Шахар тут же повиновался, будто давно ждал приглашения. Между тем диагноз уже себе поставил: перелома нет, максимум – трещина. Зарастет. А вот соблазн соприкоснуться с Татьяной после взвинтившего все естество стресса переносился с трудом…

Кроме профессиональной сноровки, медсестра прочих чувств не выказала – деловито прощупала ключицу, постановив: «Трещина, немедленно к врачу».

– В поликлинику? – чуть присвистнув, забеспокоился Сергей.

– Лучше больница… – неопределенно откликнулась медсестра. Оставалось догадываться: подразумевается собственная вотчина, до которой пилить еще добрую сотню километров, или ближайшая больница? До Владимира их более чем достаточно…

– Я думаю, Федя – парень крепкий, потерпит… – дипломатично обошел ложбинку частностей Сергей.

Вскоре великолепную троицу вновь склонило к раздумьям, растащив по дорогам и весям, оказалось, кое-где перекликающейся судьбы. Тане вспомнился Костя Турсунов, ее наваждение, безумная со школьных лет любовь, не вернувшийся с неведомо какой войны. Одно не вызывало сомнений – не афганской, поскольку его призванные в Афган сверстники, выжившие или сложившие головы, так или иначе, успевали о службе в «ограниченном воинском контингенте» сообщить. Как ни странно, просветить истину мог Шахар, ибо в восемьдесят втором Турсунова разорвала, вместе с сирийским расчетом и его непосредственным командиром майором ПВО Синицыным, израильская бомба. Но просветить при одном условии: если бы вновь напряг своего подельника Черепанова. Израильтянам до учета чужих, да еще восьмилетней давности потерь, дела не было, притом что о советских советниках знали.

Шахар тем временем вполглаза наблюдал за Сергеем, вспоминая свой задел в афганском конфликте, искалечившем автомобилисту судьбу. Ему казалось, что вместо Сергея за рулем тот самый безусый старлей, которого он вместе с коллегой из ЦРУ в восемьдесят шестом допрашивал.

Кому-то в Лэнгли пришла в голову необычная, но не лишенная изобретательности мысль: зачем для моджахедов выбивать в Конгрессе ассигнования и доставлять оружие за тридевять земель? Куда проще советские военные склады на месте потрошить. Тут Шахара и призвали как сотрудника дружественной спецслужбы, знающего русский.

Нельзя не отметить, что старлей возник в прицеле спецслужб неспроста – полгода выменивал у афганцев за военную униформу марихуану, основательно к наркотику пристрастившись. Между тем, попав под пресс профессионалов, держался стойко – не помогали ни пытки ни посулы мешка дармовой травки. Все же «сыворотка правды» развязала ему язык – план охраны склада Шахар рваными кусками вытащил.

До назначенного на два ночи штурма мозговой центр операции решил пленного придержать, колеблясь «списать» или обратить в перевертыша. Но тут тугой узел выбора расковырял сам пленный, причем в самом прямом смысле: вскрыл ржавым гвоздем вены, как только очухался от «сыворотки».

Склад моджахеды захватили, но поживились не очень, вследствие чего в Лэнгли решили, что делать ставку на пиратские вылазки не стоит – тактика с весьма мутной перспективой. К тому же, проглотив горькую пилюлю, русские удвоили охрану аналогичных объектов.

Нахлынувшее озадачило Шахара: отказ Сергея от мзды за подвоз, равной двухнедельной зарплате, его безрассудная решимость вступить в бой на заправке, и отчаянный уход из жизни старлея – тождественные признаки русского национального характера, ничего общего с ходульной идеологией большевизма не имеющие. Так что русские, вывел он, нация воинов, но движимая не поживой, а чувством собственного достоинства.

Почему в стряпне племен Творец распорядился именно так, завысив у русских нравственную планку, или, наоборот, приглушив у них инстинкт самосохранения, Шахара не интересовало, ибо, несмотря на многогранность своей натуры, он в первую голову – практик. А вся героика заняла его лишь потому, что он держал свой путь не экскурсии по знаменитым владимирским достопримечательностям ради, а дабы одного из граждан Владимира завербовать. Причем не столько склонить к предательству – на тот момент о национальные интересы государства-трупа кто только не вытирал ноги – сколько принудить добровольно отдать себя на съедение волкам. В разное время обретенный, но убедительный опыт подсказывал: вполне вероятно, что предстоящий фигурант столь же неустрашим и неподкупен, как Сергей. Стало быть, впереди очередной, но пока укрытый за снежным туманом костыль…

Сергей в эти минуты про себя облизывался, смакуя интригу полного откровений путешествия, по большей мере, им сотворенного. При этом первоначальную аттракцию – таинство набухающего, точно почка вербы, чувства взаимности усилил новый, обнажившийся в том же скрещении сюрприз. Муминова вдруг посетило, что Федор подражает грузину, ни в коей мере им не являясь.

