Письма о кантианской философии. Том 2

Кантовская философия и её популяризация.

Историко-философское значение второго тома (на примере работ К. Л. Рейнгольда)

Данный том посвящен ключевому этапу в развитии немецкой классической философии – переходу от критической философии Иммануила Канта к системам абсолютного идеализма. На материале работ Карла Леонгарда Рейнгольда и его современников том демонстрирует, как внутренняя динамика и критика кантианства породили мощное посткантовское движение. Его историко-философское значение можно суммировать в трех основных пунктах:

1. Зарождение посткантовского идеализма и поиск абсолютного основания

Том фиксирует crucial shift – момент, когда Рейнхольд из верного интерпретатора Канта превращается в его критика и систематизатора, стремящегося преодолеть perceived недостатки «Критики чистого разума». Его проект по выведению всей философии из единого, самоочевидного принципа («Элементарная философия» или «Elementarphilosophie») стал катализатором для всего последующего развития. Именно эта попытка найти безусловное (абсолютное) основание для системы знания задала интеллектуальную программу, которую затем блестяще развили И. Г. Фихте, Ф. В. Й. Шеллинг и Г. В. Ф. Гегель.

2. Выявление имманентных проблем кантовской системы: проблема «вещи-в-себе»

Рейнхольд, стремясь к строгой систематичности, с беспрецедентной ясностью выявил внутренние трудности философии Канта. Центральное место среди них заняла проблематичность статуса «вещи-в-себе» – непознаваемой трансцендентной причины наших ощущений. Критика Рейнхольда показала, что это понятие вступает в противоречие с основными запретами самой же «Критики» (например, на применение категорий за пределами возможного опыта). Эта проблема стала узловой точкой, вокруг которой развернулись ожесточенные споры (наиболее известный – «Спор об атеизме» между Ф. Г. Якоби и Фихте), в конечном итоге приведшие к отказу от «вещи-в-себе» и переходу к последовательному идеализму.

3. Роль моста между Кантом и Фихте

Философия Рейнхольда 1790-х годов, представленная в томе, не является лишь историческим курьезом. Она выполняет ключевую связующую функцию. Его поиск первого принципа, его emphasis на самосознании («теория представления») и его критика догматических элементов у Канта создали непосредственный интеллектуальный контекст и набор проблем, которые унаследовал и радикально переработал Иоганн Готлиб Фихте. Таким образом, второй том наглядно показывает, как «Наукоучение» Фихте возникло не на пустом месте, а стало прямым ответом на вызовы, сформулированные Рейнхольдом.

Первое письмо.

О некоторых предубеждениях против кантовской философии

Ваш длинный список неблагоприятных суждений известных людей о нынешних занятиях философствующего разума нисколько не смутил меня. Разве вы забыли, дорогой друг, что философия вообще, как бы её ни называли, никогда не имела много друзей среди жрецов религии и правосудия? Факты, и только факты внешнего, иногда естественного, иногда сверхъестественного опыта всегда были единственным реальным источником знания, из коего великая и правящая партия так называемых правоверных учёных Бога и закона желала черпать все религиозные убеждения и всё прочее.

Вследствие нередко доброжелательного и всегда хорошо оплачиваемого стремления сих опекунов остального человечества сохранить незыблемыми основы, на коих основано временное и вечное благополучие их воспитанников, отвращение сих опекунов к нововведениям философов становится тем ощутимее, чем менее можно отрицать, что большинство позитивных догматов веры, кои они исповедуют, не имеют под собою иных оснований, и права их начинают колебаться в тот самый момент, когда, принимая во внимание одно из них, дозволяется говорить о возможности, а принимая во внимание другие, – начинают философствовать о правомерности фактов, их обосновывающих.

Если бы философия, как ей так часто внушали, указуя перстом лишь на сии два пункта, критиковала бы всё остальное под луной и над луной, не исключая и самого разума, то наши позитивные теологи и юристы знали бы об этом не более, нежели наши теоретики. Врачи, историки, поэты и т. д. (за некоторыми редкими исключениями) подлинно по-прежнему принимают во внимание все их судьбы, открытия, предложения и прочее.

Однако, поскольку в последнее время философия более, нежели когда-либо, покушалась проникнуть в чуждые области сих двух факультетов; поскольку ныне стало очевидно, что то, что она называет естественной теологией и естественным правом, никоим образом не является простой попыткой подкрепить рассуждениями даже то, что в позитивной теологии и юриспруденции основано на видимых и слышимых, даже осязаемых фактах; поскольку хорошо известно, что результаты, кои должны быть установлены сими двумя философскими науками, не могут существовать без значительного ограничения символических книг трёх привилегированных религий, форм права, освящённых обычаем и письменными законами, а также прав церковных и светских властей, гарантированных реальным, отчасти древним, владением, – философия должна благодарить лишь толерантный гений нашего века за то, что вместо того, чтобы действовать против неё подобающим образом и навязать ей молчание рукою властей, довольствуются лишь тем, что делают ей дурное имя перед публикою.

