Тамерлан. Подлинная история

ГЛАВА 1. ЦЕЛИТЕЛЬ У ВРАТ СМЕРТИ.

Зима 1405 года. Отрар.

Это был Час Быка, самое глухое, самое темное время ночи, когда мир живых почти соприкасается с миром мертвых. Ледяной ветер, «ветер-дракон», с воем бился в стены древней цитадели, словно стая голодных волков, чующих близкую смерть великого вожака.

В личных покоях эмира Тимура было жарко и душно. В массивных бронзовых жаровнях тлел уголь, смешанный с сандалом и смолой, но этот густой, пряный дым не мог скрыть другой, едва уловимый, кисловатый запах – запах лихорадки и угасающей жизни. На груде соболиных мехов и персидских шелков лежал Повелитель Мира. Его огромное, привыкшее сотрясать землю, тело казалось иссохшим и чужим. Его дыхание было хриплым и редким, каждый вздох – как скрип несмазанной двери в преисподнюю.

Он был не один. В полумраке, затаив дыхание, стояли его сыновья и внуки – могучие, бородатые воины, которые сейчас выглядели, как испуганные мальчишки. Они не смели приблизиться. Они ждали.

А у самого ложа, спиной к ним, склонился главный лекарь, Джалалуддин аль-Хорезми. Его лицо, освещенное пламенем свечи, выражало глубокую скорбь и сосредоточенность. Он осторожно прикладывал влажную ткань ко лбу императора, шептал слова утешения. Но если бы кто-то мог заглянуть в его душу, он увидел бы там ледяное спокойствие хирурга, завершающего сложную, но успешную операцию.

«Пульс падает, – думал он, его пальцы лежали на тонком, нитевидном запястье Тимура. – Аритмия. Температура критическая. Агония начнется в течение часа».

Каждое его действие за последние недели было выверено. Травы, которые он давал, лишь усиливали жар, сжигая остатки сил. Кровопускание, которое он провел накануне под предлогом «удаления дурной крови», лишь отняло у стареющего тела последнюю волю к борьбе. Он, агент-«Корректор», хладнокровно и методично исполнял свою миссию.

«Еще немного, – думал он, глядя на лицо величайшего завоевателя в истории. – И мир вернется на свой истинный, предначертанный путь. Путь хаоса, войн, страданий… но именно из этого хаоса родится Ренессанс, родятся великие открытия, родится мой мир. А тот рай порядка и застоя, что хочет построить другая сторона, эта „Аномалия“… он никогда не наступит».

Он не чувствовал себя убийцей. Он чувствовал себя спасителем.

Он взял со стола последнюю чашу. В ней был отвар маковых головок – чтобы, как он сказал принцам, облегчить страдания умирающего эмира Тимура. На самом же деле, это была доза, которая должна была окончательно остановить истерзанное сердце.

Оставались считанные мгновения.

В тот самый миг, когда Джалалуддин уже подносил чашу с последней, смертельной дозой к губам императора, тяжелая, обитая медью дверь в покои с грохотом распахнулась.

На пороге, отшвырнув в стороны двух изумленных гвардейцев-хешигов2, как котят, стоял никому не известный человек. Он был высок, худ, его дорожный халат был покрыт пылью сотен дорог, а лицо – темное от ветра и солнца. Но не это заставило всех замереть. А его глаза. Спокойные, ясные и пронзительные, они, казалось, видели не роскошь покоев, а саму суть всего, что здесь происходило. Это был Фархад.

– Я принес лекарство для Повелителя, – сказал он, и его голос, не громкий, но полный несокрушимой власти, прорезал напряженную тишину. В нем звенела сталь.

Джалалуддин резко обернулся, его лицо исказилось от ярости на прерванный ритуал. И их взгляды встретились.

Это был не просто взгляд. Это был удар. Разряд молнии в душной, полной благовоний, комнате. В это одно бесконечное мгновение, в этом безмолвном поединке глаз, оба все поняли.