Все бы ничего, если бы хоть какое-то известное Сергею социо-этническое клише псевдогрузину подходило. Он излучал как дивную естественность и склонность к компромиссам, малохарактерные для советских людей, так и жесткий нрав, то тут то там пробивающийся. И еще: странный симбиоз венчала, чуть поблескивая, чисто восточная хитринка, запавшая Муминову в память от общения с афганцами. Федора отличал некий присущий каждому движению «прищур».

Образ интриговал, но скованное обручами советизма воображение, препарируя загадку «Кто ты, Федор?», буксовало. В общем, артист бродячего театра с выдвижными бивнями мамонта, в конце концов вывел для себя Муминов, и краешками губ улыбнулся.

Вплоть до въезда во Владимир в модуле часто звучал смех. На правах хозяина, а скорее, одинокого, истосковавшегося по живому общению калеки, автомобилист развлекал публику. Друг на дружку нанизывались смешные истории об опыте его общения с медициной, малопонятные для Шахара, зато веселившие Татьяну. Смеялся за компанию и тель-авивец, чутко откликаясь на реакцию соседки. Дабы не походить на бэк-вокал, вкраплял обтекаемые комментарии: «Молодэц, Сэргэй!», «Надо же!», «Какой случай!» Когда больничная эпопея забрела в Афганистан, Шахар притих, настороженно вслушиваясь.

– Не хуже ли вам, Федор? – всполошилась медсестра, уловив перемену в настроении спутника.

– Все нормально… – невнятно проговорил «Федор», навостривший уши едва прозвучало «Кандагар». В восемьдесят шестом, в платье феллаха, он вдоль и поперек облазил этот город, изучая расположение советских войск. Ныне же обеспокоился, не опознал ли его каким-то образом Сергей.

В городской черте Муминов стал уточнять, в какую больницу «мистерию с прищуром» доставить.

– Дарагой, ты слишком много сдэлал. Остановы самый близкий остановка такси, – отмел благие намерения «сослуживца» Шахар.

Автомобилист возражал, норовя высмотреть в зеркале лицо Татьяны, почему-то проглотившей язык, словно ее заключение – показаться врачу – уловка, отпавшая за ненадобностью. Шахар при этом стоял на своем, то и дело посматривая на часы.

– Да бог с вами! – махнул с досадой автомобилист. Кто такие «вы», оставалось догадываться…

– Нэ расстраивайся, Сэргэй, – подбодрил Муминова Шахар, выбравшись с Таней, ее котомками и елкой из модуля на стоянке такси. – И будь крэпким, как на войне. – Шахар сжал кулак, казалось, в цеховом приветствии.

Глава 6

30 декабря 1990 г. 17:45 Приемная гл. инженера «Владимироблэнерго» С.П. Талызина

Секретарша Галина не находила себе места: тяжко вздыхала, поправляла прическу, бессмысленно перекладывала папки на столе. Секретарше казалось, будто все ее недруги – как реальные, так и гипотетические – подсмеиваются над ней, предрекая ее затее, давно вынашиваемой, фиаско.

– Он тебя ведь не любит, зачем на Новый год приглашать? – шептали недоброжелатели со всех сторон. – Нового конфуза захотела? Как тогда, затащив, точно куль, домой…

Вдруг Галина обнаружила, что в приемной совершенно незнакомый ей посетитель, выделяющийся как внешними данными, так и необычной манерой поведения. Едва взглянув на пришельца, заключила: никакого отношения не только к цеху энергетиков, но и к управленцам любого профиля он не имеет. К тому же возник он, будто чертик из табакерки, незаметно затесавшись промеж выходивших из приемной главбуха и начальника планово-экономического отдела. Визитер, как бы невзначай, пробросил фамильярное «прывет» и с видом завсегдатая уселся.

Галина изрядно поморгала глазами, прежде чем спросила:

– Вы… к кому?

– Я к товарыщ Талызин. – Незнакомец кивнул на оббитую черным дерматином дверь.

