Дунь и плюнь, или Куда ушел бес

Весной 2003 года умер мой папа.

Для любого нормального человека смерть отца является горем. Пусть жизнь его была  долгая и насыщенная событиями, но все же, когда жизнь человека заканчивается, всегда жалко. А также страшно и таинственно размышлять, что такое – смерть?  Куда ушел человек? Был, был, и вдруг его не стало. Не сразу, но постепенно, я также осознала, что ушел не просто человек, а человек, которому я, его дочь, была  по-настоящему дорога, а моя жизнь и проблемы были ему бесконечно интересны, как никому другому на свете. И что больше нет на свете человека, для которого я представляю такую же ценность, какую представляла для своего отца.

Мой отец был глубоко порядочным  и высоконравственным человеком. К своей семье и детям он относился так, как  является должным  в идеале относиться к детям нормальному мужчине – очень ответственно. Конечно, были у нас и классические проблемы «отцов и детей», например, я считала и считаю, что он часто злоупотреблял своей отцовской властью и принимал директивные решения. Однако все это  было – в пределах нормальных человеческих взаимоотношений, без перегибов и отклонений. Отец он был хороший, без каких-либо «но».

Я акцентирую внимание на этом, чтобы читатель понял, какие физические и моральные страдания я переживала и переживаю в связи с чудовищным переплетением в моей голове, сознании, душе и мыслях – ПРОБЛЕМЫ, о которой речь пойдет далее, – и образа моего отца, самого порядочного  мужчины, которого я видела за 53 года моей жизни.

Первые же недели после смерти отца, я стала ежедневно видеть его  во сне. Сначала я объясняла это потрясением от горя, и, не вникая особо в сюжеты снов,  считала это нормальным явлением. Ну, расстроились мои нервы, пройдет – думала я.

Я имела и имею некоторые особенности засыпания, сна и сновидений, не совсем здоровые и нормальные, имеющие истоки в раннем детстве. Именно это усугубило появившуюся весной 2003 года проблему, и затруднило ее решение.  И наоборот, возникшая ПРОБЛЕМА ухудшила  мой и без того неполноценный сон, и резко снизила качество жизни, подорвала здоровье.

Сейчас я уже могу делать некоторые отдельные  выводы и предположения, так как обдумывала истоки проблем со сном, и самостоятельно, и в ходе консультаций с  врачами.

В детстве я страдала энурезом. И поэтому меня дома, даже в очень раннем детстве, будили по нескольку раз за ночь и сажали на горшок. Я даже помню себя 6-7-летней, полуспящей, сидя на горшке, облокотившись на стену: меня подняли ночью с постели  и посадили на горшок. Я ничего не хочу делать в горшок, но меня на нем оставили, мол, пока не сделаешь, будешь сидеть. А мне страшно хочется спать, я прикорнула бочком к стене и так сладко сплю. Но контролирую себя – не упасть бы с горшка.

Постепенно выработалась привычка просыпаться с некоторой периодичностью, просыпаясь от 5 -10 раз за ночь.  Также я часто лежала в больницах, и, в более старшем возрасте, опасаясь  насмешек со стороны сверстников по поводу своей болезни, я контролировала свое засыпание вплоть до активной борьбы со сном, тренировкой способности спать сидя, чтобы спать неглубоко,  также сном в полудреме. Я постепенно отучила себя спать полноценно. Главным для меня было – не проспать позыв. А, проснувшись, главным было потребовать от организма, чтобы, на всякий случай, выполнить предупреждающий слив жидкости.

Когда энурез самоликвидировался, а эта болезнь является наследственной, широко распространенной и проходит сама по себе с началом полового созревания, привычка просыпаться 5-10 раз за ночь, спать только поверхностно, тревожно и урывками – осталась. Анализируя свою жизнь, я делаю вывод, что такая  манера спать, не только значительно снизила качество моей жизни, но также являлась одной из причин (главная причина, естественно – это мой плохой характер) – разрушения семейной жизни. Не каждый человек сможет привыкнуть к такому необычному ночному поведению своего партнера.

