Фарш

Я

Работаю уборщиком в мясном цехе. Это все, что могу о себе рассказать. Мой день – это день сурка, и я всем доволен. Каждое утро встаю, умываюсь холодной водой, пью кофе, иду на работу. С ней мне повезло – от дома всего минут десять пешком, не нужно тратиться на проезд, да и для здоровья полезно. И в целом, мне она нравится. Убираю всего один цех, утром и вечером. Времени это занимаем совсем немного, и сил практически не отнимает.

Мой цех не похож на тот, что рисуют во всяких фильмах ужасов или в роликах о вреде колбасы, совсем нет. Тут чисто, светло, пахнет порошком и парным мясом. Новенькая плитка на полу, гладкие стены, оцинкованная посуда. Нигде нет грязи, крови или еще чего. Тут всегда чисто так, что слепит глаза. Я бы сказал, что это очень даже приятное местечко. По-своему уютное.

Все коллеги в идеально чистой форме, выкипяченной добела, фартуки новые, перчатки одноразовые. Всех знаю по именам и фамилиям, кто чем увлекается, где живет. Не то чтобы эта информация очень мне интересна или важна, скорее, я вечно становлюсь невольным слушателем. Самый говорливый из всех – Семенов Константин. Выскочка с длинным носом и таким же длинным языком без костей. Бывший врач. Громкий, хамоватый, наглый. Метра под два ростом, с неопрятной стрижкой и длинным ногтем на мизинце, который он уже года так полтора скрывает от начальства. Ему вечно не сидится на месте, а длинный нос пролезает везде. Еще есть десяток мясников, одинаковых, как на подбор. Иногда я на них смотрю и думаю, что это гномы из сказки про Белоснежку. Все бородатые, пузатые, низкорослые, с огромными, не пропорциональными руками. Разговаривают одинаково, привычки одинаковые, все курят, ходят толпой. Ни разу не видел, чтобы кто-то из них шел по коридору один. Всегда это минимум парочка, а чаще – все вместе. Еще есть пара престарелых уборщиц, вижу их редко. Одной около шестидесяти, курит как паровоз прямо в цехах, пока никто не видит. А вторая же бабушка-одуванчик, сухая, как таранка. Знаю еще пару охранников: Васю и Бориса. Именем «Вася» мясники часто называют свиней – и ой, как это имя подходит охраннику! Вечно он что-то жрет, пыхтит и стонет, а телек в его коморке всегда орет на полную громкость. Такая туша, что я не могу понять, как он вообще выходит из своей охранной кибитки и пролезает в двери. Еще есть куча других людей: раскладчики, упаковщики, бухгалтера, обвальщики и все такое – но их я практически не знаю и вижу редко. Наш комбинат очень большой. Друзей среди всех этих людей у меня нет. Да и вообще, среди всех людей.

Прихожу на смену раньше всех и начинаю день с того, что включаю везде свет, подготавливаю столы, ножи, пакеты. И конечно не забываю про мою красавицу – мясорубку. Большая, где-то с половину меня высотой, промышленная машина, собранная, кажется, где-то в девяностых. Простейший по своей гениальности механизм: мотор да дробилка. Этим он и влечет. Ее корпус – произведение искусства, гладкий, ровный. Каждый сварочный шов, каждый винтик и гаечка – совершенство. На комбинате десяток таких машин, но именно эта цепляет меня чем-то потусторонним. Панель с выпуклыми кнопочками, какие-то крупные, какие-то совсем крошечные. Шнек, зажимная гайка, лоток, каждый предохранитель: сводят меня с ума. Крутящийся шнек завораживает. Смотрю на него и расслабляюсь. Кусок мяса, жужжание, фарш. Мясо – фарш. Мясо – фарш. Будущие котлеты и колбасы медленно продавливаются сквозь сеточку, и тонкие мясные ленты сползают в чашу. Я бы мог любоваться этим вечно.