«Так вот ты какой, – подумал Фархад, мгновенно считывая ауру и микро-выражения противника. – Не просто завистливый лекарь. Спокоен. Пульс ровный. Зрачки не расширены. Он не боится. Он – профессионал. Он – „Корректор“. Убийца».

«Аномалия, – в мозгу Джалалуддина вспыхнуло красным. – Он здесь. Он успел. Профиль соответствует. Спокойствие, уверенность, взгляд, оценивающий не человека, а ситуацию. Это – „Реставратор“. Тот, кто пришел мне помешать».

Тайная война, длившаяся в теории столетиями, началась в эту секунду.

– Кто ты такой, чтобы врываться в покои умирающего Повелителя? – прошипел Джалалуддин, первым приходя в себя. Он сделал шаг, преграждая Фархаду путь к ложу. Его слова были обращены к придворным, но смысл их предназначался лишь одному человеку. – Кто ты такой, чтобы вмешиваться в волю Аллаха, который уже призывает душу великого эмира к себе? («Кто ты такой, чтобы мешать моей миссии?»)

– Я – лишь смиренный слуга, – так же тихо ответил Фархад, и его спокойствие было страшнее любой ярости. – Но я пришел, чтобы воля Аллаха не была искажена человеческой рукой и злым умыслом. («Я пришел, чтобы остановить тебя»).

Принцы и эмиры, стоявшие у стен, растерянно переглядывались. Они не понимали сути этого странного, полного скрытых смыслов, богословского спора. Они видели лишь одно: старый, верный, плачущий о своем господине табиб, и молодой, дерзкий чужак, который обвиняет его в злом умысле.

Тамерлан был во тьме. Его тело горело в огне лихорадки, а душа блуждала в сумрачных чертогах бреда. Он снова был на полях своих великих битв, но теперь не он был охотником, а смерть охотилась за ним.

Он видел, как из тумана его памяти поднимаются тени его великих врагов и соперников, призраки его побед и его жестокости.

Вот, в золотой клетке, сидел османский султан Баязид. Он не был мертв, он был сломлен. Его глаза, некогда метавшие молнии, теперь горели лишь бессильной, униженной ненавистью. Он не тянул к Тамерлану руки, он просто смотрел и смеялся беззвучным смехом, который говорил: «Смотри, Завоеватель Мира. Вот судьба всех, кто считает себя богом. Рано или поздно каждого ждет своя клетка».

А вот проносилась тень золотоордынского хана Тохтамыша – не убитого, а сбежавшего, предавшего. Он был как дым, как призрак предательства, который нельзя было поймать. Он кружил вокруг, и его шепот был похож на змеиное шипение: «Ты покорил царства, но ты не смог удержать верность одного человека! Твоя империя – колосс на глиняных ногах!»

А за их спинами поднималась кровавая река – тысячи безымянных индийцев, вырезанных при штурме Дели. Они не упрекали. Они просто молча тянули к нему свои костлявые руки, чтобы утащить его за собой в небытие, в ту безымянную массу, в которую он сам их и превратил.

Эти призраки – унижения, предательства и безвестной смерти – терзали его душу, шепча, что его час пробил, и что теперь он так же бессилен, как и они когда-то.

И он видел две фигуры, стоявшие у его смертного одра. Одна – знакомая, темная тень его старого табиба, Джалалуддина, которая шептала ему: «Покой, повелитель. Пришло время для покоя. Отдайся тьме». А другая фигура была незнакомой. Она сияла ровным, спокойным светом и говорила: «Борьба, повелитель. Твой путь еще не окончен. Борись».

И сквозь этот бред, сквозь вой призраков, до его слуха донесся спор. Спор этих двух голосов, но уже наяву.

С нечеловеческим усилием воли, которое когда-то позволяло ему вести в атаку армии, Тамерлан прорвался сквозь пелену бреда. Он открыл глаза.

И он увидел их. Своего старого, верного табиба Джалалуддина, от которого, как ему показалось, исходил запах тлена и бессилия. И этого нового, странного человека, от которого веяло незнакомой, почти озоновой свежестью и несокрушимой уверенностью.