Любые стрессы, физические болезни, напряженная умственная работа, переживания, всю мою жизнь осложнялись бессонницей. Даже в детстве, я помню тяжелые бессонные ночи, а потом усталость и утомление днем. Видимо, в том числе и поэтому, мне так приятно вспоминать время, когда я жила у бабушки: у нее в доме вообще не было горшка. Она ставила рядом с моей кроватью обычный тазик, если я сама проснусь – туалета в доме не было, он был во дворе. А сама бабушка вообще не заморачивалась  будить меня ночью – уходила спать в свою комнату. А уж что случалось – то случалось. Я не помню, чтобы она хоть раз меня за это поругала. Бабушка вообще не волновалась, что я «вырасту лентяйкой», и потому не заставляла меня соблюдать режим дня, и утром не будила тоже. Только у бабушки можно было проснуться, когда проснулась, и, не умываясь, в пижаме побрести на кухню. А там, на столе, уже всегда стояла свежая бабушкина выпечка. Можно было даже не вымыть руки, сесть за стол  и схватить пирожок. Бабушка только ласково говорила: «Ешь, кызым, ешь». (Кыз – по-татарски –  девочка. Кызым – моя девочка)

 Уже  взрослым человеком, несколько раз мне даже приходилось обращаться к врачам, и целенаправленно лечить бессонницу, иногда продолжающуюся неделями. Часто я видела кошмары, и вообще, очень неспокойно всегда спала. И так было всегда, в том числе и до смерти папы.

Таким образом, со сном у меня и так были проблемы, а  появление  – после смерти папы – навязчивого сна с участием его образа –  начало полностью деморализовывать меня.

Идет время после смерти папы – неделя, месяц, два. Кошмары с участием его образа только усиливаются и становятся все более и более устрашающими. Я поняла, что дело  со мной неладно.

 Ежедневные сновидения имели совершенно чудовищные сюжеты. Я специально в начале рассказа акцентировала внимание, насколько порядочным и  хорошим отцом был мой папа. Тем более сюжеты сновидений приводили меня в ужас. Папа во сне приходил, будто наяву. Не отличишь – сон или явь. Но при этом это был только внешне – папа. Во сне он был страшен. Зол, яростен. Он пугал меня, пытался укусить, ударить. Сверкал бешеными глазами, догонял, с намерением убить. И так каждую ночь. Причем во сне я не понимала, что это сон. Все было еще реалистичнее. Чем сама явь. Я просыпалась мокрая и дрожащая, со стучащими зубами и сердцем.

Я не знала, что предпринять, к кому обратиться за помощью. Жила я в то время в Самаре, одна. Я стеснялась пересказывать кому-то сюжеты снов, а моя жалоба в двух словах, что снится, мол,  покойный отец, никого не напрягала: говорили, что нужно помянуть и все.

Помянуть  – и все. Я стала постоянно ходить в мечеть. Помянуть – и все. Кошмары продолжались и становились все страшнее и страшнее. Рассказывать эти сюжеты я по-прежнему стеснялась, настолько ужасными они были.

Проходит еще месяц, и еще. Ничего не меняется. Сны становятся разными. Например. Слышу звонок в дверь, но не понимаю, что это во сне. Думаю, что наяву. Иду открывать – папа. Заходит, проходит в комнату. И ложится в мою постель. И заставляет меня лечь рядом. Или сам своим ключом открывает дверь, проходит и ложится со мной, я чувствую прикосновение холодного трупа, который прижимается ко мне.

Я пошла к врачу. Мне выписали таблетки. Антидепрессанты. Оказывается, в мире сейчас производят антидепрессантов больше, чем всех остальных медикаментов, вместе взятых. Сотни тысяч людей употребляют антидепрессанты годами.

Назначен мне был  коаксил на два года. Я пила его. Но сны не пропадали. И не менялись.

Через полгода после смерти папы я уже была убеждена, что мне теперь жить с этим кошмаром всегда, значит, надо адаптироваться, привыкнуть. Помощи ждать не от кого и неоткуда. Надо работать, зарабатывать на жизнь, решать другие жизненные проблемы.  У меня много напряженной работы, я много читаю литературы по работе, по специальности. Однако мое чтение теперь имеет и еще один ракурс. Все свободное время я посещаю областную библиотеку – она в Самаре очень богатая – и читаю книги по религиоведению, эзотерике, психологии, психиатрии, ведовству, колдовству. Посещаю храмы и монастыри, покупаю книги там, а также в мечети. Читаю все подряд. Ищу ответ на вопрос, что со мной и что мне делать.

