Журнал «Парус» №76, 2019 г.

Дмитрий КУЗНЕЦОВ. В заколдованной полумгле

ЕВПАТОРИЯ, МАЙ 1916-ГО

– Вот и свершились пророчества

Старца с недобрым лицом:

Видите, Ваше Высочество,

Толпы пред самым дворцом?

– Что вы, к чему наваждения…

Беды от нас далеки!

Это отца в День рождения

Чествуют лейб-казаки.

– Слышите выстрелы с криками?

Кто-то под стук сапогов

Церкви с иконными ликами

Рушит по воле врагов.

– Полноте, что за истории

Вам померещились вдруг…

…Жёлтый песок Евпатории

Сыплется с царственных рук,

Словно упала из Вечности

В чёрный провал пустоты

Лёгкая горсть человечности,

Радости и красоты.

ГУМИЛЁВ

И клялись они Серпом и Молотом

Пред твоим страдальческим концом:

«За предательство мы платим золотом,

А за песни платим мы свинцом».

А. Ахматова, 1921 г.

1. В старинном парке

В старинном парке вечер лунный,

Шумит листва, журчит вода,

А он идёт такой же юный,

Как в те далёкие года.

На чёрном бархате акаций

Блестят ночные фонари.

Ему сегодня восемнадцать,

А скоро будет двадцать три.

О, Господи, как мы похожи:

И жизнь одна, и цель одна.

Неужто выпадут мне тоже

Любовь, поэзия, война?

А может, это только снится,

И нет его, и нет меня?

Лишь пожелтевшие страницы

В мерцанье лунного огня.

2. Колдовская ночь

То ли время скользит по кругу,

То ли я не в своем кругу,

Только вновь ни врага, ни друга,

Лишь зима и дома в снегу.

Да в полоске ночного света,

В заколдованной полумгле,

Том расстрелянного поэта

Всё лежит на моем столе.

Кто он был в той далекой жизни:

Дворянин, офицер, герой,

Слишком верный своей отчизне,

Слишком гордый?.. И мне порой

Снова снится – залив бездонный,

Дымный берег чужой земли,

И кильватерною колонной

В бой идущие корабли.

Гром орудий и скрежет стали…

А потом – в пелене огня

Чья-то пуля из дальней дали,

Что сквозь годы летит в меня.

Видно, только она излечит

Всё, что сердцем не превозмочь.

Я встаю, я иду навстречу

В петербургскую злую ночь.

3. Расстрел

Раненым зверем во тьму рвануться,

Чайкой растаять у финских скал…

Поздно! К минувшему не вернуться.

Гибельной ямы зовёт оскал.

Серые тучи по стылой тверди…

Вспышка, молитва, удар свинцом.

Тот, кто не раз улыбался смерти,

Ныне целует её лицо.

В это лицо он глядел с усмешкой

Средь абиссинских песков и там,

Где офицерской судьбой, как пешкой,

Время швыряло по всем фронтам.

Это лицо возникало часто

Над вереницей сырых ночей

В годы, когда укреплялась каста

Прежде невиданных палачей.

Вспышка. Молитва… В моей тетради

Буквы цветут лепестками роз,

И, в потускневшее небо глядя,

Снова и снова шепчу вопрос:

– Ну а теперь, когда осторожно

Время заносит твой гордый след,

Видишь вокзал, на котором можно

В Индию Духа купить билет?

4. Память

Я не помню обид,

Хоть прощения нет

Тем, кто вышел на свет

Ради чёрного дела.

Ведь и церковь стоит,

Где молился поэт,

Мой любимый поэт,

Накануне расстрела.

Ведь и память жива,

И не стёрты стихи,

А у старого рва

Больше залпы не грянут.

Но пустые слова

Так безбожно сухи,

Но порою трава

Снова мнится багряной.

АНГЕЛ

В небе – звёзды, как алмазы,

В мире – сумрак ледяной.

«Ангел мой зеленоглазый,

Почему ты не со мной?

Неужели в этой стуже

Мне тебя напрасно ждать?