То прискорбное обстоятельство, что политическая революция во Франции, коей ей приписывают вину, и научная революция, от коей она страдает в Германии, совпали во времени, подаёт для сего совершенно новую и особую причину, повод. Таким образом, враги философии оказались в положении, когда они могли напасть на неё одновременно с двух очень чувствительных сторон: осветить развращённость её внешнего влияния и слабость её внутреннего состояния на двух примерах, кои были перед глазами всего мира, и заставить её жестоко поплатиться за ужасные новшества, которые она произвела во Франции в среде теологов и юристов, – нелепыми новшествами, которые происходили в Германии в её собственной области.

Можно было предположить, что никто не будет долго смущен дурным именем, коим окрестили эти два обвинения, взятые вместе; и немецкий ученый, коего они так мало смущают, – благодаря тому, что он сделал опасное, но, слава Богу! еще не получившее широкого распространения ни у нас, ни за рубежом предположение, «будто бы немецкая нация будет первою на Земле», – опровергнутое со многим знанием, нашёл для сего названия слово с самою счастливою проницательностью. Поскольку новые законодатели Франции покушались основать свою государственную конституцию на (увы, колеблющихся) принципах естественного права, кои, конечно, можно назвать метафизическими в свете старого, физического принципа здания мироздания; и поскольку нынешняя реформация философии в Германии началась с кантовского исследования метафизики, то выражение метафизическая грёза одинаково подходит к обоим явлениям и служит не только для богословских и юридических врагов всякой философии вообще, но и для тех приверженцев и друзей прежней её формы, кои по вполне понятным причинам почитают новейшую наиболее опасною и неумолимою из всех, коих она когда-либо встречала. Противники последней будут приветствоваться в скором времени.

Итак, метафизическою грёзою следует называть то зло, коим ныне страдает здравый немецкий дух и которое, хотя когда-то, подобно приступам чувствительности, гениальности, стремления к просвещению и т. д., чаяло быть излеченным рукою времени, всё же должно было оставить после себя гораздо более пагубную слабость, нежели все предыдущие болезни духа. Поскольку те же самые симптомы в очах противников новой философии предвещают новую болезнь, а в очах друзей её – кризис и грядущее выздоровление от старой, то для вас, мой дорогой друг, было бы полезно кратко осветить их с обеих столь противоположных точек зрения! Вы, коей в любом споре с удовольствием выслушивает обе стороны, проявите к сему, без сомнения, определенный интерес.

В своем последнем письме вы частично опередили меня описанием жалоб оппонента. Я желаю извлечь из оного самое существенное и изложить здесь в связи с иными обвинениями, кои дошли до моего слуха. Тогда вы сможете судить, стали ли доводы моего оппонента слабее под моим пером.

Философский разум, говорят, в течение последних десяти лет всё более и более удаляется из области опыта, в коей он, после своих затяжных аберраций в бесплодных областях спекуляций, наконец-то посвятил себя для счастья человечества и где уже принёс самые спелые плоды во всех науках, полезных для человеческого рода. Чрез своих новейших представителей он не только претендует на те результаты, кои получил и установил о важнейших делах человечества путем наблюдения еще совсем недавно, но фактически отрицает за опытом всякую способность и право когда-либо давать определенные сведения по сим вопросам. Он ищет для своих последних занятий объекты, кои находятся на огромном расстоянии от всех истинных потребностей человечества, и разрывает все связи, коими сии объекты были связаны с вещами реального мира. С самою нелепою серьезностью человек расчленяет пространство и время, кои не суть ни пусты, ни исполнены, и субстанции, кои, как говорят, не являются ни духами, ни телами. Защитники здравого смысла наших современников все глубже втягиваются в споры, в коих им грозит опасность потерять свой собственный; и в то время как друзья и противники философии Канта не понимают ни друг друга, ни самих себя; в то время как из каждого старого спора возникает множество новых, полемизирующие партии множатся с каждой книжной ярмаркой, а облака пыли, окутывающие поле битвы, становятся все более непрозрачными для тех немногих зрителей, кои осмеливаются проводить на нём время: вот из сего непонятного грохота раздается один голос, возвещающий о конце всех метафизических препирательств, о вновь обретенных всеобщеверных принципах, о единой возможной философии и о соглашении на высшем совете будущих самодумов, благодаря коему даже единство веры непогрешимой и единственной блаженной Церкви должно быть посрамлено.