В то время я еще не  пришла к выводу, что нужно обратиться за помощью к священнослужителям. Хотя у меня уже был опыт общения с православными   священниками во Владимире – там они были очень образованные, интересные, можно было просто придти и задать любой вопрос о жизни – у них на все были ответы. Здесь, в Самаре,   я не помышляла о том, что  можно пойти в храм и рассказать про свою беду – такие сны, посоветоваться. Я боялась и стеснялась. У меня появилось чувство, что я «грязная», в чем-то виноватая, грешная. Я постоянно ходила в мечеть, чтобы просить помолиться за папу, однако был у меня некоторый опыт, не позволявший пока обратиться за помощью к мулле тоже.

Дело было в 1992 году. Я только-только приехала в Самару из Таджикистана, находилась в очень большом волнении и страхе, как буду жить дальше. В местной газете увидела объявление, что в Самаре начинает строиться большая новая мечеть, и что желающие внести свой вклад, могут придти в старую мечеть и сдать деньги. Кто сколько хочет, или может.

В Душанбе и Ташкенте я никогда не ходила в мечеть. Не ходили туда и старшие женщины, и даже все бабушки всегда молились дома. Только в Ташкенте я сама ходила домой к мулле – когда нужно было дать имя дочери. Но не в мечеть.

А тут, в Самаре, я решила пойти в мечеть и внести свой посильный вклад на строительство. Мне казалось, что это нужно в первую очередь мне. Конечно, я внесла сумму, которой, скорее всего, хватило, например, на дюжину гвоздей. Но, когда, много лет спустя, я вошла в новую красивую самарскую мечеть, сравнимую внешне с мечетями на фото из ОАЭ, я вспомнила про ту маленькую сумму. И на душе у меня стало светло-светло: да, МОЯ дюжина гвоздей здесь есть.

Так вот, в 1992 году,  я с такими светлыми намерениями пришла в мечеть. Подходит ко мне мулла, здоровается. Я отвечаю. Он спрашивает, откуда я, куда, зачем и почему отвечаю по-русски. Рассказываю все искренне. Война, эмиграция, так-то, и так-то. Мулла внимательно слушает, а потом и говорит: « Так вам всем и надо. Уехали в свое время, родину предали, Бога и родной язык забыли, теперь таджики вас поперли, так вы прибежали, поджав хвосты. Так вам и надо».

Я обомлела. Я знала точно, что никто не бросал родину, никто не забывал Бога и родной язык. Мой прадед по отцовской линии, был сослан в 30-е годы из родного села на Волге – Старая Кулатка. Он со всей семьей,  сыном (мой дед), внуками, в том числе и моим папой, в чем были, без имущества, были  высланы в Шахрисябз (Узбекистан). Другой мой прадед, по материнской линии, в те же годы был выслан из Челябинска, где у него экспроприировали конезавод, в Термез (Таджикистан, на самой границе с Афганистаном), где его и расстреляли. Его жена с 6-ю детьми поехала следом, осела в Душанбе – ждать мужа. Она всю жизнь верила, что во время расстрела ее мужу удалось убежать в горы, через границу, в Афганистан. И что в любое время он может вернуться. Всю жизнь она берегла замумифицировавшийся палец мужа, который он себе случайно отрубил, когда колол дрова. И ждала.

 Кто из них какую родину предал?

Слова муллы меня ранили. Я  потом сказала своей родственнице Руме: « В эту мечеть я больше не пойду. Там мулла дурак».

Кстати, через год, я услышала от кого-то, что этого муллу за какие-то провинности лишили сана. Видимо, он забыл, что священник не имеет права так разговаривать с людьми. Даже в тюрьмах, у преступников,  священники принимают исповеди. И не осуждают людей, а стараются облегчить им душу.

И вот в 2003 году, я пока не пришла к тому, чтобы с кем-то из священников поделиться своей бедой. Однако, на основе горы прочтенных книг и многих часов размышлений,  я сделала некоторые умозаключения:

Глубоко в сознании, в генетической памяти, конечно, ВЕРА у меня есть. Однако, наше с вами советское воспитание, комсомольское прошлое, и прекрасно преподнесенный в университете  Виктором Ивановичем Приписновым, и сданный мною на «отлично», ДИАЛЕКТИЧЕСКИЙ МАТЕРИАЛИЗМ – внесли свой бесценный вклад в сумятицу моей души и эклектичное насквозь мировоззрение.

