Код «Орфей»

Они шли вдоль воды; шаги незаметно сравнялись. До конца набережной оставалось совсем немного, а до кафе у Слуссена – один квартал. По мосту прошёл трамвай, и его звон на мгновение растянул вечернюю тишину.

– Вы знаете, фрау Эльза, в нашей работе есть определённая недосказанность, – внезапно произнёс он. – Но, между нами её будет ровно столько, сколько нужно, чтобы найти вашего отца. Расскажете подробнее за столиком – я вас внимательно выслушаю.

Он вёл её по коротким тропам – как по лабиринту доверия – через тихие дворы, где бельё висело, словно сигнальные флажки, и по мостикам, под которыми вода тянулась к гавани. Несколько минут говорили о пустяках – о лодке у пристани, о тёплом свете в окнах, о том, что до кафе у Слуссена ещё квартал. Он не спешил к главному.

Джеймс размышлял.

В Лондоне фамилия её отца давно была на слуху и в кабинетах; в их бумагах это шло под шифром операции «Сонар». Исследования – гидроакустика, подводное «ухо» – давали то преимущество, за которое на войне платят слишком дорого. Швеция с её витринным нейтралитетом и транзитными коридорами – удобная площадка. Работа шла параллельно здесь и в Берлине: выйти на след самого учёного и его чертежей, сверить лабораторные журналы и переписку, отмечать тех, кто внезапно меняет адреса и круг общения. Все понимали: охота многослойная – со стороны СД, британской разведки и советской резидентуры. Решения профессора Арефьева в области пассивного гидроакустического обнаружения сулили преимущество, способное изменить ход войны.

Размышляя об этом, боковым зрением он снова заметил: невысокий мужчина на противоположной стороне чуть повернул корпус в их сторону; взгляд скользнул мимо и вернулся; в пальцах – сигарета, которую он так и не закурил – и, не меняя шага, Джеймс сохранил этот эпизод в память: время, место и дистанцию. Проверит позже – на обратном пути. Пройдя подозрительного мужчину, он чуть сбавил шаг, подстроился под Эльзу и мальчика.

В кафе у Слуссена было негромко и слегка душно; на стекле играли отражения набережной и редких трамвайных огней, лампы под матовыми абажурами давали мягкий золотой свет. Колокольчик над дверью звякнул, когда они вошли. Джеймс выбрал столик у стены так, чтобы видеть вход; пальто они повесили на крючок, официантка на чистом шведском сказала: «Välkommen». Кофе принесли в тонком фарфоре, с крошечной каннельбуллой на блюдце.

– Прошу вас, фрау, – сказал он спокойно. – Расскажите, какой информацией вы обладаете. И мы подумаем вместе. Не торопясь.

Она обхватила чашку ладонями и заговорила издалека – как заполняла карточки, как штампы оставляли на бумаге ровные, чужие круги; как в одной конторе ей посоветовали «подождать ответ из Берлина», а в другой вежливо улыбнулись и убрали папку в дальний ящик. Слова шли неторопливо, сменяясь короткими паузами, чтобы выпить вкусный кофе. Потом, не замечая, как смягчился голос, она вышла из сегодняшнего дня в прошлое: в детской на столе стоял метроном; отец учил её ловить «тишину между ударами», прикладывал ложечку к бокалу и говорил, что звук можно услышать не только ушами. Она запомнила его пальцы – в чернилах, с синеватым следом от карандаша у ногтя; и то, как он слушал воду в миске так, будто там была музыка.

– Простите Эльза, я кое-что вспомнил, по поводу академических кругов, – мягко сказал Джеймс. – У меня здесь живёт и работает один хороший знакомый, британец; преподаёт электротехнику в Королевском технологическом институте, – Джеймс достал из записной книжки листок и карандаш, быстро написал адрес и фамилию. – Обратитесь к нему, скажите, что от меня.

– Спасибо, – тихо сказала Эльза.

Она аккуратно сложила записку и убрала её в сумочку – к справкам и письмам.

Он придвинул к ней сахарницу и, подавая салфетку, почти незаметно коснулся её руки; ладонь задержалась на миг дольше, чем требовала вежливость. Она не отдёрнула.

– Продолжайте, – прошептал Джеймс. – Я вас слушаю.

Эльза кивнула. Пела тихая радиола, стекло над входом чуть дрожало от ветра, и изредка в дверях звенел колокольчик. Она говорила коротко и просто: где была утром, у кого спросила, почему вернулась; и как иногда ей казалось, что ответы уже написаны – только не для неё. Джеймс отвечал так же спокойно и негромко, как и в начале прогулки: любые даты и адреса – он запомнит и проверит; в Лондоне проверят журналы; здесь, в Стокгольме, найдутся люди, которые умеют видеть то, что прячут на нижних полках.

