Нерв памяти

Телефон на полке коротко вибрировал. Он давно перевёл его в режим, где звонки нужно было почти вымаливать, но некоторые уведомления всё равно пробивались, как вода через бетон. Экран загорелся: сообщение от бюро. Ничего драматического. «Напоминание: контрольный осмотр. Рекомендуем подтвердить или перенести». Вежливый, бездушный текст.

Он некоторое время смотрел на него, потом нажал «перенести» и выбрал самую дальнюю предложенную дату. Он понимал, что это глупо. Осмотр мог бы дать хоть какие-то опоры. Но в глубине души боялся: а что если приборы действительно что-то увидят? Не сбой. Не остаточный эффект. Что-то новое. И тогда всё, что он сейчас старательно удерживает на расстоянии – вспышки, шум, чужие коридоры, – вдруг обретёт форму. А форма – это уже область ответственности.

Экран погас. Квартира снова стала тем местом, где кроме него никто не присутствует – по крайней мере, открыто.

Он подошёл к стене, где висело старое зеркало. Это было не «умное» зеркало, не панель с расширенной реальностью, не инструмент диагностики. Просто стекло в раме. Он посмотрел на своё отражение: влажные волосы, усталые глаза, лицевая маска, на которую за эти месяцы он так и не научился надевать нужные эмоции для окружающих. Он слегка приподнял футболку, открыл грудь.

Узор выглядел почти мирно. Почти. В нём было странное достоинство рубца, который не скрыть, но с которым уже научились жить. Он не пульсировал, не блестел, не реагировал. Просто был. Как факт, как формулировка в отчёте, которую все принимают, потому что никто не знает, как её переписать.

– Ты всё равно будешь собой, – тихо сказал он отражению. – Даже если я решу, что тебя нет.

В зеркале никто не ответил. И это было самым правильным ответом.

Он опустил футболку, отошёл от зеркала и прислушался – к квартире, к себе, к городу за стенами. Внутри – тишина. Снаружи – всё тот же дождь, теперь чуть слабее, как если бы он сам устал. Издалека донёсся звук сирены – короткий, без паники, просто сигнал о чьей-то проблеме, которая решается далеко от него. Он поймал себя на том, что впервые за день не хочет проверять, что именно случилось. Не хочет быть частью общей нервной системы города, хотя ему так долго это казалось его единственной ролью.

Он подошёл к книжной полке. Книг у него было не так много – в этом городе бумага давно стала роскошью. Но несколько томов он всё же сохранял упрямо: старые детективы, пара научных сборников, один странный роман, который он когда-то нашёл на барахолке и купил не потому, что хотел прочесть, а потому что не мог отпустить из рук. Он вытянул его наугад, пролистал. Страницы чуть шуршали – звук удивительно живой среди общей усталости окружающего мира.

Он сел с книгой, но не читал. Слова прыгали, отказывались собираться в смысл. Мысли упрямо возвращались к сегодняшним трем вехам, к тому странному, медленному давлению, которое город оказывал на него весь день, словно проверяя на прочность.

В какой-то момент он понял, что не один.

Это не было ощущение присутствия в привычном смысле – никакого шороха, никакой тени, никакого движения краем глаза. Скорее – лёгкое смещение фона. Как если бы в комнате поменяли воздух. Тот же объём, те же стены, те же предметы – но плотность другая. Он поднял взгляд от не читаемой страницы.

Комната была прежней.

И всё же – нет.

Он медленно положил книгу рядом и встал. Сделал шаг. Второй. Мир не рухнул. Пол не провалился. Узору было всё равно. Но где-то на уровне, который не описывают ни медкарты, ни инструкции, что-то открылось. Как окно, которое приоткрыли не до конца, чтобы не замёрзнуть, но всё же впустили свежий воздух.

Он подошёл к окну, отодвинул штору. Двор тёк водой. В дальнем углу кто-то, не побоявшись дождя, ставил на табуретку ведро, собирая воду от крыши – вероятно, не для романтики. Соседский ребёнок, несмотря на мамины запреты, выбежал под дождь и крутился, расплескивая лужи, как будто это была игра со стихией. И в этой сцене не было ничего странного. Ничего необычного.

И всё же город смотрел.