Мне уже стало понятно, что НЕЧТО, которое теперь  является неотъемлемой частью моих беспокойных ночей, напрямую связано с  потусторонними силами. И мне придется самой как-то с этим разбираться, и далеко не на основе постулатов диалектического материализма. Причем, не имея пока каких-то инструментов, которые, наверное, имеются у воспитанных по строгим религиозным канонам людей.

За несколько лет до этого, у меня была возможность изучить православие, познакомиться с Библией, пообщаться со священниками в старинных храмах Владимира, в монастырях Боголюбово, что близ Владимира. Да, православие, как и католическое христианство, имеет неисчислимый арсенал средств духовной помощи и поддержки для человека. В чем, несомненно, я точно нуждалась. Конечно, я русскоязычный человек, я думаю и чувствую – только по-русски. И я решила воспользоваться этим арсеналам. Однако я подумала, и решила, что мне нужно научиться одновременно пользоваться таким же арсеналом средств помощи, который имеется в Исламе. Я для  себя сформулировала такие  аргументы для этого: генетическая память, или унаследованные черты, способности, вероятно, смогут помочь мне в решении проблемы. Во многих религиях прошлого акцентируется внимание на возможность помощи предков, рода. Мучающее НЕЧТО имеет образ отца, который был мусульманином. Логичнее решать проблему с позиции ислама,  решила я.

И я в октябре 2003 года поступила в женское медресе при самарской мечети.

То время очень было для меня трудным. Внешне, может и не было видно, я старалась держаться, но внутри меня кипел адский котел. Я постоянно была на грани срыва – каждое утро прокручивать в голове то, что я видела во сне – страх, унижение, стыд, боль – и пытаться  успокоиться, отвлечься, ведь впереди был целый рабочий день.   А весь день я была как натянутая струна. Работа на заводе была очень напряженная. Мне нужно было показать свои способности, трудовые навыки, я надеялась, в который раз, что смогу стать своей, «пустить корни», получить ссуду на жилье, и все будет хорошо. Я старалась все делать лучше, больше. Кроме основной нагрузки, как начальника отдела по работе с персоналом, на заводе с численностью почти три тысячи человек, я не сочла нужным отказаться от дополнительной нагрузки, и редактировала заводскую малотиражку «Кабельщик». Так как, по непонятным мне тогда причинам, от меня дистанцировались многие люди, я докатилась до абсурда – я сама писала статьи, якобы от разных людей, сама фотографировала людей и процессы, сама верстала газету – пришлось освоить программу верстки, с которой работают только профессионалы. По вечерам я встречалась с людьми, которые забирали у меня макет, мы обсуждали, что и как доработать, и они потом сдавали макет в типографию. Я фактически надрывалась, и не могла остановиться и задуматься. Что происходит? Что я делаю и почему я в изоляции?  Такое свое поведение теперь я называю «Выше, быстрее, сильнее» и считаю его неправильным. В том числе, такое поведение обуславливалось моим тогдашним болезненным состоянием, расстроенными нервами, теперь мне это ясно. Но не тогда. Все мне казалось, вот еще такое-то дело сделаю очень хорошо, и меня точно оценят по заслугам.  Отношения с коллегами и подчиненными не складывались. Ясно, по-другому и быть не могло. Что человек излучает в мир, то он и получает в ответ. А я излучала агрессию. Не против кого-то, а агрессию вообще. Свою борьбу со своим внутренним болезненным состоянием я не могла скрывать на энергетическом уровне. От меня пышило жаром, нервозностью. Но тогда я объективно это не оценивала. Только недоумевала, почему вокруг меня такой страшный вакуум, такая враждебность и ответная агрессия.

В медресе начались занятия, и опять я не смогла объективно оценить происходящее. Преподавание велось на татарском языке. А я упорно ходила на занятия, пыжилась что-то понять, что-то выучить. И у меня ничего не получалось. Я психовала еще больше. И день, и ночь, и будни, и выходные  у меня были, как будто я в аду.

Антидепрессанты не помогали. Я их забросила. Мне становилось все хуже и хуже. Ежедневно я одна съедала по торту, видимо, в качестве лечения, и подсадила себе печень.

