Отражения: Кровь на стекле

– Мне нужен доступ в картотеку, – сказала Елена. – По подростковой группе. Даты, состав, фамилии, сопутствующие формы. И – в подвал. Официально, по бумаге – сегодня не получится. Поэтому хотя бы посмотреть «где» и «как». – Она чуть улыбнулась. – Я умею ходить тихо.

Лавров усмехнулся едва заметно: этот язык он понимал. Он достал ключи из ящика стола – брелок в виде крошечной латунной рамки – и поднялся.

– Картотека – здесь, рядом, – сказал он. – Подвал… – он задумался, как если бы хотел убрать слово во внутренний карман, – подвал позже. Там нужно предупредить тех, кого лучше предупреждать. – Он встретил её взгляд и добавил спокойно: – Не потому что я прячу. Потому что не люблю, когда вас пугают звуками.

Его слова случайно задели что-то в груди – вспышку воспоминания о вчерашних шагах за дверью «зала зеркал». Елена кивнула. Картотека – это уже много.

– Пойдёмте, – сказал Лавров, мягко отодвигая стул. – По пути покажу вам коридор «психокоррекции». Там висят старые расписания. Они никому не нужны, но иногда на них оседает правда.

Коридор «психокоррекции» начинался за дверью с облупленной эмалированной табличкой, на которой буквы когда-то выжигали чем-то горячим. Внутри пахло влажной бумагой – той самой, которую доставали из папок и читали стоя, не садясь, чтобы «надолго не задерживаться». Лавров включил свет – лампы моргнули, но загорелись ровно. На стенах – две рамы с под стеклом: «расписание групп», «ответственные». Годы шли по ним, как мхи по камню.

– Мы не всё сохранили, – сказал он. – Но то, что осталась – честнее чистых полок.

Елена подошла к первой рамке. В клетках – «коррекция поведения (подростковая)», «аутотренинг», «рефлексия», «группа самоанализа». Внизу – мелко, чуть наискось, вписано: «зеркальная фаза – 7 мест». Елена коснулась стекла костяшкой пальца – не чтобы постучать, чтобы почувствовать толщину. Стекло было старое, немного зелёное.

– «Семь мест», – произнесла она. – Жёсткая цифра.

– Соколов любил жесткие цифры, – сказал Лавров без улыбки. – Он считал, что дисциплина количества – это дисциплина смысла. Если семь – значит не восемь. И не шесть. – Он перевёл взгляд на расписание. – Он говорил: «семь – как неделя». Для группы – цикл. Для каждого – выбор.

Елена уйти от слова «грех» не пыталась. Она знала: когда разговор ведёшь с человеком, у которого тоже есть картотека в голове, лучше не уворачиваться.

– Он называл зеркала по «грехам»? – спросила прямо.

Лавров слегка повёл плечом.

– Называл. Но это была не религиозная игра. Скорее – язык для подростков, – произнёс он. – Он объяснял: «грех» – это имя для привычки, которая делает тебе хуже. «Гордыня» – страх быть слабым. «Жадность» – страх не получить. И так далее. Я… – он замолчал, подбирая слово, – я не всегда был согласен. Но метод соответствовал времени. Тогда требовали «результов» – быстро и отчётно. Зеркала давали картинку. А картинка – это нирвана для комиссии.

– И вы с ним работали, – сказала Елена. – В группе подростков.

– Да, – кивнул он. – На нескольких потоках. Один – тот самый, о котором вы спрашиваете, – он вздохнул. – Семеро. «Семь мест». Он даже рамки маркировал тогда – римскими. Рамы были старые, привезённые из… – Лавров на секунду прикусил губу, – из театрального фонда, кажется. Я не уверен. Но я помню, что на задних планках стояли литеры – некоторые с буквами. И… – он посмотрел на Елену прямо, – однажды я видел на кромке амальгамы выцарапанную «III». Это было не заводское. Это было чей-то ноготь или игла.

Елена не позволила себе ни кивка, ни вздоха. Просто внутренне отметила: линия совпала с тем, что дала ей лавка «Лунная ртуть». Мир складывался, как осколки, которые со второго раза, оказывается, – с одного набора.