Старый лев, привыкший доверять своему звериному чутью, сделал свой выбор.

– Дайте… ему… – прохрипел он, и этот хрип прозвучал в тишине покоев, как приказ.

– Но, повелитель! – шагнул вперед его внук Мухаммад-Султан. – Мы не знаем, кто он! Это может быть яд!

– Я сказал… дайте ему! – прорычал Тамерлан, и в его голосе на мгновение прорезалась былая, несокрушимая мощь.

Принц отступил. Джалалуддин, его лицо было искажено от злобы, был вынужден отойти в сторону. Фархад подошел к ложу. Он не суетился. Его движения были отточенными и спокойными, как у мастера, приступающего к любимой работе. Он достал из простого кожаного мешочка крошечный, граненый флакон из материала, похожего на хрусталь. Внутри него переливалась одна-единственная капля серебристой, светящейся жидкости.

На глазах у всего оцепеневшего двора, он вылил эту каплю в чашу с чистой водой. Вода на мгновение вспыхнула изнутри мягким, жемчужным светом, а затем снова стала прозрачной. Фархад осторожно приподнял голову императора и поднес чашу к его губам.

Тамерлан выпил. Мгновение ничего не происходило. Затем он глубоко, судорожно вздохнул, так, что его могучая грудь высоко поднялась. Еще раз. И еще. Хрип в его дыхании начал стихать. Смертельная бледность на его лице начала сменяться здоровым, землистым оттенком. На лбу, до этого сухом и горячем, выступили крупные капли пота. Лихорадка начала отступать.

В покоях стояла оглушительная тишина. Принцы и эмиры, не веря своим глазам, медленно, один за другим, опускались на колени. Они стали свидетелями чуда.

А Джалалуддин смотрел на все это, и в его глазах была не только ненависть. В них был профессиональный шок ученого, который увидел технологию, опережающую его собственную на столетия. Он понял, что столкнулся не просто с агентом. Он столкнулся с чем-то совершенно иным.

К утру Тамерлан уже сидел на подушках, его взгляд обрел ясность.

– Плова! – пророкотал он, и это было его первое осмысленное слово. – Принесите мне плова! И вина!

Эмиры и слуги радостно засуетились, готовые исполнить волю повелителя. Но Фархад, стоявший рядом, спокойно поднял руку.

– Нет, – сказал он тихо, но так, что его услышали все. Он обратился к главному повару:

– Принесите повелителю крепкий бульон из бараньей головы. Его тело еще слишком слабо для пира.

Тамерлан метнул на него яростный взгляд. Но Фархад выдержал его, не моргнув. В его глазах было не почтение, а непреклонная воля врачевателя. И старый лев, впервые за много лет, промолчал.

Первая битва за будущее была выиграна. А первая битва за здоровье императора только что началась.

ГЛАВА 2. ШЕПОТ И ВЗГЛЯДЫ

Февральское утро в Отраре было морозным и ясным. Но в покоях эмира было жарко не от лихорадки, а от кипения жизни. Тамерлан, с недовольным, но покорным видом пил из чаши жирный бульон. Он все еще злился, что этот мальчишка-лекарь запретил ему его любимый самаркандский плов, но он чувствовал, как с каждой ложкой бульона в его жилы вливается сила.

Его эмиры, еще вчера готовившиеся делить империю, теперь стояли у стен, бледные и испуганные, боясь поднять глаза. Они смотрели то на своего воскресшего повелителя, то на странного, молчаливого человека в простом халате, стоявшего у окна. На Фархада.

– Кто ты? – пророкотал Тамерлан, отодвигая чашу. Его голос был слаб, но в нем уже звенела прежняя сталь. – Ты же не табиб. Табибы умеют лишь бормотать молитвы и резать вены. Ты вернул мою душу в тело, когда она уже одной ногой стояла в мире ином. Говори правду, или я прикажу содрать с тебя кожу, спаситель ты мой или нет.