Не глазами – не с камер, не через системы наблюдения, которых теперь и так едва хватало. Он смотрел через сам факт своего существования. Через здания, которые, как и он, пытались держаться. Через асфальт, который помнил шаги людей, даже если они сами забывали, куда шли. Через воду, которая стекала по трубам и возвращалась в систему, но всегда оставляла свою долю в трещинах и пористых структурах.

Рэй опустил штору. Ему не хотелось превращать собственное окно в точку связи. Иногда лучше оставлять свет приглушенным.

Он вернулся в комнату и просто сел на пол, прислонившись спиной к кровати. Так проще было чувствовать вес своего тела, тяжесть земли под ним, простую гравитацию. Всё, что можно измерить. Всё, что остаётся без поэзии.

Он вспомнил того подростка у киоска. Пустые куски памяти. Шум вместо воспоминаний. И подумал: если город и правда пытается «запомнить» – как во сне – то, возможно, цена за это была не в кодах и не в сетях. Возможно, цена – люди. Их дни. Их отрезки жизни.

Мысль была настолько нелепой, что он почти рассмеялся. Но смех не вышел. Только короткий, сухой выдох.

– Ты не бог, – сказал он пустоте. – Ты не мозг. Ты – город. И этого уже слишком много.

Слова, сказанные вслух, прозвучали резко, словно он ударил по воде. И вода, конечно, не ответила. Она просто продолжала течь.

Постепенно напряжение стало отпускать. Тело вспомнило, что оно устало не только от мыслей, но и от пройденных сегодня улиц, от холода, от постоянного внутреннего наблюдения. Он поднялся с пола, осознав, что всё это время не включал света. Надвинувшаяся к вечеру темнота превратила квартиру в мягкую пещеру. Это было не страшно. Это было даже… честнее.

Он прошёл в спальню, не раздеваясь полностью, только сменил мокрую рубашку на сухую футболку. Комнату наполнил тихий запах чистой ткани. Он лёг на кровать, не закрывая глаза сразу. Дал себе минуту, две, три – просто дышать.

Он не хотел снова видеть коридоры. Не хотел слышать чужие «намерения». Не хотел быть узлом. Хотел быть – человек. Уставший, с рубцом на груди, со списком болезней и справкой о нетрудоспособности. Человек.

Глаза всё равно закрылись.

На этот раз сна не было.

Было только долгожданное, простое, тяжёлое безвременье, где ни город, ни сеть, ни память – чужая или своя – не вмешивались. Где мир сузился до тепла пледа, ровного дыхания и редкого, почти ласкового стука дождя по подоконнику.

Город, возможно, продолжал что-то пытаться вспомнить.

Но хотя бы на несколько часов Рэй позволил себе забыть о том, что когда-то был частью его нервной системы.

Глава 2. Носители

Утро началось не с дождя – с новостей. В этом городе новости давно стали погодой: их не выбирали, ими дышали, они определяли, насколько сегодня тяжёлым будет воздух. Рэй включил экран не потому, что хотел – скорее из привычки проверять состояние внешнего мира, прежде чем позволить ему снова коснуться своей кожи.

Лента городских каналов давно перестала быть единым голосом. Теперь это был хор – раздробленный, перебивающий сам себя, в котором каждая нота пыталась перекричать остальные. Над всем этим вполголоса звучала тема дня: «носители».

Сначала – нейтральные сюжеты, поданные с официальной аккуратностью. Ведущая с идеально собранным лицом рассказывала ровным голосом, что «после импульса часть населения города демонстрирует необычные физиологические изменения», и что «медиальные исследования подтверждают наличие у некоторых граждан частично прозрачных нервных волокон, проводящих свет». На экране – анимация: нервная система человека, подсвеченные линии, бегущий по ним мягкий белёсый свет. Всё стерильно, без крови, без боли. Как презентация нового гаджета.

Потом – комментарии врачей. Очки, белые халаты, уверенные формулировки. «Это не болезнь», «это адаптационная реакция», «нам нужно наблюдать». Одни утверждали, что это – «естественное следствие глубокого вмешательства Биосети в организм человека». Другие говорили осторожнее: «результат недокументированных контактов с неустойчивыми сегментами сети». Слово «мутация» старались не произносить вслух. Оно слишком плохо продавалось.

Дальше начиналось самое интересное – мнение улиц. Кто-то говорил в камеру, что «носители» – новые святые. Кто-то – что это «ходячие ошибки», которых нужно изолировать ради безопасности всех остальных. «Чистые» уже успели провести несколько маршей – не массовых, но достаточно громких. На экране быстро мелькнул знакомый чёрный флаг с белыми буквами, и Рэй слегка поморщился. Эти ребята быстро учились жить внутри новостной экосистемы.

