Мария София: тайны и подвиги наследницы Баварского дома

В начале был Гарревак

Элен, моя прабабушка, долгое время не знала, что Дэзи была тайной племянницей Сисси. В детстве она смотрела на свою кузину без удивления, не пытаясь разгадать ее секрет. Единственное, что она хотела знать, – это дату и время ее прибытия на близлежащую станцию Ревель. Для нее не существовало ни хорошей прогулки, ни достойного времяпрепровождения, ни солнца в Гарреваке без той, что была ее самой близкой и лучшей подругой.

Гарревак – это старинный фамильный замок на юге Франции, расположенный посреди равнины, которая граничит с холмами Пюилорана и простирается до Монтань-Нуара; край, где дует теплый южный ветер, земля обетованная, где живут в свое удовольствие и наслаждаются всеми возможными гастрономическими изысками. В этом уголке юго-запада люди все еще налегают на фуа-гра, добавляя его во все блюда, в закуски, в пироги, в мясной фарш, в птицу с трюфелями. Я до сих пор слышу, как мои тети со свойственной им словоохотливостью и сочным акцентом заявляют, что все это никогда не вредило ни их фигуре, ни их здоровью. Что касается замка с его розовыми фасадами и острыми крышами – он совсем не изменился. Он все такой же, каким его знали Элен и Дэзи. Конечно, он уже мало похож на цитадель времен религиозных войн. Однако под его уютным обличием кроются крепостные стены XV века и следы сражений виконта Тюренна. Его остов так же стар, как и величественный дуб, растущий перед ним и по праву занимающий первое место среди прочих деревьев парка. Вот уже полтысячи лет эти двое приглядывают друг за другом, как фарфоровые декоративные собачки, на земле Лорагуэ.

По стечению обстоятельств, связанных с наследованием и превратностями любви, этот дом попал в руки католиков. Однако в жилах моих кузин все еще течет старинная кровь еретиков. Наша семья, альбигойский[2] род с незапамятных времен, приняла Реформацию 1550 года. Она должна была вскоре завладеть землями Гарревака. Каждая провинция, каждая епархия по-прежнему были очагом гражданской войны. И, как мы склонны весьма часто забывать, эти годы религиозного противостояния ввергли Францию в хаос и непоправимую неразбериху, описанную Аленом Пейрефитом в его книге «Зло по-французски» (Mal français).

Мои кузины ухаживают за этим замком так же, как они баловали бы крепкого старика, и даже с еще большей любовью, ведь его долгая история слилась с их собственной. Это задача не из легких: пятисотлетний дом требует постоянного ремонта. Три зимы назад, чтобы заручиться поддержкой государственных органов и любителей старых зданий, они создали ассоциацию и попросили меня возглавить ее. Казалось, мои покойные близкие напоминали мне о себе с небес. Они привили мне дух семьи, то звено, что объединяет и связывает воедино поколения, судьбы, радости и несчастья. И к тому же это предложение моих дорогих отступников напоминало своего рода покаяние. Это гугенотское руководство успокоило бы наших предков, которые лежат в глубине парка, под сенью лиственной ограды.

Наша ассоциация ставит перед собой цель инвентаризировать выцветшие пергаменты, по которым можно проследить историю рода и которые слишком долго томились в замковой башне. В XIX и XX веках наши предшественники ограничивались лишь тем, что принесли в салоны несколько украшений, подписанных королевским секретарем. В остальном же наши предшественники, похоже, проявляли некоторое безразличие к этим свидетельствам семейного прошлого. Несомненно, древние письмена доступны лишь палеографам. Факт остается фактом: если вам улыбнулась удача и вы владеете документами предков, охватывающими более двадцати поколений, то ваш святой долг – вернуть их к жизни, прежде чем они станут жертвой плесени или мышей. Вы желаете этого, так как вы вдобавок убеждены, что все эти накопленные воспоминания представляют собой некую таящуюся глубоко внутри нас область, которую еще предстоит открыть.

Подписание нашего устава «1901» и экзальтация от нескольких бокалов шардоне подтолкнули меня извлечь Дэзи из тьмы забвения.

В конце концов она тоже была частью истории замка. Хотя наши предки благочестиво хранили ее тайну, раскрыть ее по прошествии 150 лет уже не казалось мне угрозой для священных прав общественной морали. Напротив, я собиралась способствовать отпущению грехов и успокоить благотворным бальзамом некоторые покаянные души, погребенные в забвении.