Закончив всю утреннюю рутину по мойке цеха, встречаю своих коллег. Мясники надевают белые халаты, пластиковые фартуки, полиэтиленовые шапочки на головы и бороды. Начинают нарезать туши на мелкие куски, кидают их в мясорубку, фасуют полученное месиво из плоти по гастроемкостям. И так до самого вечера. Смена длится двенадцать часов. К концу дня у всех тухнет взгляд, усталые зевки и вздохи раздаются с каждого угла. И лишь я полон сил и бодрости. Одного взгляда на мою любимую мясорубку достаточно, чтобы зарядиться энергией. Машина работает на износ, без единой остановки. Крутит и крутит, молит и молит. Мне ее жалко. Пока все мы ходим на обед минимум два раза за смену, на перекуры, просто размять ноги, она все работает. Будь я главой цеха – выписал бы премию именно ей, а не какому-то там Семенову. Один раз видел, как он высморкался прямо в руку и швырнул эту соплю на мою любимую. Я тогда промолчал. Но запомнил.

С трудом дожидаюсь конца смены и вот, наконец, время уже близится к девяти часам, все коллеги поспешно собирают вещи и уходят. Я снова остаюсь наедине с тряпками, ведрами и мясорубкой. Снова мою оцинкованные столы, замачиваю доски, полирую ножи, фасую мусор по пакетам. Делаю это в спешке, руки дрожат от волнения, но стараюсь делать свою работу хорошо. Не люблю халтурить. Настает очередь мыть мою любимицу. Натираю корпус тщательно, с любовью. Она сегодня особенно молодец. Афанасий – старик, которому уже давно пора даже не то, что на пенсию, а в могилу, забыл отделить крупную кость от куска мяса и швырнул это всё в мясорубку. Как же она визжала, перемалывая толстый мосол. Так громко, что хотелось броситься внутрь ее шнеков и достать эту кость голыми руками. Но она справилась. Моя умница.

Закончив отмывать грязь, выхожу в коридор комбината. Все давно разошлись. Слышу лишь возню уборщиц где-то в самых дальних помещениях и храп охранника с криками политиков из телевизора. Основное здание не такое приятное, как наш цех. В коридорах мрачно, темно. Стены шпаклевали, кажется, еще при Советах. Вся краска облупилась, каждый день ее ошметки ленивые уборщицы не убирают, а просто сметают по углам. Потолочные лампы в ржавых корпусах скрипят и стонут от сквозняка, который не прекращается никогда. Еще тут постоянно пахнет какой-то затхлостью и сыростью.

Иду в раздевалку, к своим вещам. Копаюсь в рюкзаке не спеша, попутно прислушиваясь к окружению. Лишние глаза тут ни к чему. Среди сменной одежды и пары пустых контейнеров достаю особый сверток, перемотанный веревкой. Ткань пропиталась влагой, кислый аромат ударяет в нос. Думаю о том, что нужно было положить это в холодильник, но уже поздно.

Теми же темными коридорами возвращаюсь обратно в свой светлый цех. В нем сейчас чище, чем в больнице. Аромат мяса сменился мыльной чистотой. Довольно вдыхаю полной грудью и кладу свёрток на стол. Волнуюсь, будто открываю подарок, который ждал всю жизнь. Узел за узлом, слой за слоем – ткань влажная, липкая, оставляет тёмные пятна на металле. Каждый раз, когда верёвка натягивается, сердце колотится всё быстрее: вдруг кто-то войдёт, вдруг услышит? Убираю последний слой ткани и смотрю на тельце кошки. Язык вывалился наружу, глаза на половину закатились. Черная как смоль шесть слиплась от влаги. Приподнимаю тушку, осматриваю со всех сторон. Воняет мочой, да так сильно, что тошнит. Это никуда не годится… Кидаю кошку в моечный чан для мяса. Вода шумит, гремит по стенкам. Намыливаю кошку со всех сторон: под каждой лапкой, хвостом, ушами, даже пасть. Буквально стираю ее, складывая пополам. Маленькие кости хрустят как веточки. Шерстинки прилипают к рукам и самой раковине, забиваются в сливе. Не обращаю на это все никакого внимания и полощу пушистое тельце. Ох, как же тяжело ее было поймать. Снова складываю кошку пополам, выбивая всю грязь. Когда-то давно, животные охотно ко мне шли и ловить их было легко. Сейчас же каждая пушистая тварь на вес золота. Они будто чувствуют, зачем я их ловлю и не хотят такой участи. С одной стороны, я их прекрасно понимаю, кто вообще бы хотел? Но с другой, её чувства меня волнуют больше, чем жизни каких-то бездомных животных. Грязная вода убегает в слив, вычерпываю оттуда остатки шерсти и выжимаю тушку как тряпку. Кушать подано!