И среди всего этого – редкие, осторожные кадры самих носителей. Свидетельства, снятые на телефоны, украдкой, с трясущимися руками операторов. Молодой мужчина, сидящий на ступенях и смеющийся так, будто смеётся не он, а что-то через него. Пожилая женщина, у которой на шее под кожей иногда вспыхивают светлые полосы, когда она говорит. Подросток, закрывающий лицо ладонями, и сквозь пальцы видно, как в глубине кожи что-то светится – не ярко, но настойчиво, как свет далёкого маяка в тумане.

Город смотрел на своих новых людей так, как люди смотрят на первую трещину в любимой чашке: с ненавистью, страхом и странной нежностью – потому что это всё равно своё.

Рэй выключил звук. Образы продолжали идти по экрану, но без слов они воспринялись как-то честнее. Свечение нервов – волны света, бегущие под кожей. Тела – привычные, живые, но как будто уже не только человеческие. Он поймал себя на том, что смотрит на них не как зритель и не как бывший следователь. Ближе. Слишком близко.

Его собственная кожа немного потеплела. Не всплеск. Не ответ. Просто мягкое напоминание: «я здесь».

– Знаю, – тихо сказал он узору, хотя понимал, насколько глупо это звучит. – Я вижу.

Ведущая перешла на другой тон. Голос стал теплее, появилась попытка сочувствия. Она говорила о том, что уже появилось новое слово – «носители памяти». Городские психологи и философы тут же подхватили: если сеть научилась не просто передавать сигналы, но и удерживать фрагменты человеческого опыта, то, возможно, эти люди – первые, кто несёт в себе не только собственную биографию. В них – чужие сцены, чужие запахи, чужие лица. И никто пока не знал, где заканчивается их «я» и начинается чужое.

Рэй откинулся на спинку стула. «Чужие воспоминания» – эта фраза сегодня звучала уже третий раз за сутки. У подростка у киоска – «шум вместо памяти». В его сне – коридоры, которые явно были не из его жизни. Теперь – официальные новости. Это было похоже на ту самую ситуацию, когда город начинает повторять одно и то же слово, пока ты не услышишь.

Он вздохнул и выключил экран совсем. Не из-за страха. Из-за перенасыщения. Иногда новостью становишься не тогда, когда ты в эфире. Иногда – когда эфир слишком настойчиво касается тебя.

Он прошёлся по комнате, стараясь сбросить с себя липкое чувство чужой кожи на своих нервах. Остановился у окна. Двор уже просох после ночного дождя. На асфальте остались тёмные пятна, как остывшие синяки. Несколько соседей стояли у подъезда, разговаривая. Их голоса доносились обрывками – «видела», «по соседству», «сказали в поликлинике». В каждом слове слышался тот особый оттенок – смесь любопытства и страха. Люди в этом городе давно привыкли к странностям, но есть странности, которые заставляют их вспомнить, что они – не только жители, но и тела.

Телефон на столе мигнул. Восемь непрочитанных новостей с городских каналов. Три сообщения от бывших коллег – короткие, вежливые, как всегда, когда они не знали, имеют ли право его тревожить. Он открыл одно. «Ты видел? Похоже, это не локальное». Без приветствия, без подписи. Но он узнал почерк. Марек. Сухость текста – как всегда капсула от чувств.

Он ответил просто: «Вижу». И не стал отправлять ничего больше. Если Марек захочет сказать больше – скажет. Если нет – значит, пока не время.

Он поймал себя на том, что внутри нарастает знакомое ощущение: как перед бурей, когда ещё тихо, но ты уже чувствуешь давление воздуха. В такие моменты раньше он собирался, проверял оружие, документы, делал несколько механических действий, чтобы тело запомнило: «мы работаем». Теперь ему нечего было проверять. Кроме себя.

Он прошёл в ванную, включил свет и снова посмотрел на узор. Сегодня он был… странно спокойным. Линии – равномерные, без всплесков. Цвет – бледнее обычного. Как будто шрам, который раньше кричал, сейчас прислушивался. И от этого мир не становился безопаснее.

– Не моя война, – сказал он отражению. И сам же понял, каким пустым оказалось это заявление.

