Червонец

Глава 1. Сделка

Одиночество обусловлено не отсутствием людей вокруг, а невозможностью говорить с людьми о том, что кажется тебе существенным, или неприемлемостью твоих воззрений для других

Март

Сосновый бор в предвесеннюю ночь – местечко, где замирают жизни. Сырой и колкий воздух цеплялся за щеки Горислава, а ветви, торчащие из мокрого снега, обжигали холодом, пробирая до костей.Густая тьма поглощала его, затекала под кожу, леденила душу.. Он шел, почти не видя дороги, спотыкаясь о валежник и цепкие корни. В ушах до сих пор стоял оглушительный лязг чужой монеты и грубый хохот. Весь товар… Весь! Осталось лишь имя – Горислав, да долги, что висели на шее удавкой.

От голода сдавались ноги, мрачный мир понемногу исчезал из виду. И тогда он заметил свет.

Не тёплый огонёк деревенской избы, а размытое марево, пробивающееся сквозь сосновый бор. Замок. Слухи о нём ползли по селу давно, обрастая разрывающими душу подробностями, но голод – зверь куда более реальный, чем байки и легенды. Из последних сил путник плелся на луч света, подобно мотыльку, летящему к жгучему пламени.

Железные ворота замковой крепости были открыты, будто ждали. Двор – пустынен и молчалив. Камень стен поглощал любой звук, как погреба впитывают запах сырости. Ни стражи, ни конюхов, лишь огоньки в окне, которые так манили Горислава. Скрип его собственных сапог по мёрзлому гравию отдавался эхом в абсолютной тишине.

Он ощутил запах.

Голодный желудок сжался спазмом, учуяв его раньше, чем сознание. Не просто еда. Томлёная дичь с можжевельником и свежий хлеб манили ароматом. Запах маленького пира. Он шел на этот аромат, как зверь в капкан, отчаянно, движимый слепой животной надеждой.

Зал встретил его гнетущей прохладой и полумраком. В огромном камине едва ощутимо тлели угли. Единственный канделябр на дубовом столе доживал своё – воск стекал причудливыми наплывами, свечи мерцали, бросая на стены, уходящие в невидимый потолок, тревожные тени. Пламя играло на золоте и серебре посуды. А на столе… Боже. Утки с яблоками и ягодами, каравай, сыры в глиняных мисках, кувшин кислого кваса, пахучий хлеб.

– Есть тут хозяин? – голос Горислава прозвучал сипло и неестественно громко, оскорбляя тишину. – Милости прошу, дайте обогреться да ночлег попросить…

В ответ – лишь потрескивание в камине. Страх отступил перед всепоглощающим животным голодом. Он рухнул на скамью и начал есть, не мудрствуя. Горислав ел жадно, быстро, заглатывая крупные куски, не разбирая вкуса, лишь заполняя страшную пустоту внутри. Но даже так ему казалось, что он не вкушал ничего лучше.

Он уже допивал вторую кружку кваса, когда из самого тёмного угла зала, куда не добирался свет, донёсся звук. Тихий, острый скрежет о камень стен.

Горислав замер, кусок дичи застыл у самого рта. В глазах потемнело.

– Ну что, гость незваный… Подкрепился? – раздался из тьмы голос. Низкий, хриплый, – А теперь рассказывай, по какому праву ты ешь мой хлеб и пьёшь мой квас?

Мужчина попытался встать, но ноги не слушались. По спине пробежали мурашки.

– Я… Горислав. Купец второй гильдии. Путник… – Он сглотнул ком в горле, пытаясь осмотреться и отыскать собеседника. – Ограбили меня, сударь. Поехал короткой дорогой, а там эти мракобесы выловили… Всё забрали. Деньги, товар! Три дня не ел. Увидел свет окон ваших, да и пошел… Просто обогреться хотелось, сударь, не серчайте и помилуйте меня…

Из тьмы послышалось нечто среднее между скрежетом и тихим рыком.