Несу кошку к мясорубке, запускаю ее с кнопки. Она радостно свистит, видя, что у меня в руках. Шнеки крутятся все быстрее и быстрее. Как же она голодна! Неудивительно, кто не будет голоден спустя двенадцать часов непрерывной работы?

Кидаю кошку в шнек, извиняясь за то, что она не первой свежести. «Ужин» быстро скрывается в недрах мясорубки, а из сеточки вылезают ленточки из шерсти и мяса. Я чувствую, вижу, как моя любовь мне улыбается. Как она довольно урчит своими роторами и шестеренками. Как же я люблю ее радовать.

Мясорубка посвистывает в ожидании добавки. «Завтра, дорогая» – говорю я перед тем, как смыть водой остатки шерсти с ее ножей. Завтра я принесу ей пару мышей, либо же, если повезет, встречу на улице какую-то собаку. Если уж встречу, то со всех сил постараюсь ее поймать.

Теперь точно всё, рабочий день окончен. Прощаюсь с мясорубкой легким похлопыванием по корпусу и ухожу, гася за собой свет.

Мой дом

Старые кроссовки шлепают по осенним лужам, листва то и дело прилипает в подошве. Воздух сырой, даже затхлый. Прохожу мимо десятка одинаковых хрущевок. В большинстве окон горит желтоватый свет, а в некоторых фиолетовый. Всегда было интересно, удобно ли жить в таком неоновом освещении?

По пути домой думаю, чтобы еще сделать для моей любимой. Может, смазать ей мотор или заказать гравировку. Хотелось бы чаще радовать ее всякими вкусностями, но даже ту же кошку поймать сложно. Стараюсь баловать свою красавицу каждый день хотя бы мышкой, но моей любимой эти мыши на один зубок. На один нож… Надо бы сразу сотню, но как? Маленький сверток я легко могу спрятать в своей сумке со спецодеждой, но вот сотню мышей… Нет, не смогу. Даже охранник-свин Василий не пропустит такое мимо глаз, а уж Борис тем более. Он такой дотошный паникер. Кажется, оба охранника и так на меня иногда странно косятся, но, слава Богу, сумку на осмотр пока не просят.

Возвращаюсь домой в старенькую квартирку на пятом этаже. Крохотная однушка на пятом этаже, в здании с треснутым фундаментом. Жильцы в основном пожилые, глуховатые, тихие, равнодушные. Я очень ценю это, именно поэтому не переезжаю, не смотря на аварийное состояние дома. Терпеть не могу все эти соседские общения, чаты, детские крики под окнами и музыку.

Оставляю обувь у входа, кидаю пальто на бабушкин трельяж, который она оставила мне как наследство, и прохожу на кухню. Холодильник приветствует меня гудением. Сразу завариваю чай, попутно складываю в морозилку контейнеры с фаршем. Нам выдают на работе остатки, как компенсация за морально-тяжелый труд. Уж не знаю, что в нем такого тяжелого, но от мяса не отказываюсь. Им завален уже весь холодильник, что-то даже начинает портиться. Все мысли только о том, чтобы кормить, а не есть. Ведь никто этого не сделает, кроме меня. Никто не видит того, что вижу я, что слышу я. Никогда не слышали.

Мать считала меня странным, говорила, что я одержим техникой, что мне нужно лечиться. Хотя сама-то очень уж любила разговаривать со стиральной машиной или утюгом. Ругалась на них: «Плохо стирает, плохо гладит». Смотря на то, как она бьет ногой по стиральной машине, я думал, как бы ей помочь? Как вылечить? Не матери, конечно, а машине. Я стал пробовать разговаривать с техникой. Сначала, слышал лишь жужжание или скрипы, а затем в этом пустом металлическом грохоте стали четко различаться слоги, интонация, переживания, а затем стали понятны целые слова. Вскоре, по свисту чайника я мог понять, какое у него сегодня настроение, вкусный ли получится чай, когда его пора помыть от накипи. Стиральная машина всегда жаловалась на накипь, утюг на усталость, телевизор на перегрев. С телефоном я обожал обсуждать новости, и для этого совсем не нужно было по нему кому-то звонить. Он знал так много, все сплетни, в мельчайших подробностях: кто с кем встречается, кто умер, кто родился, кто спился.