Он оделся и вышел. Не потому что у него была цель. Потому что сидеть в квартире, когда город начинает менять структуру своих нервов, было похоже на попытку спрятаться от землетрясения под столом – помогает до первой трещины.

На улице становилось шумнее. Город после каждой волны новостей выходил из своих нор, чтобы проверить реальность руками. Кто-то стоял на углу и спорил, размахивая руками. Кто-то включал на телефоне видеоролики и показывал соседям. Кто-то, наоборот, старался идти быстрее, будто можно было убежать от темы дня.

По дороге к рынку Рэй увидел новое граффити. Ещё вчера на этой стене был бессмысленный набор букв. Сегодня – аккуратный, выведенный тонкой чёрной краской знак: круг, внутри – сеть линий, сходящихся в одну яркую точку. Под ним слова: «Мы – узлы». Ни подписи, ни символики групп. Просто заявление.

Он остановился на секунду. Знак не был агрессивным. Скорее – уверенным. Как если бы кто-то тихо и спокойно принял решение за себя и теперь только уведомлял остальных.

Рядом стояли двое подростков, обсуждали. Один сказал: «Красиво». Другой – «Страшно». И эти два слова неожиданно хорошо описали весь город.

На рынке было шумно. Люди скупали продукты, лекарства, фильтры, как будто материальные вещи могли стать противоядием от новостей. Между рядами спешили «чистые» со своими листовками – теперь уже с новой темой: «Никаких светящихся нервов в наших домах». Рэй поймал взгляд одного из них. Там не было ненависти. Был страх. Настоящий. И это было хуже.

Он не собирался вмешиваться. Он шёл, как человек, который просто идёт. Но этот город давно перестал уважать тех, кто просто идёт.

У стены, недалеко от старой музыкальной лавки, он увидел её впервые – издалека. Девушка стояла, прислонившись к холодной кирпичной стене, и слушала город. Это было видно по всему: по тому, как она слегка наклонила голову, как её пальцы едва заметно двигались в воздухе, словно ловили что-то невидимое. В руках – маленький диктофон, старый, с кнопками. Она иногда нажимала на него, прислушивалась, снова отпускала.

Она выглядела молодой – слишком молодой для того, чтобы нести на себе такие вещи. Волосы собраны в небрежный хвост, на шее – шарф, даже в эту погоду. Лицо – не эффектное, но живое. И в этом лице было странное сочетание: мягкость и сосредоточенность.

Но не это задержало взгляд Рэя.

Когда она повернула голову, свет скользнул по её шее. На мгновение кожа стала прозрачнее, чем должна быть. И под ней – как под тонким стеклом – пробежала светлая линия. Тихая, неяркая. Даже не вспышка. Напоминание. Как дальняя молния без грома.

Он остановился. Не потому что хотел подглядеть. Потому что тело само застыло.

Девушка словно почувствовала это – не взгляд, что-то другое – и слегка обернулась. Их взгляды встретились. И в этот момент Рэй понял: она не просто слушает город. Она слышит то, что он давно перестал различать.

Она чуть улыбнулась – не ему, миру. И снова повернулась к стене, нажимая кнопку диктофона. Музыкальная лавка за её спиной была закрыта уже год. Но кажется, у этой стены до сих пор звучало что-то, что имело смысл записывать.

Рэй стоял недалеко, не подходя. Он даже не пытался обмануть себя легендой «случайного прохожего». В нём снова включилось старое следовательское внимание: наблюдать, не вмешиваясь. Смотреть, как складывается узор, прежде чем коснуться его.

Внутри – тихое, едва уловимое движение. Не вспышка, не сигнал. Как если бы кто-то издалека его позвал – не по имени, а по состоянию. Он провёл пальцами по груди поверх ткани. Узор пока молчал.

Но молчание иногда значит больше, чем любой крик.

Он сделал ещё несколько шагов, будто проверяя, действительно ли ноги всё ещё принадлежат ему, а не тому странному притяжению, которое исходило от девушки и от стены, рядом с которой она стояла. Толпа вокруг продолжала жить своей жизнью: кто-то спорил, кто-то покупал, кто-то смотрел украдкой, кто-то – в открытую. Город гудел, шуршал, дышал; звуки перемешивались в плотную ткань, и на её фоне всё, что происходило между Рэйем и девушкой, казалось слишком тихим и оттого – более настоящим.