Я выбросила все лекарства в мусорку, и в последующие годы, никаких антидепрессантов, успокоительных, снотворных, транквилизаторов, даже валерианку и  корвалол –  я не принимала. Пробовала, конечно,  с надеждой, что помогут. Но – нет, не помогало. Может, лекарства были поддельные, может просто мне они не были нужны. Я и сейчас их не пью. Не сплю – вяжу, читаю, пишу рассказы, мастерю шляпки. Иногда просто лежу, мечтаю, сочиняю фасоны платьев. Порой – плачу. Жалею саму себя.  Но лекарства не пью.

2004 год

Исполнился год со дня смерти папы. Мое состояние ухудшалось.

В медресе у нас была женщина, что-то вроде классного руководителя. Она решила со мной побеседовать и выяснить, почему я плохо усваиваю программу. Тут я не выдержала, и все ей рассказала. Это был первый человек, с которым я поделилась своей бедой. Пока я рассказывала, ее глаза все больше и больше наполнялись ужасом. Она мне сказала: «Почему ты столько времени молчала? Это ведь ДЖИНН! Ты можешь погибнуть!». Потом она запричитала по-татарски и куда-то побежала.

Джинн (два «н», чтобы отличать от названия напитка) – это название беса в исламской традиции. Также как, сатана именуется в ней  – шайтан. Сущности этого плана   имеют сложную классификацию и ранги. Они во всех религиях считаются очень опасными, и рекомендуется даже их имя, название, лишний раз не произносить. Говорят, произносишь их имя, они подумают, что зовешь и тут как тут. Прибудут. (Меня по этой причине смущают американские фильмы, где герои постоянно ругаются: «черт, черт, черт» – зовут ведь). Поэтому в моем рассказе в последующем их название «Бес, или Джинн», я превратила в аббревиатуру БД.  Чтобы они, эти сущности, не догадались, что речь идет о ком-то из их банды.

Моя «классная руководительница» вернулась и сказала мне: «Идем, тебя зовет ХАЗРЯТ». (Это какой-то высокий чин в мечети).

Захожу в кабинет к Хазряту. Опять боюсь, что спросит строго: «Почему не говоришь на родном языке?»

Хазрят оказался очень красивым моих лет татарским мужчиной в великолепной мусульманской одежде – чалма, расшитый золотом халат. Он очень подробно расспрашивал про мои сны, качал головой. Потом сказал на великолепном русском языке: «Это не твой отец, это настоящий коварный враг – джинн. Он принял облик твоего отца, чтобы ослабить твою волю. Ведь отец в мусульманской  семье – а ты выросла именно в такой – всегда является непререкаемым авторитетом. Фактически, это единственный мужчина в жизни женщины, которого она по-настоящему уважает и боится. Даже мужей современные мусульманки так не уважают и не боятся, как своих отцов».

Лечение? Его нет. Только молитва. И Хазрят молился. Долго, красиво, на чистейшем арабском языке. Молился и дул на меня. И сказал приходить каждый день – и так целый месяц. Он молился и дул на меня.

Конечно, молитва – серьезная сила. Но нужно уметь молиться самой. Не может Хазрят все время меня спасать. Он помог, дал мне силу жить дальше. Но себя  спасти полностью может лишь сам человек.

Легко сказать – молиться на арабском языке. Этот Хазрят учился 9 лет в богословском университете Саудовской Аравии. А я в то же самое время в своих университетах изучала не Коран, а, к примеру, «Анти-Дюринг», «Детская болезнь левизны в коммунизме», «Материализм и эмпириокритицизм», «Капитал» и «Развитие капитализма в России».

Шел тяжелый-тяжелый  для меня апрель 2004 года

А 1 мая я тяжело заболела. Предположительно, по тяжести состояния и признакам, пневмонией. Друзья приносили мне лекарства и продукты, я сама делала себе уколы. На работу я не пошла и не сообщила о болезни. Никто и не всполошился, не поинтересовался мной.

Проболела я месяц. Почти не вставала, особенно первые недели. Была очень высокая температура и полубред.

Единственным чужим человеком, переступившим порог квартиры в этот месяц, уже в первых числах июня, была квартирная хозяйка. Она пришла за арендной платой. Я сообщила, что платить мне больше нечем, я уеду. Она сказала, живи  в долг, пока не найдешь другую работу.