– Вам что, назначено? – Превозмогая оторопь, Галина потянулась к журналу аудиенций.

– Я к Семен Талызин, – точно односигнальный попка-попугай, подтвердил свой интерес визитер.

Галина несколько мгновений переваривала имя начальника, услышанное в таком сочетании впервые, после чего, само простодушие, спросила:

– Вы к нам по обмену опытом? Откуда-то из южных республик?

Незнакомец впервые с любопытством уставился на секретаршу, ибо до сих пор обозревал в приемной что угодно, только не ее – будто открыл для себя объект с некоторым опозданием.

– У мэня личный проблэма, – сообщил, завершив сеанс физиогномики, визитер.

Своей беззаботной и посему обезоруживающей бесцеремонностью незнакомец не под какую категорию нештатных посетителей не подпадал, хотя и был классическим возмутителем спокойствия – не назвавшись, пробивался к самому Семену Петровичу, к кому и серьезные чины ожидают приема неделями. Между тем у Галины не возникало и малейшего намека на протест, притом что вторжение грозило порушить ее взлелеянное, так трудно давшееся решение – пригласить шефа на совместное празднование Нового года. Аудиенция начальника Ленинской теплосети, последнего на сегодня посетителя, заканчивалась.

Залетный гость был статен, красив, причем, малознакомой для русской равнины красотой: черные волнистые кудри, тонкое, продолговатое лицо, орлиный нос и карие, повергающие в духоту южной ночи глаза. Но секретаршу будоражил не столь романтический фасад, как нечто необыкновенное в движениях, манере держать себя. Эдакая пума в человеческом обличье: кошачья вкрадчивость, уживающаяся с ликом неустрашимого корсара. Влечение было столь сильным, что о своем первостатейном долге – верного дозорного – Галина начисто забыла: безотчетно любовалась пришельцем, ни о чем не размышляя. Ее будто обездвижил спущенный с небес ордер «Не кантовать».

Тут дверь в кабинет шефа приоткрылась, высветив спину Эдуарда Ивановича Кострюкова, директора Ленинской теплосети. Тут же донеслось: «С наступающим, Семен Петрович. Надеюсь, переживем и его…»

– Надеюсь… – ответствовал Талызин. – И вас с наступающим.

Грузный Кострюков с шумом ввалился в приемную и, подслеповато щурясь, двинулся к столу секретарши. «Пума» вскочила на ноги и, словно перелетев по воздуху, в мгновение ока оказалась у входа в кабинет, даже жестом или мимикой согласия у секретарши не испросив. Та не успела и рта раскрыть, как дверь за нарушителем захлопнулась.

Немая сцена затягивалась: застывший у двери в нерешительности Шахар и недоумевающий от необычного вторжения Талызин, будто необязательно рассматривали друг друга, казалось, теряясь в мыслях, что предпринимать.

Шахару хватило и полвзгляда определить, что хозяин кабинета – жертва тяжелого запоя: злые от избыточного давления глаза, раздутая, горчичного оттенка физиономия, судорожные мыслишки и конечности.

Внешне тель-авивец транслировал: туда ли я попал? На самом деле в тамбуре сомнений он не топтался, а сильно негодовал – ему остро хотелось дать Черепанову под зад. За то, что вместо тщательно подобранной кандидатуры всучил синюшного забулдыгу, способного вступать в сговор разве что с собственной совестью, опохмеляясь.

Наверное, реакция Шахара была бы иной, не столь безрассудной, если бы за двое суток ему не осточертела русская пьянь, по западным меркам, беспрецедентная. Никакого эстетического конфликта при этом он не испытывал, поскольку ему, сложившемуся на Западе индивиду, любые маргиналы глубоко безразличны. Между тем выучка налагала: любой контакт с перебравшим – полная мобилизация внимания. Вот и дергался кустанаец по метрике у каждой подворотни…

Талызин, не в пример непрошенному гостю, негативом не тяготился, а с интересом, хоть и искусно камуфлируемым, за визави наблюдал. Вскоре заключил, что незаявленный посетитель не местный и даже не москвич, а какой-то гастролер из неведомых далей.

Умственное созерцание отвлекло от физического недуга – стука зубов в каждой клетке – и казалось Талызину занимательным. Однако не настолько, чтобы позволить эпизоду перетечь в нудную пантомиму.