– Скажите, – мягко произнесла она, – в комнатах остались какие-то элементы «тех» занятий? Форма, табуреты, отметки на полу. – Она говорила то, что слышат стены.

– В самой «зале» – нет, – ответил Лавров. – Мы годы назад вывезли стулья, закрыли зеркало брезентом. Но… – он чуть кивнул, – подвал – другое дело. Там есть и рамные стойки, и запасные планки, и списанные стекла, – он сделал паузу, – и я почти уверен, что на одном из них сохранились те самые буквы. Пятна лака. Может быть – и «А.С.» где-то на ленте. – Он посмотрел на неё испытующе. – Вы ведь это искали, когда приходили ночью? Я не идиот, Елена. Коридор «слушает».

Она не стала отрицать. И в его голосе не было того, что требовало бы оправданий.

– Я ищу «как», – сказала она. – Зачем мы успеем. «Кто» – тоже, но мне сейчас важнее связать предметы. Потому что «он» связывает именно их, а уже потом – людей.

Лавров пошёл дальше по коридору. Они миновали заколоченную дверь, за которой, судя по шрамам на коробке, кто-то неудачно пытался спрятать прошлое. На следующей висела табличка «Картотека». Ключ лёг в сердце замка, как в правильный паз. Запах внутри был сосново-пыльным, как в старых библиотеках у моря: чуть смолы, чуть плесени, чуть старого клея.

Комната была невысокой и длинной, заставленной до половины металлическими шкафами и шкафчиками с выдвижными ящиками. На каждом – бумажная полоска с буквами и годами. «Пациенты / 199…», «Группы / 200…», «Методички». У стены – стол с лампой; абажур был из зелёного стекла, как в кино, но поцарапанный. На столе – пресс для бумаг, старинный, тяжёлый, с рукоятью в форме «арки».

– Я буду рядом, – сказал Лавров, – но дам вам тишину. Некоторые папки любят, чтобы их открывали молча. – Он коснулся пальцем одного из шкафов. – Здесь – «подростковые», конец девяностых. Вам сюда. – И сел в углу, сделав вид, что читает. Ему это удавалось: тишина с ним слипалась, как у тех, кто умеет не мешать.

Елена начала с ящиков по годам. Пальцы быстро научились распознавать «свою» бумагу: её выдаёт и плотность, и резкость запаха, и то, как края отбились. На карточках – поля: «ФИО», «дата», «диагноз», «процедуры», «группа». На многих – «коррекционная группа №3, №4…», реже – «зеркальная фаза». Там, где стояло «зеркальная», почерк был иной – кажется, рукой одного и того же человека.

– Кто вёл записи для «зеркальной фазы»? – спросила она, не поднимая головы.

– В основном – он, – ответил Лавров. – Соколов. Иногда – медсестра Анна Т. – Он задумался. – Фамилию мы вечно писали с ошибкой; может, потому и в документах осталась каша. «Ток—» или «Токар—». Это не принципиально для ваших задач. Для наших – было.

Елена пробежала глазами «А. Т.». Буквы упали на ту же полку, где лежал вечерний «Ток—в» в дневнике Ирины. Она вытащила несколько карточек – «Группа №3, «зеркальная фаза», «7 мест». В список – семь фамилий. В некоторых – половины не хватало: бумага, как память, ломается по шву. Она нашла «Крав—», «Павл—», «Ток—». Слева было поле «класс / школа». Строчка «шк. №…» вела к тем же годам, что уже были у неё на доске. Логика начинала дышать.

– Можно копировать? – спросила она.

– Фотографируйте, – сказал Лавров. – Ксерокса мы не любим – он сжигает свет. – Он улыбнулся этой странной фразе, как собственной привычке.

Елена сняла на телефон по два кадра каждой карточки: общий и крупный – для рук Лиды. В одном ящике, ближе к дну, нашлась папка «Отчёт экспериментальной группы (психокоррекция, 199…)». Ставший привычным шрифт «машинки», печати с гербом санатория, подпись Соколова. Он писал сухо, но между строк вылезали те же «семь»: «дисциплина взгляда», «распознавание аффективных реакций», «выделение ведущего «порока»». В конце – «заключение»: «в будущем целесообразно перевести методику в статус «клинической» с возможностью…» – дальше шёл текст, от которого в современных отчётах делается не по себе: «отсев», «негативные случаи», «самоустранение». Елена почувствовала, как во рту появляется вкус железа – всегда так, когда слова отказываются быть только словами.