Далекие воспоминания

Именно дочь Элен, моей бабушки по отцовской линии, рассказала мне о существовании таинственной племянницы Сисси[3]. И, по правде говоря, именно ради нее я собиралась приступить к этому исследованию.

Бабушке было девяносто семь лет, когда она впервые подробно рассказала мне об этом. Таковы протестанты (каждый кокетлив по-своему): они любят похваляться рабами на галерах и своими пасторами, сожженными на кострах. Куда реже они тщеславно распространяются о мирской суете. Хотя моя бабушка рассказала мне все о наших мучениках времен гугенотов, я не знала ни об одном из ее многочисленных воспоминаний о жизни фаворитки. Она родилась в 1900 году, прожила свой век с неиссякаемой энергией, а затем угасла, как свеча, накануне своего столетия.

За два года до ее смерти мне пришла в голову хорошая идея взять интервью у моего «Плезиозавра». Мы встретились в «Ростане», парижском кафе, расположенном напротив Люксембургского сада. Я прибыла первой и старалась учуять запах ее «Калеш» – этих духов марки «Гермес», у которых такой пьянящий и тяжелый аромат, что я задавалась вопросом: не приведет ли это однажды к краху этого очаровательного остатка затонувшего мира? Вдруг появилась она, все такая же безупречная, с напудренным носом и тростью Дерби в одной руке, а в другой – с лакированной сумочкой, в которой в любое время года лежали футляр для пудры и пара шелковых или лайковых перчаток. Бабушка была маленьким шедевром цивилизации. Она обладала живым и игривым умом, врожденной склонностью к озорству, отвращением к педантизму и прежде всего простотой женщин того мира, о котором говорил Барби д’Оревильи, – той простотой, которая передается по наследству, которая очень мудра и глубока, в которой смешиваются и примиряются между собой искусство и естественность. Это ни в коей мере не мешало бабушке давать волю ее инстинктам доминирования. Она умела испепелить взглядом тех, кто не проявлял достаточно поспешно положенную вежливость. Официанты кафе быстро это поняли. Они стояли навытяжку и подавали ей бумажные салфетки, необходимые для моей работы мемуаристки.

Восемьдесят лет назад эта старушка, морщинистая, как перезрелое яблоко, испытала на себе исступленную атмосферу Монпарнаса в «ревущие 20-е». Она носила Mitsouko, ожерелья до пояса и шляпку «клош», надвинутую на бледные глаза. Она проводила послеобеденное время, рисуя обнаженную натуру в студии Гранд Шомьер или делая наброски углем, запечатлевая посетителей Кафе дю Дом или «Ля Куполь». Это было сразу после Первой мировой войны; ее мать Элен, кузина Дэзи, только что скончалась после продолжительной болезни в замке Гарревак. Не зная, как утешить ее, отец позволил ей поступить в Академию Джулиана на улице Берри, которая затем переехала на улицу Драгон. И вот так случилось, что в этом мире всевозможных приличий и условностей, в Париже, все еще застрявшем в XIX веке, эта молодая кальвинистка обрела свободу и могла сколько ей было угодно посещать различные злачные места, куда забредали Фицджеральды, Фуджита, Кислинг и Ман Рэй.

Ее истории были тем более привлекательны, что она была одарена исключительной памятью, упорядоченным умом, который методично классифицировал воспоминания, фамилии, имена и даты: смерть опекунов ее бабушки на набережной Вольтера в Париже, во время большого наводнения 28 января 1910 года; испанский грипп в 1918 году; пение «Тэ Дэум» в Нотр-Дам, через шесть дней после перемирия[4]; визит в Лондон с соболезнованиями Диккенсам[5] в память о молодом Седрике, погибшем в битве при Льюз-Вуде; поездка в Соединенные Штаты, чтобы вручить американцам копию статуи Призывника из Политехнического института; спуск по Потомаку на борту «Сильфиды», яхты Вудро Вильсона, по пути в Вест-Пойнт, на ужин в доме Макартура, где она сидела рядом с генералом Першингом[6]; импровизированное возвращение на военно-морском судне в компании короля и королевы Бельгии; уроки акварели с будущей герцогиней Кентской; вечера в отеле «Ламберт» с князем Чарторыйским; добрые дела ее отца с Коко Шанель и принцессой Гика (она же Лиана де Пуги); обморок в объятиях Сименона в Дельфзиле, на борту корабля «Острогот»… И подумать только, что она собиралась меня покинуть, не рассказав мне всего этого.