Ангел милый, ты мне нужен,

Только вот не угадать:

Где ты ныне, с кем ты ныне,

Что вернёт мне образ твой?

Без тебя я, как в пустыне —

Чёрной, снежной, роковой…

Знать, навеки в жизни зыбкой

Душу ты мою взяла

Взглядом, голосом, улыбкой,

Взмахом белого крыла!»

Так твердил в жару бредовом,

Ротой брошенный один

В отступлении под Гдовом,

Подпоручик Кабардин.

Не узнали, не успели

Или просто не смогли…

Но ушли. И еле-еле

Он поднялся от земли.

Прошептал слова молитвы,

Услыхав далёкий вой, —

Умирать на поле битвы —

Это русским не впервой!

Застонал, перекрестился…

И почудилось ему,

Будто ангел опустился

Сквозь редеющую тьму.

БАЛЛАДА О СТАРОМ ГОРОДЕ

Как золото на черни,

Как высохший листок,

Лежит в глуши губернии

Старинный городок.

Лежит уделом княжеским,

Не мал и не велик.

Там с пением монашеским

Стихает птичий клик.

Там башенки церковные,

Соборов купола,

Там вечные и кровные

Обиды и дела.

А улочки горбатые

Уводят крутизной

В те годы, виноватые

Непризнанной виной,

Когда по зорьке розовой,

Грубы и тяжелы,

Боярыни Морозовой

Звенели кандалы

И в яме, мёрзлой дланию

Крестя упрямый лоб,

Твердил свои послания

Мятежный протопоп.

На зов далекий следуя,

Что слышится окрест,

Поеду я, поеду я

В заброшенный уезд,

Где намертво кончается

Сто первая верста,

И колокол качается,

И снова два перста

Взлетают. Тени Каина

Тревожат алтари.

О, сколько здесь утаено,

Упрятано внутри

Блаженного чудачества!

Неясен и непрост

Оплот старообрядчества,

Раскольничий форпост.

И уж не верой пламенной

Смущает он Царя,

А страшной ямой каменной

У стен монастыря.

Зияет бездна чёрная,

Коварна и близка,

И слышится упорная

Мольба еретика.

Сливаясь в дикий крик, она

Летит к закату дня:

– Ужо вам, слуги Никона,

Попомните меня!

Семь бед на вас, усердные

Холопы и князья!

…И брызжет злоба смертная

Со строчек «Жития»

Колодника несчастного,

Упавшего на дно,

Да от заката красного

Тревожно и темно.

И с этою тревогою,

Что веет у холмов,

Я прохожу дорогою

Меж сумрачных домов.

А рядом нечисть, ахая,

Пугает со смешком

То дыбою, то плахою,

То каменным мешком.

– Пусти, вертеп раскольничий,

Оставь же, наконец:

Я не царёв окольничий,

Не дьяк и не стрелец.

Пришёл по вольной воле я

В твою седую глушь.

Остынь, не мучай более,

Не тронь невинных душ.

И не зови к высокому

Последнему костру,

Напрасно угли рок ему

Вздувает на ветру.

Пока Святая Троица

Из сумрака видна,

Умирится, устроится

Усталая страна.

Уж ей ли, горе мыкая,

На мир глядеть с тоской?

Стояла Русь Великая

И явится такой! —

Когда кипящим золотом,

Венчая бой со злом,

В сознании расколотом

Закроется разлом.

ГОРЬКИЕ СТРОФЫ

30 октября – День памяти жертв политических репрессий

«В час вечерний, в час заката,

Каравеллою крылатой…»

Помнишь строки перед казнью,

Что в застенке родились?

Помнишь проклятые даты,

Где новейшие пилаты,

Души смешивая с грязью,

От былого отреклись?

Помнишь «бедных» и «голодных»,

Благодетелей народных?

Помнишь «горьких», сладко пивших

С палачами из Чека?

Всех «бездомных» и «безродных»,

Всех бездельников природных,

Всех, Россию погубивших

За понюшку табака?