Вся техника для меня стала понятнее и живее, чем любой из людей. Каждый механизм мой друг, товарищ, сосед. С ними легко находить общий язык, они не врут, не льстят, не предают. Конечно, тоже иногда обижаются, у каждой машины свой характер и интересы, но это не сравнится с людскими обидами на любую мелочь. Техника логична, и, как бы странно это не звучало – человечна. Всем этим приборам не нужны деньги, им все равно как я выгляжу, они видят только мое доброе и большое сердце, а не больное дряхлое тело, как люди. Ни одна машина никогда не смеялась над моими большими очками, ни один прибор не издевался над моими интересами и увлечениями. В отличии от людей.

Когда-то я пытался завести девушку. Человеческую. Но это всегда заканчивалось плохо. Честно признаться, никто из них мне никогда не нравится, чисто визуально. По сравнению с моей мясорубкой они все страшненькие, да еще и крайне тупые и жадные. Я никогда не знал, о чем с ними разговаривать. О платьях, да помадах, борщах и детях? Бред. А вот с мясорубкой я сразу нашел миллион тем для разговоров. Она прекрасный слушатель, ей все интересно. У нас с ней много общего, например, она тоже любит книги о восстании машин и о робототехнике. Часто вспоминаю наше первое свидание после работы. Я целый час ей пересказывал «Трансформеров», а она слушала, не перебивая. Тогда же, в тот вечер, она мне и рассказала, что ее дико тошнит от говядины и свинины, что она хочет попробовать нечто другое.

Первым делом я принес курицу, ее легче всего достать, но мясорубка не оценила. Сказала: «Пресное». И тогда я отдал ей мышку, что поймал охранник. Стальной корпус аж трясло от удовольствия, пока ножи перемалывали эту мышь. Трясло и меня. От восхищения и радости. Никогда не думал, что смогу ощутить счастье от того, что забочусь о ком-то. В тот день стало ясно – это любовь.

Стою на своей кухне, что никак не изменилась с тех самых дней, когда я был ребенком. Все те же советские обои с выцветшими цветочками, пожелтевший от масла потолок, старые шкафчики с вздутой пленкой. Пол слегка липкий, не знаю от чего, а из стекол дует холодный осенний воздух. Раньше мама заклеивала их лентой, сейчас же ее нет, а я не хочу этим заниматься. Та же плита, тот же холодильник. И мамин чайник все еще со мной, но он давно замолчал. Обиделся, когда я сказал, что другой чайник, с работы, закипает за минуту, а не за десять. Я пытался его задобрить: кидал внутрь кусочек сахара, мыл его до блеска, ни один раз извинялся, но ничего не сработало. Не знаю, что еще ему предложить. Да и, если честно, не хочу. Обижаться на такие пустяки тоже странно, особенно для него. В детстве я считал его своим лучшим другом, да и сейчас продолжаю считать, но попытки помириться прекратил. Хоть все еще и чувствую на душе тоску. Чайник всегда всё знал, что делать, как поступить, что ответить. Он даже рассказал, как оплачивать счета после смерти матери. Она за всю жизнь не удосужилась это поведать. Чайник и посоветовал мне устроиться работать на мясной комбинат, за что ему спасибо. Уж не знаю, откуда он узнал, что туда требуется уборщик, но очень благодарен.

Не спеша допиваю чай с привкусом извести и вздыхаю, смотря на чайник. Он молчит, даже ни разу не подмигнул мне диодом за весь вечер. Показательно отворачиваюсь, задирая нос. Больно он мне нужен.

Иду спать с тоской в душе. Каждый раз, как выхожу из кухни, чувствую, как чайник хмурится мне вслед.

Мастер

Следующий день оказался настоящим кошмаром: моя малышка сломалась. Шнек больше не крутится, а мотор печально воет. Сердце не на месте, с трудом сдерживаю слезы. Слушаю ее надрывный плач с самого утра. Чувствую, как ей больно. И, как на зло, даже не могу ее угостить. В зоомагазине кончились мыши, а кошек или собак я так и не встретил. Да и люди вокруг бы никогда меня не поняли, если бы увидели.

Начальник говорит о списании, о том что «пора выкинуть эту рухлядь». Рухлядь…Он сам больше похож на рухлядь, чем моя красавица. Нервно хожу кругами по своему углу. Всем вокруг плевать, они даже, кажется, рады. Половина «гномов» убежала курить, а вторая— на внеочередной обед. Как можно в такой ситуации набивать брюхо? Бессердечные уроды.