– Вы это читали? – спросила она у Лаврова, не поворачиваясь.

– Много лет назад, – сказал он. – Тогда это казалось «языком науки». Теперь – «языком отговорок». – Он замолчал. – Вы не ищете оправданий. Мне это… – он искал слово, – близко.

Там, где обычно заканчиваются «дела», у Елены начинался процесс «сборки». Она аккуратно вернула папку в ящик, перевела взгляд на соседний – «Фотоматериалы / мероприятия». Так иногда пишут о том, что никто не просил снимать. Внутри – прозрачные конверты с контактами, старые цветные ксерокопии, где лица расплывались в оранжевый. Она искала не лица – контуры.

– Позвольте, – сказала Елена и переложила один конверт на стол. На первом кадре – актовый зал, на стене – баннер «День открытых дверей». На втором – дети в белых халатах, и рядом – мужчина в очках, в светлой рубашке. Не Соколов – слишком молодой. Третий кадр был тёмнее: комната с рамами. И – зеркало. Единственное, целое. На его кромке, если наклонить, можно было увидеть маленький неровный удар – как выщерблина.

– Это чья-то «III», – выдохнула Елена вслух, хотя на фото цифры не было видно. Ей возвращался в ладонь утренний осколок.

– Вы видите больше, чем есть, – заметил Лавров без раздражения.

– Я вижу – совпадения, которые перестали быть случайными, – сказала Елена.

(Курсив: неизвестный наблюдатель, сидя на периле лестничного пролёта, где сквозняк играет с мусором, представил эту картотеку детально – он помнил её запах. Помнил, как бумага жалит пальцы, если трогать её в ноябре. Он ещё помнил, где лежит конверт, который она ищет. Он не торопился. Он любил, когда её шаги сами приводят в нужную дверь.)

– Ещё один ящик, – сказала Елена, скорее себе. – «Фото – учебные». – И потянула на себя тяжёлую металлическую ручку.

«Фото – учебные» оказался самым тяжёлым. Бумага здесь была плотнее, и конверты – толще. На каждом – подпись бледным карандашом: «сеанс 3», «подготовка», «комната». На первом конверте – штамп: «для служебного пользования». Елена аккуратно вклинила ноготь в клапан – бумага немедленно пошла по волне, дала. Внутри – контактные листы и несколько вырезанных, уже увеличенных снимков. В очерёдности кадров угадывался чей-то алгоритм: пустой зал – люди входят – стоят – рассаживаются – смотрят.

Она раскладывала фотографии на столе рядами, как картограф, который у воды просит у берега честной линии. На третьем ряду появился кадр, от которого звук в комнате стал звонче. Семеро подростков – в профиль, в пол-оборота, беспорядочно. Слева – плетёный табурет, справа – край рамы. Позади – то самое зеркало, в массивной, потемневшей раме. И, как всегда, блик: в стекле чёрный кусок отражения, которое отстаёт на долю секунды.

Её пальцы начали искать то, что найдено уже «до»: сутулый мальчишка; девочка со взглядом влево, в глубину стекла; двое коротко стриженных; девочка с книгой; длинный, угловатый – с лёгкой асимметрией лица в зеркале. Они были живыми на бумаге так, как мёртвые не бывают: случайным, неровным, почти медицинским.

– Это… – начал Лавров, подошедший ближе, – это са… – он не договорил. Он узнал. Узнавание было на его лице неслышным – как если бы в виске ударило кровь. – Откуда у вас это? – Он одёрнул себя и усмехнулся. – Простите. Неправильный вопрос. Откуда у нас это – я знаю.

Елена ничего не сказала. Она перевела взгляд на оборот одной из фотографий: карандашом по жёлтой бумаге были выведены цифры – «7». Ниже – дата, двадцатилетней давности. И две буквы: «П.» и «А.С.» – как «подпись» и «проверил».