До чего скромны и милы

Эти люмпены-громилы, —

Смотрят ласково с портретов

На грядущий свет зари…

А когда-то что есть силы

Пролетарские гориллы

Били мальчиков кадетов,

Оскверняли алтари.

И теперь ещё иные

Пишут книги заказные,

Представляя в добром свете

Мрачный гений Ильича.

Их бы – в те года чумные,

Где тифозные больные,

Где потерянные дети

Мрут, от голода крича.

Им бы – лагерные нары

Как итог партийной свары,

«Десять лет без переписки» —

Подрасстрельную статью

Да тюремные кошмары,

Чтоб на дне бессрочной кары

Ели варево из миски,

Пайку скудную свою.

Лишь испробовав на шкуре

Злую суть советской дури,

Можно сбросить с глаз завесу

И осмелиться тогда

Отразить в литературе

Все терзания и бури,

А не петь осанну бесу

Без сомнений и стыда.

_________________

Строки «В час вечерний, в час заката…» принадлежат Николаю Гумилёву, написавшему накануне расстрела свои последние стихи. Ну, а что касается заказных книг о красных вождях, то вот открыл как-то в книжном магазине некий вновь написанный том про Сталина и читаю в предисловии: «Уже за то мы должны быть благодарны Иосифу Виссарионовичу, что за годы его правления Русская Православная церковь обогатилась столькими новомучениками…» Это ж такой необольшевицкий цинизм, что и сам чёрт поперхнётся!

КРАСНО-БЕЛЫЙ РАЗГОВОР В ИНТЕРНЕТЕ

Советская дама за столик садится,

Советская дама – не дама, броня!

Советская дама страною гордится,

Советская дама ругает меня.

Мол, я не горжусь, а гордиться бы надо:

У нас вон – и танки, и ядерный щит,

Мол, я не гожусь для трибун и парада,

И муза моя не поёт, а пищит.

Пищит моя муза о красном терроре

Под яростный рык о счастливом совке,

Пищит моя муза в неистовом хоре

Поющих про штык в заскорузлой руке.

А кем-то уж яма раскопана хмуро,

А лысый бандит – он живей всех живых…

Советская дама глазами лемура

Сурово глядит из глубин сетевых.

– Простите, мадам, мне для гордости мало

Гражданского пафоса. Горько, увы,

Но там, где знамёна полощутся ало,

Мне видятся кровь и расстрельные рвы.

Мне слышатся стоны у лагерных вышек,

Мне чудятся болью хрипящие рты…

Для гордости нужен серьёзный излишек

Раскормленной глупости и пустоты.

Нас семьдесят лет приучали гордиться

И в свете зари ждать грядущую мзду.

Но мне посчастливилось снова родиться

В свои двадцать три – в 90-м году.

Немало из нас было сбито на взлёте,

Зато уцелевшим – себя не менять.

Наверно, сейчас Вы меня не поймёте,

Да Вы б и тогда не сумели понять.

Пока Вы меня упрекаете в злобе,

На властных верхах запасён «ход конём»,

А злоба живёт в человечьей утробе

И вдруг прорывается смертным огнём.

Рванёт! И тогда уже не возродиться

Ни красным, ни белым, ни синим годам…

Ну, что же, мадам, продолжайте гордиться,

Пока ещё время осталось, мадам.

ГОСУДАРИ

5 мая 2018 года в России накануне вступления в должность президента прошли оппозиционные митинги под лозунгом «Он нам не царь!»

«Он нам не царь!» – конечно, он не Царь.

Он вам не царь, он нам не Царь. Но всё же

Таких Царей, какие были встарь,

Хоть через век, но возврати нам, Боже!

«Он нам не царь!» – не Царь и не герой…

О, если бы принять из Божьих рук

Таких Царей, как Александр II,

Таких Царей, как сын Его и внук!

А мы опять на митингах орём,

Кипит от злости разум наш увечный.

«Он нам не царь!» – не быть ему Царём:

Он временный, а временный – не вечный.

Когда-нибудь, всё мелкое круша,

Настанет час последнего итога.

Пока же – только Царская душа

Спасает нас у Божьего чертога.