– Вы, собственно, кто? – Ровный, интеллигентный голос мало согласовывался с внешностью спросившего, кому, на взгляд интервента, безотлагательно требовалась капельница. Как минимум, одна…

У Шахара прорвался жест-паразит, выдающий его восточные корни – приподнятый локоть с собранными в пучок тремя пальцами. Он сразу отправился к столу, избегая пересечься взглядом, оказалось, с весьма уверенным в себе пропойцей. Подошел, резко отодвинул стул, уселся, после чего уставился на Талызина.

– Нужно поговорить, Семен, – принялся изъясняться Шахар. – Но не здесь. Разговор о твоя дочь, Лариса. – Шахар умышленно отбросил грузинский маскарад, осознавая: вот он момент истины. Стало быть, в той или иной степени, суждено раскрыться. А там куда шпионская кривая выведет…

– О Ларисе? Вы кто, ее знакомый? Или… – Талызин запнулся, выкатывая бурые белки.

Селектор затрещал, сигнализируя вызов приемной.

– Семен Петрович, – продрался сквозь репейник связи голос секретарши. – Проворонила я… Товарищу назначали?

Шахар резко приподнялся и, направив на Талызина палец, зловеще зашептал: «Скажи, что все нормально». Но не дождавшись отклика, перевел руку на селектор.

Взгляд Талызина проследовал за «указкой» и на ней застыл. Только виделся главному инженеру не ухоженный ноготь указательного пальца, а жест-щепота, проскользнувший у интервента минутой ранее.

Втемяшивший знак Талызина буквально ошеломил, хотя и с некоторой задержкой. Сочетание сугубо ближневосточного жеста, немыслимо как всплывшего в исконно русском Владимире, с личиной самого носителя, бравого налетчика а-ля Джеймс Бонд, казалось столь немыслимым, что тормозило все прочие манифестации чувств. Ведь Талызину, чуткому, любящему отцу, едва прозвучало имя дочери, не мешало бы, по меньшей мере, привстать…

Связь поскребла наждаком взбученные нервы гастролера и тихо, по-женски отключилась.

Шахар медленно уселся, ни на мгновение не выпуская Семена Петровича из виду. Сверившись с часами, объявил:

– Работа кончился. Скажи женщина идти домой, – указал на селектор Шахар.

Талызин потянулся к недопитому чаю, замечая краем глаза, как интервент – в ответ на его движение – сжимается в пружину. Взялся за ручку подстаканника, но пить не стал, лишь сдвинул стакан в сторону. Расслабленно закинул руку на макушку и… дважды до хруста челюстей зевнул.

– Вы кто такой, чтобы здесь распоряжаться? – осведомился «госпитальный больной», отзевавшись.

– Семен, поверь, твой интерес сделать так, как я сказал, не мой… – Размяв ладони, Шахар нарочито хрустнул костяшками. С легкой иронией глядел на Талызина, никакого превосходства, однако, не выказывая.

– Вы сами уйдете или милицию позвать? – осведомился Семен Петрович тихим голосом, придававшем словам весомость.

Шахар артистично склонил голову, мимикой лица передавая: молодец, удар держишь, но видали и не таких…

– Тебе будет очень больно, Семен, раньше чем звать милиция… – прокомментировал свой кивок интервент. – Поэтому делай, как я сказал.

Лишь на слове «больно» Талызина настигло, что пришелец – вполне земное, доходчиво изъясняющееся существо. Стало быть, воспринимай его всерьез.

Разум вмиг очистился от всяких «Бондов», восточного колорита, и главный инженер, наконец, струхнул. Нет, не за себя, а за упомянутую, вместо «здасьте», дочь. Ведь, кроме двух-трех приятелей да верного оруженосца Гали ни одной живой душе во Владимире имя Ларисы, четыре года как перебравшейся в Москву, известно не было.

Семен Петрович склонился к селектору и, нажав на клавишу, сказал:

– Галя, иди домой. Я задерживаюсь.

– Как? Я хотела… – Галина запнулась, пролив разочарование.

– Иди, Галя, поговорим завтра, – настаивал Талызин. – До свиданья.

Вскоре Талызин и интервент покидали здание «Владимироблэнерго», являя собой странный тандем. Не заявленный ни в одном из журналов учета гость с наружностью свободного художника следовал по пятам второго лица дома, время от времени о чем-то распоряжаясь. Услышав команду, главный инженер невесело усмехался, но подчинялся – пришпоривал или замедлял шаг. Плотной связкой они проследовали и через проходную, приведя охранника в смятение. Еще добрую минуту тот морщил лоб, пытаясь понять, откуда взялся эскорт Талызина – среди вошедших в здание посетитель замечен не был.