Он подошёл не сразу. Сначала постоял поодаль, как когда-то стоял у места преступления, пока внутренний метроном не начинал стучать в нужном ритме. Он заметил детали: старый кожаный ремешок на запястье девушки, поцарапанный диктофон, на корпусе которого кто-то когда-то аккуратно нарисовал тонкую линию маркером – изломанную, как пульс. Её губы шевелились едва заметно, будто она проговаривала что-то беззвучно. Не слова – ритм. Музыканты делают так, когда проверяют, совпадает ли музыка в голове с миром вокруг.

Его взгляд невольно задержался на её шее. Там, где у обычного человека – просто кожа, у неё было… присутствие. Не рана. Не имплант. Что-то иное. Когда она поворачивала голову, когда менялось освещение, под кожей, как под тонким слоем льда, проступали слабые светлые прожилки, сходящиеся где-то глубже, в сторону ключицы. Они не светились постоянно, только иногда – короткими, почти застенчивыми импульсами. Как если бы нервная система вспоминала, что умеет быть не только проводником боли и команд, но и чем-то большим.

Он сделал ещё шаг.

– Ты тоже слышишь? – вдруг сказала она, не оборачиваясь.

Голос у неё был тихий, но не хрупкий. В нём была уверенность человека, который привык жить рядом с тем, что другие предпочитают не замечать. Рэй остановился. Он не успел ничего сказать – ни оправдаться, ни солгать, ни уйти. Фраза, казалось, была брошена в пространство. Но он знал, что это не так.

– Слышишь что? – спросил он спокойно, как спрашивал сотни раз раньше людей на грани нервного срыва или откровения. В голосе – ровность, которую он когда-то отработал годами, а теперь она возвращалась, как рефлекс.

Она повернула голову. Теперь посмотрела прямо на него. В глазах – не испуг, не любопытство. Признание факта.

– Как город говорит, – ответила Ния. Теперь голос звучал чуть тише, будто она делилась чем-то личным. – Не словами. Слова – это уже слишком поздно. Раньше.

Она подняла диктофон, нажала на кнопку. В динамике раздалось тихое шипение. И среди него – что-то ещё. Отдалённое гудение. Чуть слышный, странный ритм, не совпадающий ни с шумом толпы, ни с работой генераторов. Будто кто-то постукивал изнутри стен. Неровно. В отчаянии. Или наоборот – настойчиво, как ребёнок, уверенный, что его должны услышать, если он будет стучать достаточно долго.

– Это? – спросил он.

Она кивнула.

– Это – сегодня. А вчера было другое. И позавчера. Город не повторяется, – она усмехнулась уголком губ, – даже в своих ошибках. Он пытается… – она поискала слово, – собрать себя. Он разорван. И теперь – шьёт.

Рэй почувствовал, как внутри него что-то отзывается. Не узор – пока нет. Что-то более простое и более опасное: согласие. Потому что то, как она это сказала, совпадало с тем, что он сам ощущал последние месяцы, но боялся сформулировать.

– Ты… музыкант? – спросил он, потому что нужно было задать какой-то простой вопрос, вернуть разговор к чему-то приземлённому.

– Иногда, – она улыбнулась. – Иногда я просто… носитель. – Она произнесла слово без пафоса, почти спокойно. – Они придумали хорошее название. Хотя не для нас – для себя. Чтобы было, о чём спорить. Носители. Как будто мы – флешки, а не люди.

– Ты давно такая? – он кивнул на её шею, стараясь, чтобы жест был внимательным, а не вторгающимся.

Она на секунду задумалась.

– Я не знаю, когда это началось, – призналась. – Наверное, когда всем стало хуже. Или чуть раньше. Иногда мне кажется, что это было всегда – просто раньше у города не хватало голоса. А потом… – она пожала плечами. – Потом стали появляться эти полосы. Сначала думала – болезнь. Потом – что я с ума схожу. Потом – что я… – она усмехнулась, – мудрее всех. В итоге оказалось, как обычно: ни то, ни другое.

Она снова посмотрела на стену, как на инструмент. И в этот момент по её шее пробежал свет. Не ярко. Не вспышкой. Мягко, как дыхание. Он начался у основания шеи, поднялся выше, растёкся тонким лучом по коже вдоль нерва, и на секунду стало видно, как внутри неё проходит линия – идеально ровная, как нарисованная хирургической рукой. Свет прошёл – и исчез, оставив за собой только лёгкую бледность.