КРЫСЫ

Хамелеонам новейшего времени

Разум крысиный – надёжный щит

В самую злую ночь:

Там, где разбитый корабль трещит,

Крыса сбегает прочь.

Если же море штормит вокруг,

Смыться надежды нет,

То непременно и как-то вдруг

Крыса меняет цвет.

Вот и не крыса она, смотри:

Полуживая тля,

Даже не видимая внутри

Общего корабля.

Серая, красная – всё равно,

Где и кому служить:

Крысе известно давным-давно,

Как наплаву прожить.

Стихнет гроза, отгремят шторма,

Вспыхнет звезды рубин, —

Сколько нетонущего дерьма

Выплывет из глубин,

Вновь перекрасится, а затем

Сгрудится у руля…

Крыса – вне наций и вне систем

Общего корабля.

Крыса на власть обрела патент:

В новые дни и встарь

Крыса – диктатор и президент,

Маршал и секретарь.

Крыса – министр всевозможных дел,

Тускло глядящий вниз.

Всяк, кто случайно её задел,

Станет едой для крыс.

Но лишь повеет крутой норд-ост

Бурей издалека,

Крыса, дрожа, прикрывает хвост

Полами пиджака,

Смотрит опасливо и косит

Глазом в простор ночной,

Новая шкура её висит

Рядышком, за спиной.

***

Что там, за окнами? Грохот, свист…

Это – из давних дней

Слышно: играет сигнал горнист,

Ржанье и храп коней,

Сабельный звон, пулемётный стук,

Чей-то надрывный крик,

Выстрелы, стоны… Зачем же вдруг

Весь этот шум возник?

Только ответа на сей вопрос

Сходу найти нельзя,

Только по коже бежит мороз,

Только, в ночи сквозя,

Времени ветер взрывает сны

И ворошит года,

Грозное эхо былой войны

Снова летит сюда.

Песни, команды и дробь подков —

С прошлым живую связь —

Слышали мы на сломе веков,

Белыми становясь.

Слышали мы… И вот – тишина.

Нет уже звуков тех.

Ближе, всё ближе другая война:

Каждого против всех.

Против чужих и против своих,

Против самих себя,

Чтоб не нашлось на Земле двоих,

Тех, что зажгут, любя,

Перед распахнутой бездной зла

Тёплый огонь свечи.

…Дышит в окно ледяная мгла,

И – тишина в ночи.

ИЗ ПОСЛЕДНИХ ВРЕМЕН

П. Катериничеву

Смешили друзей анекдотами,

Подруг угощали вином,

И рай с золотыми воротами

Нам виделся сказочным сном.

Шутили с бесёнком-проказником,

Наукой смущали умы.

Но жизнь оказалась не праздником,

А пиром во время чумы.

И вот всё дурим да кривляемся,

И в души вливаем бурду,

А после ещё удивляемся:

За что это будем в аду?

А если и будем – когда ещё!

И дьявол с чугунной рукой

Ведёт нас, господ и товарищей,

По торной дороге мирской.

Ведёт нас по гибельной прихоти,

Да так, что и выхода нет.

Но что-то нам шепчет о выходе

На тихий евангельский свет.

Но что-то сквозь муть прорывается,

Взлетает неясной тоской

И светлым огнем разливается

Над торной дорогой мирской.

Евгений РАЗУМОВ. Горстка поэзии

***

Внуку Саше

Май. Черемуха. Оттуда (с неба) сыплются стрекозы.

Нет?.. Ну, бабочки, Сашурик, и, наверное, жуки.

И не надо мне о смерти думать буковками прозы.

Я о жизни буду думать этой смерти вопреки.

Ведь иначе всё нелепо будет (и не будет тоже):

и черемуха (под небом, а не где-нибудь в гробу),

и стрекозы, что по небу разлетятся, мальчик, всё же,

и минувшее (подай-ка мне подзорную трубу)…

Нет?.. Тогда очки и кепку из материи из белой.

Мы посмотрим на планету. Мы посмотрим на часы.

Время радоваться солнцу. Не беги как угорелый.