– Ну а дальше куда? – осведомился Семен Петрович, открывая входную дверь.

– Дальше? В ресторан… самый лучший, – проговорил в задумчивости Шахар. Поравнявшись с Талызиным, приобнял.

– Куда?! – Семен Петрович отшатнулся, будто разжалован в посудомойки.

– В ресторан, Сергей, ресторан, – подтвердил гораздый на переадресовки гастролер. – Серьезный разговор у голодный человек не получаться.

– Куда точно не поеду, так это в ресторан, – рассмеявшись, отклонил приглашение Талызин.

Шахар смутился, но вскоре в его взоре мелькнул опомнившийся всезнайка: мол, причина ясна… Розенберг успел ему разъяснить: в отличие от Запада, ресторан в России – не точка общепита или заведение для гурманов, а питейный дом с эстрадной программой и танцами.

– Тогда, поедем твой дом, – невозмутимо скомандовал Шахар, добавив вскоре: – В другом месте говорить не можем. Только обида не надо…

Талызин прищурился, силясь обобщить приглашение на дармовой ужин, уважительный тон последней фразы и беспардонность угроз интервента, судя по хватке, – махрового злодея либо, что более вероятно, профессионального провокатора. Но дважды контуженная голова, поурчав чуток, спасовала. Потупившись, он едва озвучил:

– Где Лариса?

– Пошли брать такси, Сергей. Когда сядем в машина, не делать глупость. Адрес твой дом я знаю, – развеял у Талызина последние иллюзии интервент.

В квартире Талызина Шахар первым делом отыскал телефон и вытащил соединительный шнур из розетки. Проверил, куда выходят окна в зале и двух спальнях, и отправился вслед за хозяином на кухню. Раздеваться меж тем не стал, лишь расстегнул пальто и просунул в карман лыжную шапочку. Пожелав Семену Петровичу приятного аппетита, вяло перелистывал журнал «Огонек», пока главный инженер трапезничал.

– Поговорим, Семен, – возвестил начало форума «Охотник-жертва» Шахар, как только Талызин налил себе чай. – Прошу слушать хорошо и вначале думать, потом говорить. Первый. Твоя дочь Лариса живет Москва, Мирский переулок дом 4, квартира 12 с твоя бывшая жена Виктория. Она жива и здорова, никакой беда с ней не случилось. Второй. Твоя мать Серафима живет в деревня Кострица, Воронежская область, она жива и здорова и никакой беда с ней тоже не случилось. Твой семья никто не хочет делать плохо до тот момент, пока ты мне помогаешь… – Монолог оборвался. Интервент пристально всматривался в лицо визави, должно быть, постигая реакцию хозяина. Но, кроме припухлостей жестокого похмелья, не высмотрел ничего. Приподнялся и, расправив примявшиеся шлицы пальто, уселся вновь. Вновь заговорил: – Дальше – главное. Ты, Семен, едешь в Багдад.

– Какой Багдад? В Ирак? – Талызин схватился за чашку и судорожно отпил, обжигая губы.

– Багдад, Семен, есть один, поэтому будь серьезный, – укорил интервент, после паузы продолжив: – Я приехал к тебя потому, что ты – один человек в Советский Союз, который имеет виза Ирак. Или почти один… Кроме того, в Ирак тебе ждут работать. Я даже знаю, что вчера ты сказал «нет» ехать туда. Сказал «нет» в третий раз, хотя тебе сильно просили.

Значит так… Завтра звонишь Москва, говоришь «да», берешь паспорт и едешь Багдад с один маленький вещь. Там ее давать один человек и твоя задание конец. Потом имеешь много денег и паспорт жить Европа. Но самое главное: у тебя будут друзья, которые тебя защищать – до самый конец жизни, – поставил жирную точку интервент. Медленно облокотился о спинку правым плечом, будто настороженно выжидая.

Тем временем Талызин маленькими глотками потягивал чаек, простецкой собранностью передавая, что его хата с краю, поскольку присутствует здесь номинально либо визитер по ошибке принял его за кого-то другого.