В разгар этого фейерверка, достойного краткого описания в журнале L’Illustration, речь зашла о тайной дочери сестры императрицы Сисси. Несмотря на великолепие своего происхождения, эта маленькая полуфранцузская, полубаварская католичка совсем не привлекла моего внимания. Дэзи осталась в XIX веке, это было поколение моей прабабушки Элен: в нем не было того аромата воспоминаний, что исходил от свидетельницы «ревущих 20-х», сидевшей прямо передо мной во плоти. Поэтому я довольствовалась тем, что подвела итог жизни этого загадочного ребенка на нескольких свободных листах бумаги. С тех пор они затерялись в моих переездах. Это не имело значения, думала я, так как была уверена, что сохранила в памяти основную информацию. Дэзи была плодом любовной связи между королевой Неаполя и нашим кузеном, Эммануэлем де Лаваис (произносится как Лава-и-с), французом, поступившим на службу в папские зуавы в Риме в начале 1860-х годов. На следующий день после своего рождения девочка была доверена отцу. Однако связь с августейшей матерью никогда не прерывалась, поскольку мать и дочь тайно встречались каждый год в Поссенхофене, в Баварии. К сожалению, Дэзи очень рано умерла от туберкулеза. Насколько я помню, парижская пресса была поражена присутствием государыни на похоронах безвестной девушки в церкви Магдалины. Последнее воспоминание – День всех святых: Элен, моя прабабушка, а позже и моя бабушка никогда не забывали прийти и положить цветы на могилу своей кузины. Таково было содержание моих воспоминаний…

Я поделилась этой информацией десять лет спустя на сайте, посвященном Габсбургам. Мы летели в Тулузу с моим братом и его дочерями на семейный юбилей в Гарреваке. Чтобы привязать моих племянниц к этому дому, я с избыточным красноречием рассказывала историю Дэзи, убежденная в том, что это ярче запечатлеется в их очаровательных головках, чем суровый рассказ об отмене Нантского эдикта. Проверяя в интернете имя королевы Неаполя, я поняла, что у меня есть больше информации о тайном ребенке, чем у поклонников баварских принцесс, которые все еще задавались вопросом о ее существовании или считали ее отпрыском какого-то бельгийского графа (того самого Армана де Лаваиса!). Поэтому я оставила сообщение, которое ушло в архив, ибо почти пятнадцать лет спустя можно найти его следы на нескольких франкоязычных сайтах, посвященных Виттельсбахам. Этим я заслужила несколько писем от лихорадочных незнакомцев, как будто бы я держала в руках истинную личность Железной Маски или окончательное доказательство существования Несси, лохнесского чудовища.

Загадка запретной любви королевы Неаполя, отложенная в сторону более чем на столетие, казалось, возродилась живее, чем когда-либо. Ведь Дэзи не была ни исторической химерой, ни персонажем вымышленной легенды. Она существовала. Ее история создавалась в тишине подпольной жизни. Ее приютили, приняли в семью опекуны-благотворители, которые запретили себе упоминать о ее происхождении кому бы то ни было. О ней практически ничего не было известно. Тьма, которая окружала ее колыбель, распространилась на всю ее жизнь, а затем покрыла собой и ее гробницу. Если эта мгла когда-либо и рассеивалась, то не более чем наполовину. В начале XX века графиня Мария Луиза фон Лариш-Валлерзе, еще одна племянница великой императрицы Елизаветы, конечно, раскрыла ее существование, но эта смутная свидетельница, вовлеченная в драму Майерлинга, пролила на нее лишь слабый свет и дала крайне неполную информацию.

«Королева-воин» Марселя Пруста

Прежде чем начать рассказ о Дэзи словами «В некотором государстве…», как это сделал бы уважающий себя сказочник, мне пришлось обратиться к источникам и окунуться в архивы в поисках покоящихся там документов того времени, и для начала попытаться через полуторавековую пропасть дотянуться до ее родителей, чтобы воскресить ту страсть, в которой они так и не посмели признаться обществу.

По пути мне предстояло встретиться с моей главной героиней, Марией Софией Баварской, которую нужно было возвести на ее законное место. Мать Дэзи, теперь уже давно позабытая, когда-то пользовалась громкой славой и известностью. Принцесса по рождению, королева в замужестве и героиня романа по характеру, она вдохновляла Александра Дюма, Альфонса Доде, Габриэле д’Аннунцио, а также Марселя Пруста, который воскресил ее в своем романе «В поисках утраченного времени» и окрестил «королевой-воином».