– Купец без телеги и товара? Смешно. А голова-то на плечах осталась, не отобрали?

– Голова-то есть… – горькая усмешка Горислава сорвалась на истеричную нотку. – Да не надолго, видать. Долги… У меня теперь долги, сударь. Большие. Вернусь в деревню – меня там или мануфактурщики в синь изобьют, или суд в котёл бросит. А у меня… – голос его дрогнул, – у меня дочери. Трое, взрослые, да не сватанные. Нечем их кормить будет. Позор мне один…

Тяжёлые, мерные шаги раздались в углу. Не человеческие – слишком уж гулко отдавались они по каменному полу. Что-то крупное, очень крупное, двигалось в темноте, не показываясь. Внутри Горислава все напряглось от нехорошего предчувствия.

– Долги? – спросил голос. – Большие, говоришь?.. Что же, скажи, дороже они будут, чем убранство этого зала?

Горислав лихорадочно огляделся. В потёмках угадывались искусно плетеные ковры, массивная серебряная и золотая посуда, тонкая резьба на дубовых стульях. Богато. Мрачно, но богато.

– Не больше… но, боюсь, и не меньше, – выдавил он, чувствуя, как холодеют пальцы.

Шаги стихли. Тишину нарушало лишь его собственное неровное дыхание.

– Расскажи про дочерей своих, несватанных, – неожиданно приказал голос.

– Зачем вам?.. – начал было Горислав, но тут же спохватился, не решаясь спорить с хозяином замка. – Старшая, Мирава. Умница, рукодельница. Ткёт добротно. А стряпает – что вся деревня про таланты знает. Тихая, покорная. Невеста завидная, да все женихов перебирает. Средняя, Божена… – он на мгновение замялся, подбирая слова. – Что ж, душенька наша. Песни поёт, пляшет так, что за сердце берёт. Со всяким найдёт общий язык, хоть с медведем лесным. Даже если не по душе человек ей, а подход нащупает. И младшая, Ясна…

Он замолчал, сгорбившись. Искал, что же сказать о самой странной своей кровинушке.

– Ясна… Красавица, право слово, глаз не отвести. Да только… не в себе, что ли. Вся в своих книгах да травках садовых. В огороде копается не хуже любого мужика. Бабы шепчутся, что ведьмой уродилась… Из-за прядки седой на голове бедовой. Да и умная она, слава Богу. Но, видать, слишком уж умная для бабы деревенской. Порой слово скажет – вгоняет в краску, не в бровь, а в глаз. Оттого помалкивать стала, разве что с сестрами беседу найдет. Дочки мои взрослые уже, не малые, но всё ж дети мне.

Из темноты донёсся протяжный рык, похожий на ухмылку или краткий выдох.

– Хм. Слушай же, купец Горислав, моё предложение. Я оплачу твои долги. До последнего медяка. И дам тебе сверху мешок червонцев, чтоб ты дочкам своим гостинцев привез, можешь сказать, что заработал сам, на ярмарке. Но… Младшая. Твоя Ясна. Год она проживёт у меня. Здесь, в этом замке. Как гостья, не пленница.

Тишина стала тягостной. Горислав услышал, как с треском догорает свеча в канделябре.

– Нет… – прошептал он. – Нет, сударь, что вы, это невозможно… Что… Что я ей скажу? А люди? Что подумают?

– А на что тебе домыслы людей, если ты помрешь от долгов своих? – голос прозвучал в упор, прямо над ним. Горислав почуял тяжёлое, тёплое дыхание, пахнущее зверьем. – Я не лжец. И злого умысла не имею. Был бы – ты бы дальше ворот не прошел, поверь. Решай сам.

Сердце Горислава бешено колотилось. Он видел перед собой дочерей. Умоляющий нежный взгляд Миравы, весёлые искорки в глазах Божены… и спокойный, слишком уж понимающий вид Ясны. Именно это «понимание» и добивало его. Он сглотнул горький ком слюны. Предательство сковало изнутри тяжелым холодом. Он представил и крики мануфактурщиков, и студеную решётку темницы, и озлобленных судей… Рука сама собой сжалась в кулак.