На самом деле Семена Петровича страдал от жажды и никакую личину на себя не напускал. Не будь напиток горячим, давно бы одним залпом чашку опорожнил. Горло сподобилось в пеньку еще в такси, когда, забираясь в салон, он на тротуаре в снежной жиже поскользнулся. Тотчас металлическим зажимом в руку впилась кисть эскорта, восстанавливая у поднадзорного равновесие. Хват был настолько неумолим, что соблазн призвать подмогу, покалывавший то и дело, мгновенно испарился.

Талызин допил чай, вновь протянулся к чайнику.

– У нас мало время, если не хочешь, чтобы я звонил о твоя дочь в Москва… – предостерег Шахар,

Семен Петрович поднес ладонь ко лбу, сообщая, что нечто запамятовал.

– Послушайте! – воскликнул он. – Какой я раззява: ужинать не пригласил! Глазунью сделать?

Гастролер непроизвольно сглотнул и воровато взглянул на хлебницу, прощаясь с образом инквизитора на стреме. Он метался между приступом голода, вдруг нахлынувшего, – с шести утра ни маковой росинки во рту – и лихорадочным осмыслением, какие каверзы за предложением Талызина кроются. Радушия, не говоря уже хлебосольства, при общении со своими многочисленными объектами им прежде не замечалось.

– А почему ты, Семен, вопросы не задавать? – спросил Шахар, так и не разобравшись. – Тебе все понятно? Я плохо по-русски говорить…

– Для чего? Ясно как белый день. Только… – Талызин осекся, оставив оппонента в неведении почему: из-за того, что в марлевой упаковке, извлеченной из холодильника, главный инженер обнаружил крохотный кусочек сала, или переосмыслил ультиматум?

– Вот это не надо! – Шахар указал на сало. – Я лучше хлеб кушать.

Тут гастролера словно приподняло за шкирку: такого грубого промаха он давно не совершал. Свинину не едят лишь мусульмане и евреи. Подставился.

– Простите, виноват. Знаете, моя вина. Мог бы и догадаться… – сокрушался Семен Петрович. – Я на постном масле поджарю. Мигом.

– О чем ты догадаться, Семен? – насторожился Шахар, внешне напоминая птицу, унюхавшую среди бесполезного мусора единственное зернышко.

– О том, уважаемый, – Талызин вздохнул, – что заявились вы откуда-то из Ближнего Востока, а скорее, из Израиля. Не заметь я это, посчитал бы вас сумасшедшим. Так что меня вы больше заинтриговали, нежели взяли на испуг. В вашем регионе я год отбыл и этот жест помню, – Семен Петрович изобразил жест-щепоту, усмехаясь.

Разоблаченный гастролер виновато взглянул на Талызина, после чего перевел взор на хлебницу.

– Конечно, конечно! И масло возьмите. – Семен Петрович придвинул масленку и нарезанный батон.

Скоро Шахар уплетал «бутерброд развитого социализма», прописавшийся в свое время повседневным ингридиентом меню и у другой нации первопроходцев – израильтян. Тем временем у гастролера хрустели не только скулы, но и его кудрявые извилины. Когда же Шахар заморил червячка, то заключил: никакой мудреной ловушки Черепанов, скорее всего, не выстраивает. В озвученном утром досье главного инженера гэбист, наряду с прочими сведениями, сообщил, что объект уже бывал в Ираке. «Все же откуда проницательность такая? Явный перебор. И беглого взгляда на местную прессу хватит, чтобы понять, насколько та куца информационно. Иракский кризис, ныне – добрая половина газетных полос на Западе – у советской масс-медиа на задворках», – размышлял гастролер.

Шахар потянулся было за добавкой, но передумал. Посчитал, что прожорливость будет истолкована неверно: будто получив под дых, гость не может оправиться.

– Большое спасибо, Семен! Но что ты думать о мой идея? – не стал затягивать тайм-аут в виде перекуса Шахар.

– Хотя бы имя свое назвали… – сетовал, нахмурившись, Талызин. – И, кажется, слабо представляете, что такое Советский Союз.

Шахар погримасничал, передавая противоречивую совокупность эмоций – от горечи несбывшихся надежд до напускного сострадания. Потер даже нос.

– Зато ты, – возразил гастролер, в душе поковырявшись, – не знаешь, как просто забрать у человек жизнь. Стоит она меньше, чем этот хлеб, когда профессионал имеет задание… – Шахар стряхнул со стола крошки в подставленную ладонь. Рассмотрев, высыпал на столешницу обратно.

<1...45678...27>