Если время и отодвинуло ее фигуру в полутень, превратив в одну из тех, что встречаются на фоне других, более выдающихся биографий, то это произошло потому, что правду об этой женщине можно было бы узнать только благодаря сотрудничеству с Францией. Немцы описали ее баварское детство, итальянцы – годы, проведенные ею по обе стороны Альп, и связи тех лет – каждый из них внес свою хронологическую лепту и свои откровения. Однако работа по объединению всех этих разрозненных событий и источников, напоминающая собирание пазла, не могла быть выполнена без ключевых персонажей, Эммануэля и Дэзи. За вычетом тогдашних страстей и тех лет, которые королева Неаполя провела во Франции, ее судьба была обречена остаться в полумраке, где больше тени, чем света, в том пространстве неопределенности, где биографы мало чем рискуют.

Поэтому мое исследование было направлено прежде всего на то, чтобы завершить и пролить свет на портрет этой необыкновенной женщины, сестры знаменитой Сисси, которая всю свою жизнь была прикована к памяти двух дорогих ее сердцу людей. Говоря проще, она должна была помочь мне найти ее дочь, нашу двоюродную сестру. Благодаря нескольким разрозненным данным, нескольким проблескам света, посеянным то тут, то там, я надеялась приблизиться к забытому лицу Дэзи, найти захоронение и в свой черед прийти и возложить цветы на ее могилу.

Конечно, я не могла предвидеть результат. Мне пришлось отправиться в долгое путешествие, чтобы докопаться до истоков этой истории, погрузившись в 1840–1860 годы, в этой мелкой, старомодной Европе, где по итогам Венского конгресса некоторые народы, раздробленные и подавленные, начинали отстаивать свое право на жизнь.

Разразившаяся катастрофа

Осень 1860 года, Тирренское побережье.

Мария София садится в седло, уже верхом провожает глазами светящийся след бомб, которые падают на лачуги, поднимая огненные вихри. Не теряя своей прекрасной уверенности, она обжигает крестец своего коня ударом хлыста. Что ей до опасности! Она покидает королевскую крепость и, не скрываясь, пересекает город. Она пообещала доставить белье и корпию[7] французским монахиням, которые ухаживают за ранеными в церкви Благовещения[8].

Вот уже несколько дней артиллерия противника не ограничивается стенами цитадели, она яростно бьет и по домам. В осажденном городе черная грязь, вызванная непрекращающимися дождями, усугубляет ужас от взрывов, крушения стен и обрушающихся кровель. Жители беспорядочно мечутся, напуганные бомбардировками. Однако их угасающие силы возрождаются при виде этой бесстрашной всадницы, этой богини-воительницы, рысью прокладывающей себе путь. Эта женщина – их суверен![9]

Изгнанные из Неаполя краснорубашечниками Гарибальди, король и королева Обеих Сицилий укрылись со своим двором в морской крепости Гаэта. Они защищают свой последний город в отчаянной борьбе. Через месяц после их прибытия в этот последний оплот начались 102 дня ужасной осады, 75 из которых прошли под вражеским огнем. Итальянцы против итальянцев! Осаждающие – шестнадцать тысяч пьемонтцев под командованием безжалостного генерала Энрико Чальдини – установили свои батареи на грозные позиции подле монастыря капуцинов и Святой Агаты, чтобы вытеснить одиннадцать тысяч человек, последние остатки королевских войск[10].

В это утро Франциск II не сопровождал свою жену, поднявшуюся на стены цитадели, чтобы поднять дух войск и осмотреть укрепительные работы на набережной[11]. Ни физически, ни морально король не чувствовал себя пригодным для войны. Он не мог сомкнуть глаз. Всю ночь напролет волны бились о скалы с неумолимостью свирепого зверя. А хуже всего то, что его обращение к государям Европы не возымело никакого эффекта. Никто не придет на помощь его осажденной королевской семье. Все канцелярии в виде ответа присылали пустые пожелания или холодное сочувствие. Только один голос в его поддержку раздался в Тюильри, голос императрицы Эжени. Она считает ужасным отказать тонущему человеку в спасательном канате[12]. Но ее не послушали…

Мужество покидает монарха, он дрожит всем телом, руками охватив голову. Он больше не может выносить ни крики чаек, ни порывы ветра, жалобно стонущие в коридорах старого замка. Он проклинает злой рок и свою потерянную жизнь, которой он так неумело распорядился. Вот он сидит тут, как в мышеловке, хотя мог бы бежать в Испанию, в Севилью, если бы его жена, королева, не разубедила его в интимной беседе: «Если вы должны упасть, то падайте величественно, как владыка, приносящий себя в жертву!»