Еще лет десять назад на такую пакость взирали бы либо с презрительным молчанием, либо – в лучшем случае – тот или иной из любимых писателей народа от имени всех остальных защищал бы свой век от заразительной глупости улыбкой насмешки или жалостливым пожатием плеч. Но в наши дни даже некоторые из самых известных житейских мудрецов нашего отечества лично спускаются на поле боя, смешиваются с неискушёнными и безымянными бойцами и своим участием возводят словесный спор нескольких задумчивых людей в ранг предмета общественной важности. Позволяя соблазнить себя разрешением проблем, которые, к чести философского разума, никогда не должны были подниматься, они сами становятся всё более и более вовлечёнными; отвлекают дух начинающих добрых умов от предметов общественной пользы и приучают начинающего самостоятельного мыслителя к занятиям, от коих иссякает источник чувства, парализуются крылья воображения, остроумие притупляется, проницательность низводится до софистики, язык лишается своих сокровищ, обогащается пустыми словами, лишается всей силы, грации и гибкости, кои он сохранил под пером наших прекрасных умов и искусных мастеров, и низводится до состояния схоластического варварства, в каком еще не пребывал ни один живой язык. – И каков же будет выигрыш, коей компенсирует нам сию потерю? Предположим даже, что спорящим сторонам удалось, чего им еще никогда не удавалось, и для чего никогда не было менее видимости, нежели ныне, прийти к согласию относительно предметов их споров; что бы выиграли даже от сих устоявшихся метафизических истин? Большая, более трудолюбивая, более полезная часть нации исключена своими профессиональными обязанностями, меньшая, живущая в роскоши и удовольствиях, своим отвращением ко всякому напряжению, – обе исключены общим недостатком предварительных знаний от участия в искусственных умозрениях метафизики, кои так же трудно обрести, сколь они, как хвастаются их защитники, необходимы для блага человечества.

Лишь в редких случаях метафизик осмеливается перепрыгнуть через пропасть, коей его интеллектуализированный мир отделен от мира реального. Тем хуже для его науки, когда он отваживается на сей смертельный прыжок. Ибо лишь теперь она предстает в своей полной бесполезности, которая бросается в глаза всем, кроме него самого. В тот момент, когда он пытается приспособить законы своих разумных существ к делам людским, противоречие между возможностями, кои он вывел из своих абстракций, и необходимостью, коя является следствием реального, проявляется в самом ярком свете. Счастье, если он реформирует государства лишь на бумаге.

Ибо в сем случае он просто смешон. Он становится отвратительным, когда вмешивается в главные пружины политической машины, кою он разрушает в тот момент, когда прикладывает к ней свою улучшающую руку. Азиатский деспот, творящий свой произвол высшим законом, а удовлетворение слепого, но все же естественного инстинкта – конечной целью своего правления, не может более бесчеловечно бушевать в недрах государства, нежели космополит, реформирующий метафизику; ведь он собирается привести в исполнение умозрения якобы чистого разума. Для него нет ничего святого, кроме системы его вечных истин, с коими всё временное пребывает в прямом противоречии, и коим он должен по сей самой причине принести всё в жертву: собственность граждан – притязаниям интеллигенции, счастье и жизнь реальных людей – абстракции человечества, спасение существующих государств – благополучию всемирной республики граждан, невозможной помимо его воображения. Кто не подумает здесь сразу о Франции и не содрогнется перед конечной судьбой нации, коя была возведена философскими юристами, государственными деятелями и князьями в ранг первой нации в Европе, а ныне поставлена философией на грань гибели!»

Я сомневаюсь, что доверенное лицо, призванное представить жалобы противников новейшей философии на суд общественности, сможет выдвинуть какое-либо обвинение, которое не рассматривалось бы как причина или следствие перечисленных здесь, и, следовательно, не содержалось бы в них, по крайней мере, в сём отношении. Поскольку партия, коей я до сих пор позволял говорить, является более многочисленной, и поскольку жалобы, кои я здесь собрал, так часто повторяются и так общеизвестны, вы не упрекнете меня в пристрастности, если я буду несколько пространнее в изложении причин, – некоторые из коих еще никогда не приводились, а некоторые еще малоизвестны, – кои друзья новейшей философии могли бы противопоставить своим противникам.

Прежде всего, сии друзья должны протестовать против названия «метафизическая грёза» по той причине, что их философия, даже если бы ее можно было назвать болезнью, никоим образом не распространилась так широко, чтобы ее можно было с полным основанием причислить к эпидемиям. Число сочинений, вызванных новейшей философией и появившихся за последние десять лет, едва ли можно сравнить с количеством памфлетов, которые в течение одного года после восшествия на престол императора Иосифа II появились в Вене на тему о служанках. Пройдитесь по рубрикациям каталогов, кои уже несколько лет публикуются в «Allgemeine Literaturzeitung», и вы увидите, что категория философских сочинений в целом не только осталась, как то обычно бывает, одною из незначительных, но и по сравнению с собою прежнею едва заметно увеличилась. В одной половине сих немногих сочинений философия Канта вообще не рассматривается; а в другой половине на каждого друга сей философии приходится десять противников. Среди ее защитников, насколько мне известно, нет ни единого, кто до перехода на сторону Канта приобрел бы известность как философ по профессии; с другой стороны, более немало тех, кто не обладал ни талантом, ни искусством философского писателя; более тех, кто выражал новизну своего знакомства с духом своего учителя тою тревогой и принужденностью, с коими они цеплялись за букву его формул, и чьи имена были бы так же мало известны, как и неясное содержание их попыток, если бы защитник философии Канта до сих пор не был редкостью.

