Большое село там, три дня пути, если напрямки, а по дороге доброй – все пять. И вот посередке-то примерно есть место нехорошее. Не ездим мы там без надобности особой, а если ездим, то с оберегами сильными да помолясь.

– Получается, это место примерно в полутора днях пути верхом? – уточнил я, прикидывая, сколько буду добираться на своих двоих.

Староста кивнул и посмотрел на меня со смесью страха и уважения.

– Пойдешь туда, бачко?

Я вздохнул.

– Пойду.

Глава 6

Хлев у Старосты был большой. Просторный, добротный – как и все постройки в этой деревне. И бык тут жил тот самый. Баска…

Верно, затея моя была опасной. Во второй раз на те же грабли – точнее, рога. Но мне отчего-то думалось, что в этот раз баган меня не тронет. И все же я слегка обезопасился – еще в хате снова засыпал чудь в глаза, попросил топленого молока, творога да кусок хорошего сыра. Баганы часто умели и сами неплохо это готовить, но в гости все равно стоило идти с дарами.

Не факт, конечно, что баган остался жить в опасном месте. Возможно, он выбрал какой-то другой двор или вовсе остался ночевать в лесу… Как бы то ни было, а я посыпал подношения чудью, поставил возле стойла Баски и собрался было забраться в разворошенный соломенный стог в дальнем углу хлева, когда понял, что место мое уже занято.

Чуди на полу было совсем мало, и лежала она полосами – будто спелые колосья в поле после дождя. Такого я раньше не видел и присел на корточки, разглядывая диковинный рисунок. Что-то он мне напоминал, и не только поле пшеницы. И лишь пройдясь по дорожке между стойлами туда-сюда, я понял, что: словно рачительная хозяйка посыпанный песком двор подметала. Основной сор вымела, а полоски от прутьев метлы на земле остались.

Немного подумав да приглядевшись, я догадался о направлении следов и, подойдя к накрытому одеялом стогу, поставил возле него свой туесок.

– Ну здравствуй, хозяин, – сказал негромко. – Не гневайся и не бойся – с добром я к тебе пришел. Мы пришли, – и открыл туесок.

Батаня не пожелал вылезать на пол и резким прыжком забрался мне на плечи, озираясь по сторонам. От неожиданной тяжести я охнул и пошатнулся, чувствуя себя лошадью, на которую внезапно запрыгнул деревенский мальчишка.

Баган, верно, за нами наблюдал. И, увидев Батаню, неохотно высунулся из сена. Одет он был по-человечьи в штаны и рубаху, ростом чуть выше моего колена. Недлинная жесткая на вид шерсть напоминала коровью и была совсем короткой на морщинистой мордочке – здешнему багану было очень немало лет. А еще у него были длинные широкие уши, как у теленка. Они смешно торчали из-под вязаной шапочки, кажется, сделанной из новенького носка.

Он смерил меня взглядом внимательных черных глаз, тоже чуть-чуть похожих на коровьи, и хрипло сказал:

– Так ты чудодей… Позвали тебя помочь, вестимо. А я и не признал.

– Бывает… – я и правда не сердился уже на несчастного запуганного чудицу. – Зла держать не буду, понимаю, что страшно тебе было. Видел я, что с табунником сделали. И с остальными.

Баган горестно вздохнул, собрал ногой раскиданное сено и сел на получившийся стожок.

– Я один остался, – сказал он, глядя себе под ноги. – Хоронился от твари проклятой то в сене, то на чердаке. Да и сама она Баску нашего дюже боялась. Я, как человече за порог, так его из стойла выпускал. Он тварь-то не видит, но все чувствует. Погонял ее як пес сторожевой, едва только сунется.