– Год? Гостьей? – хрипло выдохнул он, уже не спрашивая, а пытаясь убедить себя. – Всего год?.. И долги уплачены, и червонцы?

– Слово моё крепко, купец. Крепче камня моих стен. Не сомневайся.

– Ладно… – Слово вырвалось тихо, и тут же накатила тошнотворная легкость, казалось, с него и впрямь сняли удавку, позволив кивнуть с чистой шеей. – Руку на том.

Из тьмы навстречу его дрожащей ладони двинулась тень. Что-то огромное, мрачное, лишь на миг подсвеченное мерцающим пламенем канделябра. Во всем его зловещем облике не было ни капли человеческого. Сделка заключена.

***

Тень от старого дуба нависла над купеческим домом, подчеркивая его непостоянную натуру: некогда крепкий сруб темнел и серел, но резные наличники на окнах еще хранили следы былого состояния. Здесь, на скрипящей лавке, грелись под мартовским солнцем дочери – этакое живое воплощение надежд купца и его вечной неуверенности в завтрашнем дне.

Мирава, старшая, с лицом румяным и кротким, выводила на пяльцах алую калину. Глаза ее карие светились тихим, смущенным восторгом.

– А Елисей-то, с мельницы… Вчера опять провожал до крылечка. Говорит, у него есть дело важное к отцу нашему. Наверное, свататься скоро придет, – рассказывала она спокойно и ровно, едва выдавая девичью надежду. – Хороший он парень…

– Кто, Елисей? – фыркнула средняя, Божена, черноволосая и гибкая, как молодая ивушка. Она перебирала свои косы, и в ее лазурных, слишком быстрых глазах плескалась насмешка. – Да ну тебя, он с половиной деревни так «гулял». Со мной вот до прошлой осени под березой… песни распевал. А где свадьба-то его? Холостяком так и ходит, пустоцветина.

Ясна, младшая, молчала. Она сидела, поджав ноги, и водила пальцем по желтоватым, истертым страницам своего травника, стараясь не вслушиваться в разговор. Книга пахла ромашкой, которую она как-то сушила меж страниц, и этот запах был ей милее сплетен да обсуждений.

– А вот Семён, к слову, сосед наш, – не унималась Божена, щурясь на Мираву с притворной сладостью. – Глянь, какие мощные ручищи – всю жизнь в плотницком деле. Конюшню новую срубил. Монета, говорят, водится… Тебе бы, милая, такая крепкая стать да хозяйственность в доме не помешала. Не то что этот твой мельник, право что ветряной!

Ясна взглянула на сестру исподлобья. Она знала этого Семена – грубоватого, с тяжелой походкой и тем взглядом, что пялился вслед всем местным девкам. Божена отдавала его Мираве, как отдают старую, неудобную вещицу, такую и выбросить жалко, и носить не хочется.

К лавке подошли соседки, щурясь от зенитного солнца. Бабы окинули девиц опытным взглядом.

– Ну, красавицы на выданье сидят, любо-дорого посмотреть! – запричитала одна, утирая фартуком потный лоб. – Одна другой краше, ну любо!

– Две красавицы… – раздался вдруг звонкий, нарочито громкий голос с дороги. Это был Алесь, сын кузнеца, крепкий юнец с веснушками на обе щеки. – И одна – во, ведьма!

Воздух застыл. Ясна невольно отвела со лба непослушную прядь волос. Ту самую, что была с рождения белой, как морозный иней. Она не смотрела ни на кого, чувствуя, как по щекам разливается стыдливый румянец. «Ведьма». Из-за цвета волос. Из-за того, что знала, какая трава от лихорадки, а какая – для заживления ран. Из-за того, что предпочитала некоторые книги пустым девичьим сплетням.

Божена, будто только и ждавшая повода, сорвалась с лавки с хохотом.