Фархад повернулся. Он спокойно встретил взгляд императора. – Я тот, кто пришел служить вашей великой судьбе, Повелитель Мира, – сказал он. – Мои знания не из тех книг, что хранятся в библиотеках этого мира. Я читаю знаки, которые другим неведомы. Ваша судьба – построить империю, какой еще не видел свет. Моя судьба – помочь вам в этом. Я пришел, потому что нить вашей жизни не должна была оборваться здесь.

Тамерлан долго, изучающе смотрел на него. Он не поверил ни единому слову о «знаках» и «судьбе». Но он увидел другое: несокрушимую уверенность и полное отсутствие страха. И он поверил в это.

– Хорошо, – сказал он. – Пока моя судьба в твоих руках, твоя жизнь – в моих. Подойди.

Фархад сделал несколько шагов и остановился у самого ложа. Тамерлан, собрав силы, протянул свою тяжелую, изувеченную в боях руку и крепко схватил Фархада за предплечье. Его хватка была еще слабой, но в ней чувствовалась сталь. Он смотрел в глаза Фархада, словно пытаясь заглянуть в его душу. Он видел в них не лесть, не страх, а лишь глубину и спокойствие. Этот человек был его ключом к будущему. А старый ключ, ржавый и фальшивый, должен был быть сломан. Немедленно. На глазах у всех.

Он отпустил руку Фархада, но не сводил с него глаз. Затем он повернул голову к страже у входа.

– Позвать Джалалуддина! – приказал эмир.

Слово императора было исполнено мгновенно. Через несколько минут в покои ввели старого табиба. Он шел между двумя гвардейцами, и ему пришлось пройти через весь зал, мимо рядов эмиров, еще вчера искавших его расположения, а теперь смотревших на него со смесью презрения и страха. Он был бледен, его руки дрожали, но спину он держал прямо. Он бросил на Фархада один-единственный взгляд, полный чистой, концентрированной ненависти.

Тамерлан долго молчал, давая этой унизительной тишине сделать свою работу. – Ты почти уморил меня своими припарками, старик, – наконец произнес он, и его голос был тихим, беззлобным, но от этого еще более оскорбительным. – Сорок лет ты был моей тенью, ты лечил мои раны. Я доверял тебе свою жизнь. А в решающий час твои знания прокисли, как вчерашнее молоко.

Он сделал паузу, взяв со столика чашу с чаем.

– А этот человек, – он кивнул на Фархада, – которого ты назвал бродягой, сделал за один час то, чего ты не смог за месяц. Он вырвал меня из лап смерти, в которые ты меня так усердно толкал.

Джалалуддин рухнул на колени. Он понял, что оправдываться бесполезно. Нужно было сеять сомнение.

– Повелитель, я делал все, что мог! – его голос дрожал, но в нем звучала фанатичная убежденность. – Мои знания были бессильны, потому что это было не от мира сего! Это было колдовство! Темная магия, против которой бессильны травы и молитвы!

– Молчать! – оборвал его Тамерлан. – Единственное колдовство, которое я здесь вижу – это твоя некомпетентность, прикрытая суеверием. Я не буду тебя казнить. Ты слишком стар, и твоя былая служба защищает твою седую голову от плахи. Но твое время прошло.

Он посмотрел на Фархада, потом снова на коленопреклоненного старика.

– Отныне Фархад – мой главный целитель и советник. А ты будешь ему прислуживать. Будешь подавать ему инструменты. Растирать для него травы. И учиться. Если, конечно, твой ум еще способен к учению.

Это было хуже смерти. Это было публичное, изощренное уничтожение. Джалалуддин склонил голову до самого ковра, скрывая лицо, искаженное беззвучным криком ярости. Он, агент из будущего, проиграл этому выскочке, этой «Аномалии». Но в его униженном, раздавленном сознании уже рождался новый, ядовитый план.

«Хорошо, – думал он, чувствуя холод каменного пола лбом. – Хорошо, повелитель. Ты хочешь, чтобы я был рядом с ним? Чтобы я учился? Я буду учиться. Я изучу его, как редкую болезнь. Я найду его слабость. Я найду трещину в его броне. Ты не смог убить его тело, хромой лев. А я убью его душу. Я уничтожу твое доверие к этому лжепророку. И ты сам, своими руками, отправишь его на костер».