Самара очень большой город, много предприятий, которые уже работали, в отличие от 90-х годов. Также у меня там были надежные друзья. Если бы я была здорова, так и можно было бы поступить – найти работу полегче, попросить помощи и поддержки  у друзей, и жить дальше. И работу ведь я всегда находила быстро. Любила говорить: « Мне не составляет труда найти работу даже без знакомств и связей – у меня приятная внешность, блестящее образование и покладистый характер». (Насчет характера, я, конечно лукавила). Но я не стала больше напрягаться – я безумно устала проводить ночи в одной постели с мертвецом.  Ночные кошмары  только усиливались. Я была в то время абсолютно уверена, что уже  не сегодня-завтра я попаду в психушку –   еще не знала, что буду решать проблему с этими кошмарами еще почти пять лет.   Я решила поехать поближе к дочери, чтобы ей было полегче,  рядышком, меня навещать в больнице. И поехала в Москву.

Еще за полгода до этого дня я была в Москве в командировке, познакомилась там с людьми, которые  припасли для меня вакансию в одной организации, занимающейся экономическими исследованиями. Они долго ждали меня, писали письма  и звали. Однако прошло уже полгода, и, когда я приехала, выяснилось, что вакансия уже «ушла». Я устроилась на работу в Ногинском районе на заводе – опять начальником отдела кадров. Конечно, это было изначально провальной идеей. Нагрузка была мне не под силу по состоянию здоровья. Но у меня закончились деньги, а здесь дали комнату в общежитии и хорошую зарплату.

2005 год

Работа на заводе в Ногинском районе – поселок Буньково, строящийся стекольный завод – была мне абсолютно не по силам. Забегая вперед, я продержалась только полтора года. Я не была здорова и практически не спала по ночам. У руля завода стояла армянская семья, порой даже планерки шли частично  на армянском языке. У меня взаимопонимания с руководством практически не было. Напряг для меня был невероятный, завод быстро рос и постоянно шел набор персонала, причем все  – приезжие, стекольщики из Владимирской области, которые, кстати, помнили меня по тому заводу, в той области. Частенько я думала, что я опять сделала неправильный шаг – «из огня да в полымя». И в больницу я все же попала – но только не в психушку, а в кардиологию – на целый месяц. И далее работник я была так себе – постоянно болела. Моя подруга в Москве – однокурсница и партнер по горным походам в Фанах – Таня Серебрякова –  нашла мне другую работу в Москве. Завучем по воспитательной работе в школе. Тоже с предоставлением общежития. Но я не решилась. Школу я боялась, даже когда была молодой и здоровой. Теперь же мне было под полтинник, и давно у меня  исчезла уверенность в полном здравии.

В это время я окончательно решила, что мне нужна другая работа, с меньшей нервотрепкой – я зарегистрировала ИП и стала планировать открытие своего маленького магазинчика в Ногинске. Познакомилась с хозяйкой большого хозяйственного магазина в Буньково. Он располагался прямо на трассе, был очень успешным. Она сказала, что будет брать у меня товар на реализацию – посуду, сувениры. Но что и откуда я могла привозить в  руках – в сумке на колесиках? Она сказала: это несерьезно. Вези нормальные объемы. Тогда я поняла, что без машины я не смогу  развить свою торговлю.

Также в ногинский период я стала писать рассказы и очерки, и рассылать их по редакциям журналов. Я даже начала писать роман «Маленькая Ру». Нашла своего одноклассника Юрия Байбазарова, услышав, что он несколько лет был редактором журнала Огонек, ездила к нему на встречу в Москву. Но он сказал, что давно отошел от дел, переехал в Швейцарию, и помочь мне, к сожалению, не сможет. Литературная работа моя,  таким образом, не состоялась, а роман я сгоряча сожгла.

Ногинский период также характерен продолжением моей самарской работы по поиску  способа завершения моих отношений с БД. Ездила в Москву, в мечеть. Закупила кассеты для магнитофона с записями молитв  и  сур Корана. Интернета тогда не было, или я просто не знала о нем. Стала разучивать арабские молитвы, прослушивая кассеты через наушники. Продолжила разбор своих самарских конспектов эзотерических книг, Карлоса Кастанеды и Ричарда Баха, читала книги по православию. Так я изучала опыт других людей по борьбе с БД.  Тогда же  коллега Оля Сторожук подсказала мне авторов популярных психологических бестселлеров, которые в последующем очень мне помогли. Ездила в Ногинск в святые храмы – советоваться с православными священниками.