– Ах ты, змееныш этакий! Я тебе покажу, как моих девчат обижать!

Она помчалась за Алесем, не столько чтобы побить, скорее так, пошуметь, пококетничать, позволить ему поймать себя. Тот, смеясь, легко увернулся и невзначай приобнял ее за талию посреди ухабистой деревенской улицы.

– Ну да, твоя младшая еще ничего, – кричал он, обращаясь ко всем и ни к кому, довольный произведенным эффектом. – Бывают изъяны куда серьезнее! Вот на холме, в замке тамошнем… Говорят, хозяин тот не человек вовсе, а лютый зверь! С рогами, как у быка. На месте каждого зуба – клык острющий, что тебе горло перекусит! Людоед, да еще и колдун, волколак! – Алесь выпустил Божену и сделал жуткую гримасу, изображая чудовище, слюнявясь и рыча самым непристойным образом. – Шерстью весь порос, а голос – будто из-под доски гробовой! Девок ворует, мужиков калечит. Кто к нему попадает – обратно не возвращается. Вот это уродец так уродец!

Соседки ахали, крестились, но в их глазах читался не столько ужас, сколько жадное любопытство к страшной диковинной сказке. Мирава побледнела и отвернулась. Божена, запыхавшись, рассмеялась, прижимаясь обратно к Алесю.

Ясна даже не улыбнулась. Ей было неприятно слушать эту вульгарную жестокую байку, да и наблюдать за напускным страхом, которым все так наслаждались, было неинтересно. Она вежливо, напряженно улыбнулась в ответ на чей-то взгляд и снова углубилась в свою книгу, перелистывая хрупкую страницу с рисунком белены. Реальность казалась ей куда более ядовитой и страшной, чем любая история.

В этот момент на дороге заскрипела знакомая телега. Отец. Горислав сидел на облучке не сгорбившись, как обычно после поездки, а уж очень прямо.

– Доченьки! Гостинцы вам привез! – крикнул он слишком громко, подозрительно весело.

Радость старших дочерей была бурной и искренней. Для Миравы он вытянул отрез шелка, по которому была пущена тончайшая золотая нить. Для Божены – венец, пусть и не из чистого серебра, но с настоящими, хоть и мелкими, каменьями, мерцающими на свету. Их восторженный визг заполнял улицу.

Ясна молча отошла в сторонку. Помогла отцу развязать вьюки, занести в дом припасы: мешок муки, крупу, солонину. Внутри кольнуло – обидно, горько, что про нее забыли. Никогда отец не забывал ни про кого из дочерей, каждой хоть по петушку на палочке привозил, а сегодня… Вот так.

Когда старшие сестры, сияя, унесли свои дары в дом хвастаться друг перед другом, Горислав остался с младшей во дворе. Его показная веселость вдруг сдулась, как проколотый мешок дуды. Он заерзал, не зная, куда деть руки, и упорно смотрел вдаль, мимо ее плеча.

– Яська… – начал он и замолчал. – Доча… Горе у меня случилось. Напали на воз мой. Весь… Весь товар отобрали. Все до ниточки. А без товара, сама знаешь, долги… Страшные, непосильные долги! Меня бы в яму упекли, а может в темницу, не иначе. А может и того хуже…

Она смотрела на его побелевшие суставы, сжимающие рукав тулупа, и молчала, предчувствуя недоброе.

– И… подвернулся мне один сударь. Случайно. Выручил, значится. Все долги оплатил. И те подарки выдал, и мешочек червонцев дал. Но… – голос отца сорвался на шепот, он, наконец, посмотрел на дочь, и в его взгляде был такой жалкий страх, что Ясне стало не по себе. – Плату он запросил особую… Чтобы ты, Яська… Год. Год пожила у него.