Вечером, на скромном приеме в честь выздоровления, Фархад впервые почувствовал себя в настоящем змеином гнезде. Пир был нерадостным. Эмиры, сидевшие на подушках, ели молча, бросая на него косые, изучающие взгляды. Каждый из них пытался понять, кто он – святой, которому нужно поклоняться, или могущественный колдун, которого следует бояться? Его «чудо» нарушило привычный порядок вещей, и это пугало их.

Фархад ощущал на себе их взгляды, как физическое давление. Но его разум был спокоен. Он, как аналитик, сканировал зал, классифицируя придворных: вот Шейх Hyp ад-Дин, его ненависть почти осязаема; вот молодой Мухаммад-Султан, его взгляд полон восторженного обожания; а вот рассудительный Шахрух, который смотрит на него с холодным, расчетливым интересом. Но главное, его собственное внимание было приковано к тени в дальнем углу, где, исполняя приказ императора, стоял униженный Джалалуддин. Он не двигался. Он просто смотрел. И Фархад знал, что это – взгляд змеи, выжидающей момент для удара.

И в этот момент, когда все его существо было напряжено, как натянутая тетива, в зал вошли женщины, чтобы приветствовать своего воскресшего повелителя.

Среди них была она. Ширин.

Мир для Фархада исчез. Он не услышал, как смолкла музыка. Он не заметил, как эмиры почтительно встали. Он видел только ее. Она двигалась с тихой, плавной грацией, и в ней не было ни придворной жеманности, ни заискивания. Лишь спокойное, врожденное достоинство. Он смотрел на нее, и видел не просто поразительно похожее лицо. Он видел душу. Душу его погибшей Севинч. Тот же изгиб губ, та же легкая родинка у виска, тот же взгляд, полный тихой, глубокой мудрости.

И в тот же миг его накрыло видение «призрачной истории». Реальность пошла рябью, как вода. Он увидел этот же зал, но через несколько лет. Он почувствовал запах гари и запекшейся крови. Он увидел, как на этих самых коврах, где сейчас сидели эмиры, лежат их мертвые, изувеченные тела. Он увидел, как на том месте, где сейчас играл музыкант, валяется опрокинутый стол, а под ним – убитый гвардеец. Призрак гражданской войны, которую он пришел предотвратить, закричал в его душе. И в центре этого ада он увидел ее, Ширин, которую тащили за волосы солдаты победившего принца.

Его лицо побледнело, рука, державшая пиалу с чаем, дрогнула так, что несколько капель пролилось на шелковый халат.

И Джалалуддин, наблюдавший за ним из своего угла, это увидел. Он, в отличие от других, смотрел не на женщин. Он смотрел на своего врага. И он увидел эту внезапную, необъяснимую перемену. Он увидел, как лицо этого каменного истукана, этого всезнающего провидца, на мгновение стало лицом смертельно раненого человека.

Он проследил за взглядом Фархада и увидел девушку. Он не понял, почему. Он не знал ни о какой Севинч. Но ему и не нужно было знать. Он, как опытный диверсант, понял главное. У этого существа, которое казалось ему сделанным из стали и льда, есть сердце. А у всего, что имеет сердце, есть уязвимость. Точка, удар в которую может оказаться смертельным.

Старый диверсант впервые за этот ужасный день улыбнулся. Едва заметная, хищная улыбка тронула уголки его губ. Он проиграл битву за жизнь императора. Но он только что нашел оружие, с помощью которого выиграет войну за его душу.

ГЛАВА 3. ЭМИР И ЕГО ТЕНЬ

С того дня, как Тамерлан поднялся с одра болезни, мир в ставке перевернулся. Центр власти, который всегда находился там, где стоял трон императора, обрел второй, тихий полюс. Этим полюсом был Фархад.

Теперь утренние советы в главном шатре проходили иначе. Тамерлан, все еще бледный, но с вернувшейся в глаза стальной волей, выслушивал доклады своих полководцев.