Видишь – клевер, шмель летает… Это?.. Капелька росы.

Повторяемость в природе – старику и то утеха.

Значит, август за июлем не закончится всегда.

Даже смерть – и та, наверно, вроде эха, вроде эха…

Май. Черемуха. Молитва. И куда-то – провода.

***

На закате (жизни этой)

плакать ли (по жизни той)?..

Я кормлю себя конфетой,

что обернута слюдой.

Это вкусно и реально

(ирреально иногда).

Есть и ванная, и спальня,

и (присутствует) еда…

«Что еще для организма

надо?..» – говорит Ламарк.

У Ламарка даже клизма

есть и душ Шарко (в подарок).

Но – закат… (откуда слезы?..)

Но – несбывшееся… (тут.)

Ни поэзии. Ни прозы.

Просто цветики цветут.

Просто птичка (на оградке).

Просто циферки (в кустах).

И пчела во все лопатки

мчится в улей (в двух верстах).

***

На месте испарившейся любви —

крупинка соли, вытекшей из глаз.

До Краснодара, поезд, не зови!..

Там – пустота, которая – Кавказ.

Там – города, куда и рельсов нет.

Зачем же ехать поездом туда,

где камни спят под миллионом лет,

где с гор стекает времени вода?..

Зачем же ехать мне, грызя вагон

от Нелюбви, которая пришла?..

На тридцать лет опаздывает он.

Холодный. Из железа и стекла.

И зря на нем написано – МАЙКОП.

Пустой перрон. И некому читать.

Про то, что было (или – быть могло б).

(Когда тебе – допустим, двадцать пять.)

***

Человек из-за окошка смотрит в сторону луны.

Там несбыточное что-то уронило семена.

(Тридцать лет тому назад уж.) Но – дожди запрещены

на Луне (планета это). (Да и жизнь запрещена.)

Потому «сварю-ка кофе» – так подумается мне.

Откушу кусок щербета, что от жизни от земной.

То есть нечего маячить, понимаете, в окне.

Хватит и того, что было-приключилося со мной.

На Земле (планета это), где и Бог есть, и вода.

На Земле, где кипарису – десять тысяч лет уже.

«Ты постой под кипарисом», – говорю себе тогда.

(Тридцать лет спустя. Хотя бы, понимаете, в душе.)

Чтобы что-то щебетало – о несбыточном, о том,

от чего подушка мокнет (хоть дожди запрещены).

Помычи в ответ, дружочек, в кипарис беззубым ртом.

Да заколоти окошко – то, что в сторону луны.

***

П. Корнилову

№ 2 – напишу на тетради,

написал на которой – РОМАН.

«Фу, опять о двуспальной кровати!..» —

скажет кожаный (с виду) диван.

Там сидели когда-то: Тургенев,

Лев Толстой, Мережковский, поди.

Он скрипуч. Он, наверно, шагренев.

У него, может, жаба в груди.

Что же ерзаю на табурете

я такой литератор сякой,

ни «Отцы» не пишу я, ни «Дети»

этой самой, спрошу я, рукой?..

И никто не ответит отсюда,

где карман возле сердца пришит.

«Попроси Льва Толстого покуда.

Может, он пописать разрешит».

Это голос Корнилова Павла

в ноосфере, наверно, жужжать

начинает. «Роман-то не явно

про двуспальную, Павел, кровать», —

устремляю глаза в ноосферу.

Улыбается. Кто-то. «Ну-ну».

…Обнимая Холодную Веру,

И. Мозжухин отходит ко сну.

***

Ю. Бекишеву

Это будет, возможно, легендою, Юра,

где мы, ясно, бродили (а может быть, хмуро).

(Это как посмотреть из бинокля сюда.)

Мы, наверное, были чуток не отсюда —

ты и Саша Бугров (я – наверное, буду,

если в Вечности третье отыщется «да»).

Не в поэзии дело одной – разумею,

но в страдании душ, где еще птолемеи

что-то в небе искали, живя на земле.

Вот и мы… понимаешь… «Да я понимаю».