Слова отца не укладывались в голове. Они ударили в уши гулким, бессвязным гомоном. Год. Пожить у какого-то неизвестного «сударя». Ум Ясны рьяно перебирал обрывки фраз, пытаясь собрать их во что-то понятное, но выходила лишь чудовищная нелепица. А после, словно тяжелым ударом в грудь, пришло понимание. Отец. Продал. Ее… Возмущение, такое жгучее и острое, подкатило к горлу.

– Я?.. Какой… сударь? – голос сорвался с ее губ тихо и напряженно, словно чужой. – Вы… что вы наделали, отец? Продали? Меня? За мешок монет? Это шутка?

Горислав отшатнулся, как от пощечины. Его лицо исказилось гримасой постыдного страха.

– Он живет в замке том, – голос Горислава был хриплым, обрывистым. Он вновь всячески избегал взгляда на дочь, разглядывая свои ноги. – Лик у него нечеловеческий, Яся, честно говорю! Но долги снял. Все! Нас спас! А не согласись я… – Он судорожно сглотнул, тыча пальцем в сторону дома, где смеялись сестры. – Их бы… Да и тебя тоже, на улицу вышвырнули, по миру пустили, а мне бы… конец бы мне пришел, Яська. Решение мое – окончательное. Спорить нечего.

Все доводы, все возражения застряли где-то глубоко внутри. Она видела его страх, лютый, постыдный. Видела беспомощность. И ее собственная воля к сопротивлению сломалась об эту леденящую душу жалость к отцовскому горю. Внутри не было ни злости, ни страха – лишь глубокая, тянущая боль. Она принялась разглядывать узор на корешке своего травника, стараясь думать о чем-то своем.

– Когда? – голос сорвался с ее губ тихо и бесцветно.

– Завтра… на рассвете.

На следующее утро купеческая телега остановилась у подножия холма, на котором высился замок. Туман стелился по земле цепкими, холодными прядями, скрывая округу, отчего мощные бурые каменные стены казались парящими в настоящей пустоте. Горислав даже не взглянул на дочь, лишь молча указал кнутовищем на тропу, ведущую к железным воротам.

Ясна вышла. Внутри повторялся навязчивый, истерический шепот отца, всю дорогу твердящий одно: «Год, всего лишь годик, потерпи, дочушка…».

Она стояла спиной к нему, к деревне, ко всей своей прежней жизни, и смотрела на мрачную громаду замка. В памяти всплывали все услышанные накануне байки: людоед, чудовище, колдун, волколак, пропавшие и истерзанные люди. Сердце колотилось внутри, отдаваясь глухим стуком во всем теле.

Пальцы сами вцепились в твердый корешок травника. Она прижала его к груди, к самому сердцу, как единственную знакомую, крепкую точку в этом рухнувшем мире.

Глубоко, с усилием она вдохнула промозглый воздух, сделав первый шаг по мокрой от тумана тропе. Не обернулась. Не простилась. Просто пошла вперед – туда, где ее ждало неведомое.

Глава 2. Замок

Март

Ноги не подчинялись воле разума. Такие тяжёлые, непослушные, словно врастали в землю у самых ворот, умоляя ее не ступать ни шагу вперед. Ясна сжала кулаки и вошла на территорию замка, чувствуя, как за спиной с тихим скрежетом захлопываются железные врата. Пути назад больше не было.

Она обвела двор взглядом, цепляясь за детали, чтобы не сойти с ума от страха. Гравий под ногами был уложен уж очень четко и раздражающе ровно. Над головой сухим шелестом покачивались голые ветви старых лип, высаженных вдоль дорожек. Но как же тяжело здесь дышалось!

«Иди, – приказывала она себе мысленно. – Просто иди дальше».

Тишину разорвал резкий, издевательский крик. Ясна вздрогнула, едва не вскрикнув в ответ. Ворона с чёрным, лаковым блеском крыльев сорвалась с карниза и улетела, оставив после себя давящую тишину. Каждый её шаг отдавался в ушах оглушающим хрустом камней. Она шла, чувствуя себя мухой, попавшей в паутину, концы которой держала невидимая рука хозяина замка.