– Соколов, – сказал Лавров. – Он подписывал все комплекты, даже когда не сам снимал. «П.» – оператор, думаю. У нас тогда был один «П.», который всё делал. – Он замолчал, глядя на снимок, как в собственную биографию. – Можно?

– Конечно, – сказала Елена, отодвигая снимок к нему.

– Вы знаете, – он не поднимал глаз, – он любил говорить «встретиться со своей виной». Но я всегда думал – правильнее «со своим страхом». «Вина» – это для отчёта. «Страх» – для жизни. – Он положил снимок на место. – Это не оправдание, – добавил тихо. – Это ремарка.

– Ремарки полезны, – сказала Елена. – Особенно когда из них вырастают абзацы. – Она взяла другой конверт. На нём – пометка «камера хранения / V». Сердце в груди повело себя некрасиво: сделало лишний, неэтичный удар. Внутри – пара снимков, технических, снятых поверх коробок и замков. На одном – номерные таблички «I», «II», «III», «IV», «V». И ключи – на гвозде. Внутренняя логика круга становилась обидно видимой.

– Это когда делали инвентаризацию? – спросила Елена.

– Кажется, да, – кивнул Лавров. – После бури. Перед тем, как «заморозить». Тогда всё фотографировали – чтобы «если вернёмся». – Он вздохнул. – Не вернулись. По крайней мере – официально.

Она заметила у края стола ещё один тонкий конверт, неприметный, без подписи. В таких карманах обычно держат то, чему никакая подпись не помогает – просто «пусть будет». Елена раскрыла его и вынула один-единственный снимок. Он был тёмным и зернистым. На нём – пустая комната, в дальнем углу – зеркало, накрытое тканью. А спереди – стол, на нём – ложка, кружка, блик света и… – в левом нижнем углу, почти на рамке, – чья-то рука, попавшая в кадр. Ладонь длиннопалая, без ожогов, без мазолей. Кожа – чистая, сухая, но на подушечках – словно лёгкая соль. Елена подняла бровь: утро в порту снова вошло в комнату.

– Кто снимал? – спросила, не отрывая взгляда.

– Не знаю, – честно ответил Лавров. – Это уже из тех «ничьих» конвертов, которые живут в картотеках сами собой. – Он сделал шаг назад, как делает человек, у которого и так тесно в голове.

Елена сложила фотографии в ряд, как выкладывают парад офицеров перед проверкой. И тогда увидела деталь, которая пряталась, пока её не позвали. На одном из «семёрочных» кадров, на самом краю зеркала, где позолота съела дерево, была тонкая царапина – неправильная, как если бы кто-то пытался писать, но рука дрогнула. На увеличение это было просто «шрам». Но у неё в пальцах был «III» из лавки, «I» из конверта, «V» из жетона. И «семь» на обороте. Навык собирал ряд.

– Можно это забрать на час? – спросила она. – Под расписку, разумеется. Отсканировать, чтобы не травматично. Я верну сегодня.

– Я понимаю, – сказал Лавров. – Даже если бы не понимал, всё равно дал бы, – добавил честно. – Потому что вы пришли не «за мистикой». Вы пришли за порядком. – Он улыбнулся близко к усталости. – А порядок – единственное, что здесь ещё заслуживает уважения.

(Курсив: неизвестный наблюдатель, спускаясь в подвал своим маршрутом, где ступени знают его вес, подумал о том, что «порядок» – это то, что делает боль терпимой. «Семь мест», «семь зеркал», «семь букв». Он хотел написать ей записку – «смотри дольше» – но она и так уже смотрела. Он просто шёл, считая ступени: «раз, два, три, четыре…»)

– Ещё одно, – сказала Елена, когда они складывали конверты обратно. – Формально спрошу не сейчас, но… – она подняла глаза, – доступ в подвал сегодня возможен?

Лавров посмотрел в окно – на воду, которая будто притворялась небом.

– Формально – нет, – сказал он. – Не потому что «бумаги», потому что «невовремя». Там сейчас чинят вентиляцию. – Он чуть улыбнулся, – и когда «чинят вентиляцию», там всегда «не место». Неформально… – он вернул взгляд, – если вы будете рядом в шесть, я покажу вам дверь и ключ. Я не пойду внутрь – у меня пациенты. Но дверь – это уже много.