Это голос откуда?.. Кого?.. (Николая

Гумилева, должно быть.) (Улыбка пчеле.)

Но страдание душ – эфемерно по сути.

Не печорины мы ведь, не «лишние люди»,

если близится 70 (цифра в уме).

Что же нас отличало от этой лягушки,

озирающей Шаговский пруд?.. Тень чекушки,

что допьем на поминках (по той Костроме)?..

КОВРИГА

Имея на руках (неоспоримо) книгу,

я (все-таки) пишу другую, но – свою.

«Зачем, зачем, зачем?..» – я, дожевав ковригу

(похоже – бытия). От мысли устаю —

не знаю, мол. Зачем охотники по снегу

бредут, бредут, бредут четыреста уже

календарей?.. Душа дается человеку

поводырем. Ага. А человек – душе?..

Не знаю. Бытия чтобы жевать ковригу,

глотая эль судьбы (метафора, ага)…

Разгадывать слова (допустим – «поелику»)…

Смотреть на тень свою, что ловит мотылька…

А впрочем, ведь зима… и надобно спуститься

под горку на ледок, где люди и коньки…

где подле западни разгуливают птицы

(вороны в основном)… Последние деньки

гуляет здесь душа (ну, предположим, годы).

Не нагулялась, нет. Зачем они ползут

вдоль Нидерландов – две груженые подводы?

…Коврига – где она?.. (Вчера лежала тут.)

ЗУБЫ

Улыбнусь белозубым фарфором —

дескать, оченно нравится мне:

эта девушка в поезде скором,

эта дама, допустим, в окне.

«Допускаем, – ответит и дама,

и гудок паровоза Майкоп —

Армавир, – но, увы, телеграмма

опоздала. Всемирный потоп».

«А чего же тогда паровозы

как бы едут туда и сюда?..»

Это – память. Житейская проза», —

отвечает ковчегу вода.

«Может, старость?..» – фарфоровым зубом

откушу я кусок от халвы.

«Может, нечего здесь однолюбам

вспоминать допотопность травы?..» —

говорит ветерок Арарата.

География. Старость. Халва.

Армавир. Телеграмма. Расплата.

Улыбайся – во все тридцать два.

***

Человек глядит – трава. По траве ползут жуки.

Значит, лето. Значит, зря – с непокрытой головой.

Человек идет, идет и уходит в старики.

А когда-то пахло тут пахлавою и халвой.

Это молодость была возле дерева в цвету.

Человека и т.д. И скворечника над ним.

До сих пор от пахлавы – что-то сладкое во рту.

Но – уходит человек, и – уже невосполним.

Как, допустим, Лев Толстой. Из Астапова везут

не его уже, а тень, а чего-то там еще.

Вот и я сегодня бос. Получается – разут.

Но никем еще – босой – очевидно, не прощен.

А жуки-то ведь уйдут. И скворечник упадет.

И никто и никогда не заменит мне себя.

Человек глядит – трава. А в траве написан год.

Не по мрамору, а так – краски белой поскребя.

Что же думает трава обо мне и Льве Толстом?..

Так подумаю, когда под ногой – сентябрь уже.

Странно: думать хлорофилл не велит ей о пустом.

А зачем тогда мы шли, получается, к душе?..

***

Внуку

Время закончится за листопадом —

то, где кузнечики, то, где стрекозы.

Саша, я буду, наверное, рядом —

горстка поэзии с горсткою прозы.

Я не умру (в понимании Брема,

Дарвина или хирурга Петрова) —

просто останусь, наверное, немо

там, где кузнечики прыгают снова,

там, где стрекозы кружат над тобою,

мальчик трехлетний, которому надо

ехать куда-то. (И это судьбою

станет – не дверцею детского сада.)

Я не умру – просто деревом стану.

(Ведь и березы живут, и рябины.)

Август. Пора бы рассыпать каштану

хоть небольшую орехов корзину.

То-то попрыгаем мы, набивая,

ими карманы брючишек, Сашуля!

Август. Природа покуда живая.

…Может, билеты (вокзалу) вернули?..