Парадные двери были приоткрыты. Ясна вошла внутрь, и дыхание перехватило от неожиданного великолепия. Высокий сводчатый расписной серо-голубыми витиеватыми узорами потолок терялся в полумраке. Стены из темного полированного камня, тяжелые дубовые панели, расшитые серебряной нитью гобелены, тускло поблескивающие в скудном свете поражали неизбалованный взгляд купеческой дочки. Здесь пахло свечным воском, стариной и достатком. Замок ощущался живым, он был безупречно чистым – ни соринки, ни пылинки, лишь давящая тишина и полное отсутствие людей нагоняло внутри тревогу.

Но чем дольше она вглядывалась в убранство, тем больше проступали странные, неожиданные детали. Глубокие, будто острыми шипами прорубленные царапины шли по дубовым панелям, сдирая позолоту и краску. На каменном полу у порога темнели такие же отметины, уходящие вглубь коридора. Дверные наличники, в особенности по верхам, были грубо исполосованы, будто сюда вносили нечто несоизмеримо большое. И пусть сам замок и выглядел ухожено, но эти жуткие шрамы кричали о чем-то непростом, опасном, что бушевало здесь когда-то.

Сжав влажной ладонью складки юбки, Ясна двинулась дальше, заглядывая в ближайшие комнаты. Практически всюду были закрыты плотными гардинами окна, огонь не горел, веяло пустотой и холодом. В одном зале, увешанном акварельными натюрмортами и пейзажами, располагался длинный овальный стол из тёмной древесины, с резными узорами и витиеватыми ножками. С одной стороны стола возвышалось широкое дубовое кресло – место единственной персоны на всю трапезную. В другом зале, похожем на кладовую, располагались полки, доверху набитые различными глиняными и берестовыми горшочками, плетёными корзинками с сухофруктами и ящичками с вяленым мясом. На стене здесь же висели связки баранок. В третий зал она лишь заглянула и тут же, сморщив нос, отпрянула – пахло зверем. Тяжёло, густо, как в хижинах охотников. Запах вдарил в нос, заставив сердце биться так гулко, что удары эхом отзывались по всему телу.

Ясна быстро свернула за угол и очутилась в просторном зале с огромным камином, украшенном красивыми расписными изразцами, внутри тлели настоящие, живые поленья, отбрасывая дрожащие блики на стены. Здесь было тепло и уж точно уютнее. Напротив камина стояла мягкая мебель с шелковыми подушками, что совсем не было похоже на те домашние лавки да скамейки, какие встречались дома, в деревне. Сдвинув плотные гардины у высоких окон, она увидела крыльцо, ведущее в пока еще спящий, промерзший, укрытый серым, слежавшимся снегом сад. Ветви деревьев чернели на фоне белесого неба, а на земле проглядывала бурая прошлогодняя листва. Вид казался пустынным и тоскливым.

Тишину разбили шаги.

Тяжёлые, гулкие, с лёгким скрежетом о каменный пол. Каждый удар отдавался в её пятках холодной вибрацией. Она замерла, ощутив себя несчастным загнанным зайцем, на след которого вышел хищник. По спине пробежали мурашки. Она почувствовала его до того, как обернулась – тёплое, звериное дыхание, тихий рык и запах: мокрой шерсти и лесной земли после дождя.

Медленно, против воли, она все же повернулась.

Он входил в широкий арочный проем, на миг показалось, будто он заполнил его собой целиком. Этот зверь был огромен! На две с лишним головы выше самого рослого мужчины из деревни. Всё его тело покрывала густая черная шерсть, грубая, как у медведя, с проблесками мягкого подшерстка на груди и внутренней стороне мощных лап. Его лицо… Нет, скорее морда была кошачьей и волчьей одновременно: широкая переносица, приплюснутый нос с темными ноздрями, длинная мощная челюсть, из которой виднелись острые клыки. Но глаза… Его глаза были почти человеческими, лишь светящимися из глубины неестественным янтарным светом. Они смотрели на неё с немым интересом. На голове, в густой гриве, темнели небольшие, но крепкие рога, витиеватые, как у крепкого оленя. А что сильнее прочего обескуражило ее – зверь был одет. На нём были широкие холщовые штаны и просторная рубаха из грубой ткани, толстые чёрные когти ступали без обуви. Он ходил на задних лапах уверенно. Это явно не просто зверь, столь же явно он не был и человеком. Одним словом – Чудовище.