Из них двоих в Гаэте именно она была душой сопротивления и истинным мужчиной, настоящая амазонка! Здесь она перевоплотилась в солдата, отказавшись от роскошных кринолинов в пользу одежды для верховой езды и просторного калабрийского плаща. В этом одеянии ее образ и стал известен всему миру! Международная пресса следит за агонией Королевства Обеих Сицилий[13]. Очарованная этой молодой женщиной и ее безумной храбростью, жена Луи-Наполеона Бонапарта выразила горячее желание увидеть лицо этой удивительной правительницы Неаполя. Так как все фотографы бежали из Гаэты, пришлось специально выслать на место одного из представителей этой профессии. Таким образом, героиня смогла послать Его Императорскому Величеству портрет, на котором она изображена в полувоенной форме, надеваемой ею для смотра солдат и батарей: венгерская шляпа с перьями, длинная блуза-туника с кожаным поясом, брюки в турецком стиле и мягкие сапоги[14].

Вдали от итальянского побережья, посреди Атлантики, другая императрица, бежавшая на Мадейру от тирании венского двора, беспрестанно говорит о своей сестре с дамами, сопровождавшими ее в курортной жизни[15]. С тех пор как пьемонтцы бомбардируют Гаэту, Сисси больше не радуется тому, что ее окружает. Океану цвета гиацинта, мягкому, бледному оттенку банановых деревьев, зарослям глициний и магнолий, всем красотам этой земли обетованной больше не удается облегчить ее сердце. Она следит за помощниками командира, посланными императором Францем Иосифом, которые приносят известия о пленнице. Мария София должна была приехать к ней на португальский остров[16]. Почему она упорно продолжает оставаться в ловушке со своим жалким супругом? Почему она отказывается сдаться? Потерять корону! Для императрицы это не самое большое несчастье. Рисковать жизнью ради человека, которого никогда не любила, кажется ей куда худшим выбором[17]: «Привезли ли письмо? Известий снова нет! Почему сестра не пишет?»

Это ожидание превращается в пытку… Но у Марии Софии почти нет времени писать. С рассвета до ночи она на валах, пробуждая своим присутствием доблесть войск, разделяя их усталость и чуть ли не их сражения. Мы видим ее в зеленой шляпе с перьями, пробирающуюся между батареями, бросающую вызов врагу посреди зажигательных бомб, поджигающую фитиль пушек огнем своей восточной сигареты, произносящую речь перед толпой с белым флагом Бурбонов. Когда она проходит рядом с ними, канониры оставляют свои пушки и бросаются на колени, чтобы поцеловать край ее платья.

«Это Мадонна пушечных ядер!» – кричат артиллеристы. Все в ее присутствии становятся львами.

В свои девятнадцать лет она сражается с мужественной доблестью, оставаясь при этом милосердной сестрой для больных и раненых. Однажды она подменяла монашку, убитую на ее глазах осколком бомбы[18]. С тех пор она каждый день посещает один из трех госпиталей, собственноручно подносит стакан воды бедным страждущим, утешая их, помогая им, перевязывая их раны своей царственной рукой. Зрелище этой человеческой резни поистине устрашающе. Здесь мало лекарств и еще меньше хлороформа. Солдаты лежат, прижавшись друг к другу, некоторые на матрасах, большинство на подстилке из соломы или на голом камне. То тут, то там виднеется то раздробленный череп, то рана, которая уже даже не рана, а нечто бесформенное и безымянное, смесь костных осколков, пульсирующих мышц и лоскутов ткани. Сепсис повсюду, гной проступает со всех сторон, как если бы его посеяли хирурги, которые работают без передышки под звуки пушечной пальбы и ампутируют ноги, руки и ступни со всей возможной скоростью. Из глоток этих порубленных, изувеченных людей раздаются хрипы, проклятия и даже вой. Но как только появляется молодая женщина, все они приподнимаются с криком: «Да здравствует королева!» И весь секрет этой великой солдатской любви заключается в том, что она сама любит их. Марии Софии только они и нравятся.

Около четырех часов она возвращается верхом на королевскую батарею. Артиллеристы Чальдини следят за ее прибытием в подзорную трубу. Как только они замечают королеву, канонада усиливается, как будто бы они целились в нее лично. Можно даже увидеть, как вражеские ядра летят в море и поднимают фонтаны рыб, падающих к ее ногам![19] Она поднимает их с улыбкой. «Я обязана сделать все, что в моих силах, ради тех, кто сражается и страдает за наше дело», – ответила однажды Мария София швейцарскому солдату, призывавшему ее спрятаться в укрытие.