В тот же миг Рэй почувствовал, как его узор откликнулся. Не болью – эхо. Будто кто-то во внутренней пустоте провёл пальцами по натянутой струне. Лёгкий, едва различимый, но отчётливый вибрирующий импульс прошёл от груди к плечам, потом исчез.

Он едва заметно втянул воздух. Реакция была быстрой, честной. Без посредников. Город не спрашивал у него разрешения. Он просто соединял то, что считает частью себя.

– Ты это чувствуешь, – спокойно сказала она. Не вопрос. Утверждение.

– Что именно? – он всё ещё пытался удерживать разговор в рациональной плоскости, хотя чувствовал, как рациональность начинает терять опору.

– Связь, – просто сказала Ния. – Я – узел. Ты – тоже. Только ты долго притворялся, что тебя отключили.

Он хотел возразить. На уровне слов у него нашлось бы десяток аргументов: медицинских, юридических, личных. Он мог бы рассказать, что его официально признали выведенным из системы, что его случай – исключение, что он – не часть этого… музыкального оркестра, который она описывает. Но слова застряли.

Почему-то именно сейчас ему вспомнилось, как в детстве он лежал в лечебнице, и врачи пытались убеждать его, что аппараты, к которым он подключён, – просто инструменты, не часть его. А тело каждый раз отвечало им дрожью, словно знало больше, чем люди в белых халатах. И сейчас это ощущение вернулось.

– Я не… – начал он и не договорил. Потому что в этот момент произошла первая трещина.

Не в стене. В ней.

Ния вдруг сжалась, как если бы в неё воткнули тонкую невидимую иглу. Пальцы судорожно вцепились в диктофон. Плечи поднялись. Лицо на секунду стало чужим – напряжённым, стиснутым. Свет под её кожей вспыхнул снова – не мягко. Резко. Как короткое замыкание.

– Всё в порядке? – тихо сказал он, делая шаг ближе.

– Тихо, – прошептала она, и голос был не её. Слишком сухой, слишком сосредоточенный на чём-то другом. – Сейчас он… – она не договорила.

Свет побежал по её шее, как волна. Не один луч – десятки тонких линий. Они вспыхивали и гасли, словно кто-то пытался найти правильный ритм и всё время ошибался. Девушка запрокинула голову, дыхание сбилось. Под кожей её нервные волокна стали похожи на оптоволоконные нити, через которые кто-то проталкивает слишком много информации.

Толпа вокруг замерла. Кто-то выругался. Кто-то уже потянулся за телефоном. Кто-то шепнул «носитель». Кто-то – «держите её». Городские сцены умели превращаться в спектакли быстрее, чем включались камеры наблюдения.

Рэй не любил людей, которые бросались «помогать» первым, не понимая, что делают. Он знал, чем заканчивается паника вокруг нестабильных состояний. Он поднял руку, как делал много лет в отделе, когда нужно было взять пространство под контроль.

– Не трогайте её, – резко, чётко, уверенно сказал он. – Отойдите.

Тон был таким, что большинство послушалось, даже не задумываясь. Кто-то хотел возразить – и передумал, наткнувшись на его взгляд.

Он подошёл ближе к Нии. Свет тем временем усиливался. Он видел, как под кожей на шее, под ключицей, на виске – тонкие, полупрозрачные нити нервов светятся изнутри. Как будто по ним проходил не электрический импульс – память. Он не знал, как это возможно. Он просто видел.

– Ния, – тихо сказал он, впервые назвав её по имени, хотя она ещё не представлялась. Ему показалось это странно естественным. – Слышишь меня?

Она услышала. Но не ответила сразу. Её тело выгнулось, словно невидимая рука попыталась подтянуть её вверх за внутренние струны. Колени дрогнули. Он успел подхватить её, чтобы она не ударилась о стену.

Прикосновение было… неправильным. Не потому что он боялся касаться больного человека. Потому что в тот миг, когда его руки коснулись её спины, его узор ожил.

Не вспышкой. Волной.

Сначала – холод. Потом – жар. И главное – ощущение, будто его грудную клетку на секунду включили в чей-то чужой контур. Не больно. Но глубоко. Внутри возникло чувство синхронизации. Как если бы два сердца на мгновение попытались биться в одном ритме и не договорились.