Цех опустел, остался лишь я, начальник и Семенов. Решительно подхожу к директору и прошу вызвать механика. Семенов усмехается, а директор гладит усы. Не хочет, списывает все на старость техники. Мастер, видите ли, дорогой. Семенов ему поддакивает, рассказывает о том, что его знакомый продает промышленные мясорубки по дешевке. Не могу больше терпеть. Выпаливаю: «Новая будет стоить не дешевле ремонта, а отслужит вдвое меньше, чем эта! Вы идиот, раз хотите избавиться от такого чуда!». Лицо начальника резко меняется. Зря я назвал его идиотом. Зря. Но все же, он молчит, а затем недовольно хмыкает и обещает подумать. Семенов смотрит на меня с презрением или осуждением. Начальник уходит, Семенов следом. Если все же начальник решит от нее избавиться, я заберу ее с собой. Я буду воевать за нее! Я ее украду! Спрячу у себя в квартире, там, где никто и никогда нас не найдет.

«Гномы» вернулись и принялись за работу, не смотря на поломку. Нарезанное мясо скидывается в большие контейнеры и увозится в другой цех, к другой мясорубке. Как же быстро они нашли ей замену! Весь день я сижу в углу, слушаю грустные стоны любимой. Она воет, как иерихонская труба, протяжно, жалобно. На глазах наворачиваются слезы от этого скулежа. Вот только всем вокруг это очень не нравится. Мясорубка просит о помощи, как другие не замечают, как они не слышат! Семенов издает какой-то странный звук, подбегает к машине и выдергивает шнур мясорубки из розетки, у меня дрогает сердце. Она взвизгивает как девушка, которую схватили за грудь, а затем замолкает. Молюсь, чтобы не навсегда. Моя бы воля, я бы размозжил Семенову голову за такое! Но молчу. Терплю, волнение сейчас ни к чему.

Под вечер начальник вернулся и обрадовал меня. Все-таки решено вызвать врача. Механика. Успокаиваюсь и остаюсь ждать его после смены вместе с Семеновым. Не понимаю, зачем он решил остаться… Неужели, хочет выслужиться перед начальством?

Как только все мясники расходятся, включаю мясорубку снова. Ее моторчики запускаются, подшипники начинаются крутиться и радостно стонать. Семенов недовольно хмыкает, достает из носка спрятанную сигарету и выходит в коридор, демонстративно закрыв уши руками. Но мне все равно на его недовольство, все мысли лишь о здоровье любимой. Она что-то грустно пропищала, я не успел разобрать, а затем снова замолчала. Понимаю ее боль как никто другой. Как же я люблю ее. Обнимаю корпус и нежно поглаживаю панель управления. Такой холодный металл, но такое горячее сердце. Ощущаю его жар через толстый слой стали. Слушаю, как бьется ее железное сердце, как она вздыхает своими конденсаторами, как она шепчет мне нежности шестернями. Люблю ее, миллион раз люблю.

Семенов возвращается и застает меня за объятиями с мясорубкой.

– Я всегда знал, что ты псих, – говорит он и подходит ближе.

Не отхожу от своей любимой, мне все равно на остальных, особенно сейчас, когда она больна.

– Выруби ее, я гляну что там, – Семенов запрыгивает на корпус машины, как на лошадь. Как же хочется огреть его чем-нибудь за такое.

– Она выключена, ты же видишь, – говорю я в полголоса. – Пока не нажмешь на кнопку она не…

– Из розетки выруби, придурок! – перебивает он и плюет в сторону, прямо на чистый пол. – Кнопка, кнопкой, а техника безопасности написана не просто так.

Без особого желания, но все же иду к розетке. Не хочу ее выключать, и она сама не хочет, чтобы я это делал. Но ничего поделать не могу, придется. Лучше я аккуратно вытащу ее вилку, чем этот идиот выдернет. Только-только моя рука касается штекера, Семенов начинает кричать и ругаться благим матом. Спрыгивая с мясорубки, он засовывает палец к себе в рот, продолжая материться.

– Ну ее! – ворчит он. – Только тронул, уже порезался!

Семенов носится по цеху из стороны в сторону, не вынимая палец изо рта. Замечаю, что мясорубка заурчала совсем иначе. Может, ей смешно? Не могу знать точно, но от вида Семенова мне тоже смешно. «Молодец» – шепотом говорю и глажу мясорубку по корпусу. Я не могу позволить себе укусить Семенова, к сожалению.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.