Ясна невольно отшатнулась, налетев спиной на холодное оконное стекло. Пальцы вцепились в юбки так, что побелели костяшки. В горле пересохло, сердце билось где-то в висках, оглушая шепотом: «Беги, беги, беги!».

– Ну здравствуй, дочь купца Горислава, – прозвучал голос. Низкий, с хрипотцой.

Она не смогла вымолвить ни слова, лишь кивнула, прижимаясь к окну все ближе.

– Я – хозяин замка. Отныне и ты будешь жить здесь. Ровно год, – он произнес это медленно, спокойно.

«Что тебе от меня надо?» – пронеслось в голове Ясны, но ее язык не осмелился произнести вопрос вслух.

Он молча смотрел на неё, эти янтарные глаза, казалось, поглощали каждый ее жест, ловили каждый вздох.

– Походи, поброди здесь. Осматривай свой новый дом, Гориславовна, – нарушил он тишину, и в его груди прозвучало негромкое рычание. – Только соблюдай правила. Их не так много.

Он сделал шаг вперед, и Ясна инстинктивно зажмурилась.

– Первое: не ходи в подземелье, если сам не позволю. Кованая дверь в конце коридора первого этажа – твой предел, дальше ни шагу. Второе: мои покои – под запретом. Никогда и ни под каким предлогом не смей туда входить. Третье правило: каждый вечер я буду ждать тебя к ужину. В трапезном зале. На этом всё. Располагайся. Добро пожаловать домой!

– А здесь… есть еще кто-то? – выдавила она наконец из себя хоть какой-то вопрос, зацепившись за упоминание слуг в его речах.

– Конюхи, прачки, служанки, садовники, кухарки – здесь полно прислуги, – Чудовище издал звук, похожий на смешок. – Они предпочитают не попадаться мне на глаза. Что, в общем-то, мудро с их стороны. Меньше бестолковой суеты.

Она не сводила с него осторожного взгляда, изучая каждую деталь – его медленные движения звериных когтистых пальцев, подвижные заостренные уши, рога, она прислушивалась к каждому его звуку, вылавливая намеки на угрозу, ища возможную слабину, готовясь в любой момент рвануть со всех ног к выходу в сад, чтобы бежать без оглядки, прятаться среди зарослей…

Чудовище вдруг хмыкнул – коротко, сухо, явно с усмешкой.

– Выдыхай, Ясна. Не трону я тебя, – затем, словно опомнившись, добавил, – А, да. Твоя светлица… Наверху, восточное крыло. Единственная белая дверь. Твой куфар купец у ворот оставил, после обеда принесут.

Не дожидаясь ответа, он покинул зал, развернувшись с удивительной для его размеров легкостью. Его шаги быстро затихли в коридорах.

Ясна осталась стоять у окна, дрожа. Страх заполнял разум, но сквозь него пробивалась занятная мысль: она жива… Зверь ее не тронул! И он вовсе не такой, каким его изображали в деревенских байках. Большой, но не в три человеческих роста. Клыкастый, но не на все зубы. Видать, мало кто до нее смел добраться сюда, чтобы долго всматриваться в это существо, а уж тем более честно, без лукавства, рассказывать другим. Этот полузверь-получеловек был реальным и, стоит отметить, вызывал помимо страха жуткое любопытство.

Глубоко вздохнув, она заставила себя выйти из каминного зала в поисках лестницы. В душе горюче клокотала обида на отца, но она всячески гнала мысли прочь, цепляясь за спасительное: «Год… Лишь год».