С другой стороны, большая часть тех, кто ополчался на Канта и его школу либо именем здравого смысла, либо какой-либо существующей философской системы, состоит из известных писателей, чьи имена служат не только для одобрения их спорных работ, но и для опровержения их оппонентов в очах немалой части публики. Как легко им, должно быть, было не уронить пред лицом толпы, которая причисляет их к числу своих любимых писателей, новую и неизвестную систему, предстающую перед их всеобщим судом и принимающую его сторону, и обширное произведение, вразумительное лишь при великом напряжении духа, которое многие не могут понять далее, нежели при помощи ознакомления с их же обвинениями, – я испытываю желание опровергнуть их короткими, написанными приятным языком, приправленными остроумием и юмором трактатами! Таким образом, если кантовская философия и впрямь есть зло, то распространение её столь незначительно, что многие и серьезные попытки, предпринимаемые против неё столь многими известными людьми, можно было бы счесть напрасною потерею времени, если бы не благотворное влияние и действие именно сих попыток. Тщательность существующих систем была выставлена на яркий свет, и здравому человеческому разуму был уготован новый триумф.

Против весьма тревожной жалобы на то, что «опыт низводится под влиянием новейшей философии», можно было бы возразить, сказав, что сию жалобу высказывает лишь одна половина оппонентов, тогда как другая половина обвиняет ту же самую философию в том, что она слишком много места отводит опыту, желая ограничить человеческую способность познания единственно его областью. Но друзья её утверждают, что учение Канта об опыте неправильно понимается обеими половинами, поскольку оно оценивается в том двусмысленном и колеблющемся смысле, который привыкли связывать со словом «опыт». Опыт, согласно всем концепциям сект доныне, был бы совершенно превратно понят; слишком глубоко принижен спиритуалистами, слишком высоко вознесен материалистами, слишком узко ограничен скептиками, слишком широко расширен мистиками; и достаточно лишь умеренного внимания к тому, что до Канта одновременно приписывалось и отрицалось опыту философами в целом и даже ныне его противниками, чтобы убедить себя в том, что подлинно не было некоего определенного значения, признаваемого всеми самостоятельно мыслящими людьми, за сим столь важным и столь часто употребляемым и злоупотребляемым словом.

То, что понятие опыта должно быть труднодостижимо в той степени определенности, какую оно предполагает для успешного употребления в философии, можно было бы заключить из одного того факта, что оно было упущено столь многими философами первого ранга, которые мыслили и мыслят о нем посредством характеристик столь совершенно противоположных. Поскольку оно не может быть выведено из общепринятого словоупотребления без осмотрительности и ограничений и поскольку оно может быть удержано в своей последовательной определенности лишь путем полного расчленения всех его особенностей, оно, конечно, должно быть исследовано: оно, конечно, должно вызвать изыскания, не имеющие прямой связи с государственным и сельским хозяйством, статистикой, тактикой, педагогикой и другими предметами, кои в наше время предпочтительно называют реальными, но которые тем не менее неизбежно необходимы для всех, кто имеет профессию или даже желание подробно знать действительные источники, пределы и различные виды человеческого знания.

Все остальные, привыкшие либо вообще ничего не мыслить об сих чрезвычайно важных для философа предметах, либо полагаться на чужие сообщения, могут находить и находят исследование пространства, отличного от наполненного и пустого, ибо простое пространство не состоит ни из наполненности, ни из пустоты, и субстанции, отличной от тела и духа, ибо под простою субстанцией нельзя мыслить ни тело, ни дух, – необъяснимым, и тем не менее остаются искусными и достойными учёными и деловыми людьми. Но они становятся смешными в тот момент, когда желают судить о бесполезности или незаменимости вопросов, смысл коих лежит вне их поля зрения, или когда им взбредает в голову насмехаться над несоответствиями, кои, конечно, всегда кроются в превратно понятом утверждении философа, как скоро не-философ вставляет в оное из своего собственного богатого запаса. Если верны лишь те результаты, кои кантовская философия извлекает из своих исследований пространства, времени и субстанции, то они ничего не дают для мнений любой философской секты, существовавшей доныне, но тем более – для будущей строго научной философии, которая не терпит никаких мнений в своей области.