– Достаточно, – сказала Елена. – Спасибо.

И только тогда её рука потянулась к маленькой металлической коробке на краю стола – той, что выглядела чужой. Лавров отметил движение и хмыкнул.

– Там – пропускные цидулы для столовой, – объяснил он. – Ничего романтического.

Елена отдёрнула пальцы – не из вежливости, из дисциплины. И всё же отметила про себя: он видит мелочи. Это либо хороший врач, либо хороший игрок. Иногда – и то, и другое.

На выходе из картотеки Лавров задержался у «рапорта» о той самой «зеркальной фазе», словно не хотел уходить из комнаты, где всё сложено в ячейки. Потом повёл Елену другим коридором – «для персонала». Здесь пахло не камфорой, а свежей краской и мокрым картоном. Трубы вели куда-то вверх и вниз, как сосуды в организме. В узком просвете между двумя дверями был прозрачный пластиковый стенд, на котором висели «внутренние объявления». Елена пробежала глазами по ним, и вдруг – как будто раньше слова скрывали ключ – увидела листок с едва заметным оттиском штампа «архив». На нём – список: «фотофонд: комплект №7 – зал зеркал – хран. ед. 14, 15; «психокоррекция: группы – 199…»; примечание: «передано из отделения…» – слово было размазано водой. Внизу – подпись, от которой у неё ёкнуло: «А. Соколов». Рядом – карандашом, другой рукой: «проверил А. Л.». Лавров.

– Это… – начал он, но Елена не дала ему оговариваться.

– Это – просто факт, – сказала она. – Вы «проверяли» фонды. Логично. – И, чтобы снять с него вину за выжженные буквы, добавила: – Я бы тоже проверяла, если бы имела доступ.

– Я не прячу, – повторил Лавров, чуть устало. – Я берегу ту часть, которая ещё может не сломаться. Знаете, у нас здесь есть странная вещь: вещи ломаются от слова «смотри». – Он усмехнулся. – Вы улыбаетесь – вы это знаете.

– Знаю, – сказала Елена. – Но так же ломаются и легенды. От «смотри». – Она остановилась и посмотрела в окно лестничной клетки. Внизу тянулся пустой двор, где ветер гонял обрывки упаковочной бумаги с гербом санатория. Тот самый герб, что попался ей ночью в лавке Ирины. Круг замыкался не мистикой – логистикой.

Они вернулись к его кабинету. Елена поблагодарила коротко – она не любила длинных речей там, где работа ещё не сделана. Лавров задержал её на пороге одним вопросом – без подвоха, но с вниманием:

– Вы верите в «силу зеркал», Елена Викторовна? – спросил он. – Или это всё – только язык?

Она поставила ладонь на косяк и почувствовала под пальцами шероховатую краску – такую краску наносят, когда хотят, чтобы пальцы скользили меньше.

– Я верю в силу взгляда, – сказала она. – Зеркало – это просто поверхность, с которой проще не врать себе. – И, чуть повернув голову, добавила: – А ещё я верю в силу места. У вас тут – место. Он сюда ведёт не потому, что «мистика». А потому что здесь всё уже готово: воздух, запах, двери, фотографии. Ему тут легче считать.

Лавров кивнул – как человек, который услышал правду, которую давно подозревал.

– В шесть, – повторил он. – Дверь в подвал – с торца, где подъезд для поставок. Я оставлю замок открытым. Но… – он поднял пальцы, – одну вещь не забудьте: если вам показалось, что в стекле кто-то есть, это не значит, что он есть. Это значит, что вы устали. Или – что кто-то очень хорошо поставил свет.

– Я не устаю, – сказала Елена спокойно. – Я экономлю. – И вышла в коридор.

Вестибюль встретил её тем же пустым стуком батарей. Евдокия подняла глаза, и в них было то же любопытство, только теперь к нему примешалась оценка: «успела». Елена кивнула – «успела». У двери она задержалась ровно на ту секунду, которую дают себе те, кто возвращается за забытым – но ей ничего не требовалось. Она просто слушала здание. Из глубины шёл мягкий дуговой звук – тележка по плитке. По лестнице вверх – короткие каблуки. Где-то хлопнула форточка. Всё было обычным. Даже слишком.