– Вы слишком много для меня делаете, мистер Хэнли, – сказала она, подняв глаза. – Спасибо вам. Я очень благодарна. И не знаю, как вас отблагодарить.

– Ваше присутствие здесь, фрау, это уже огромное счастье для меня. Признаться, честно, вы мне небезразличны, Эльза. Но это, к сожалению, только самая малость того, чем я могу вам помочь, – ответил он мягко. – Вы необыкновенная, Эльза. Берегите себя и Михаэля. – Он сдвинул к краю пустую чашку и убрал со стола лишнюю бумагу. – А я буду рядом.

Она кивнула и посмотрела на него тихим, тёплым взглядом – словно соглашаясь без слов; их пальцы на миг встретились у края чашки – тёплое, почти незаметное касание.

Теперь она знала: он тоже ищет её отца; о своих причинах он промолчал. Ей было важно другое: он сидел рядом, слушал так, как умеют слушать нечасто, и говорил ровно столько, чтобы она поверила – и именно этого ей сейчас не хватало: простой тишины рядом, спокойной уверенности без клятв, ощущения, что она не одна. Она едва заметно выдохнула, и тугой узел тревоги в груди отступил.

К вечеру он возвращался в свою комнату в пансионе у порта на Стадсгорден: стены тонкие, такие, что было слышно каждый шаг; окна выходили на бухту, а в коридоре пахло смолой и углём. Здесь между рейсами селились моряки. По легенде он числился матросом палубной команды – удобно: то в городе, то в море. Совсем недавно он устроился на работу в Norddeutscher Lloyd: по содействию своих кураторов из Лондона его зачислили в экипаж рейсового пассажирского судна «Норланд», по маршруту – Стокгольм—Киль—Стокгольм. Вахты, швартовки, ежедневная рутина – всё было объяснимо для постороннего глаза.

На стуле лежал матросский мешок с тельняшкой, бритвенным прибором и кисетом табака; кнопкой к стене была приколота выцветшая ведомость со временем отхода: завтра – ранний сбор у трапа. Он разложил свой комплект: походную «Эрику», тонкую тетрадь, портативный фотоаппарат «Minox» и конверт с одноразовым ключом. Джеймс приглушил лампу, потянул штору, ладонью проверил щель под дверью; включил маленький настольный радиоприёмник и убавил громкость до шёпота – ровный шум эфира скроет стук клавиш. Прислушался: в коридоре тихо. Только тогда раскатал лист на вал и напечатал коротко, как учили: «Контакты с портовыми агентами расширены. Каналы наблюдаются. Подтверждается присутствие немецкой агентуры в Стокгольме». На пустой строке рука задержалась: туда просились несколько слов об Эльзе.

Он вынул лист и задумался. В окне напротив женщина потянула шнур и закрыла шторы; чья‑то жизнь шла без подписи «секретно». Он сознательно не докладывал об Эльзе. Не потому, что пренебрегал протоколом; наоборот – будучи опытным разведчиком, он слишком хорошо знал, чем оборачиваются в чьих‑то отчётах женские имена и детские даты рождения. Это была та ответственность, за которую потом судят по внутреннему кодексу. В тишине вспоминался смех Михаэля – он звучал громче любых приказов и отчётов.

Он присел на край кровати и перебрал день по пунктам: серое пальто у киоска; другой – невысокий, на полшага позади, с незажжённой сигаретой. Наружка… Видно, что работают аккуратно, без нажима.

Проверю утром, по дороге к причалу, – решил он. Дописав отчёт и проверив каждое слово, он отправил его по закрытому каналу – без единого упоминания об Эльзе Арефьевой и о том, чья она дочь.

Немного подождав, он поставил воду на маленькой спиртовке, дождался первого шёпота кипятка и заварил английский чай в эмалированной кружке; пригубил, погасил пламя и на миг задержал взгляд у окна. Потом собрал вещи: уложил в мешок смену белья, лёгкий джемпер и непромокаемый плащ; с изнанки куртки закрепил тонкий пакет с ключом; в карман сунул сложенный пополам адрес Эльзы, как тихий оберег – на случай, если вокруг поднимется шум; память о том, где её можно найти.

Завтра «Норланд» уходил рано; трое суток – и обратно. Мысли то и дело возвращались к Эльзе: оставить её одну – нехорошо; но выбора у него не было: так требовали его служба и легенда.