На улице воздух был холоднее, а небо – чище. Елена обогнула корпус «А» и вышла к задней стене, к той самой рампе, о которой говорил Лавров. Металлическая дверь с широкой ручкой, краска облезла по краям, замок – свежий, на нём ни «соплей», ни налёта. Она коснулась пальцем – железо отдавалось теплом. Значит, его недавно трогали. Она запомнила это место телом – лучше, чем на карте.

В отдел она вернулась без поспешности – поспешность выдаёт, что у тебя что-то есть. В кабинете, прежде чем закрыть за собой, она разложила на столе снятые копии карточек и фотографии. Около каждого фрагмента написала тонким карандашом – «совпад» – там, где линии сходились. И тогда внизу стола, как будто сама, из-под папки «Методички», выехала тонкая серая папка с наклейкой «Фотокопии (разные)». Видимо, её кто-то подкладывал когда-то «на потом».

Внутри – несколько копий снимка, который она уже видела, но не держала в руках. Семь подростков у большого зеркала. На обороте – знакомая ей по ночи рука: «П.» – карандашом, неровно. И ниже – тонко, чужой графит: «Проверил. А.С.» – и дата. Елена на секунду услышала, как бьётся собственное сердце – не потому, что «мистика», потому что «подпись». Подпись – это тот же звук, что шаги за дверью: «я здесь был». Она села ровнее и положила снимок на середину стола, туда, где на доске уже висели слова «семь зеркал», «метки», «считает вслух».

Хук выстрелил не в коридоре, а на самой бумаге. Между «П.» и «А.С.» кто-то когда-то провёл ногтем – осталась еле видимая бороздка. По диагонали. Как привычка. Как знак.

Елена подняла голову, и в стекле окна, там, где отражается коридор, на миг показалась чья-то тень. Или просто лампа мигнула. Она не пошла проверять. Она взяла телефон и набрала коротко: «Андрей. Есть фото. Семь. Подпись А.С. Будь через час».

И положила ладонь на снимок – не чтобы греть, чтобы заякорить реальность. В этой истории всё ещё держала бумага. И это было её преимущество.

Глава 4

К вечеру город уселся в темноту, как в старое кресло: без сюсюканья, с тихим вскрипом. Двор дома Кравченко был глухим колодцем между стенами – стандартный советский прямоугольник, где мусорка прячется за ржавым сараем, а ветер учится свистеть на одном и том же окне. Елена поднялась на третий этаж, считая ступени так же, как считала сегодня даты и фамилии: не для успокоения – для порядка. На площадке пахло варёным картофелем и линолеумом, который моют солью. Дверь нужной квартиры выглядела тугой: новая накладка замка, старые вмятины рядом. Глазок тёмным кружком смотрел на мир, ничего не обещая.

Открыл мужчина с крупными плечами и слишком тонкими запястьями – словно на него однажды надели неправильную одежду, и он с тех пор носит в себе этот дисбаланс. Олег Кравченко никуда не пригласил взглядом, просто отошёл вглубь и сказал: «Проходите». Голос – ободранный, без приветствий.

Кухня была узкая и тёплая, как ладонь. На столе – кружка с недопитым чаем, в блюдце – два сахарных кубика, один раскрошен. Холодильник старого типа, на нём магниты с видами городов, в которых они, скорее всего, никогда не были. Слева – дверной проём в комнату, откуда пахло пылью и чем-то сладким, возможно – мелиссой. В глубине шевельнулась Марина – сестра, похожая на Олега тем, как держит плечи: будто ждёт удар, но не отходит.

– Мы недолго, – сказала Елена. – Нужно уточнить детали по тем давним «занятиям» в санатории. И – поговорить о сегодняшнем.

Олег усмехнулся так, будто слово «сегодняшнее» ему не нравится – слишком длинное для их действительности.

– У нас нет «деталей», – сказал он. – Мы не любим вспоминать. – Он посмотрел на Мариныну ладонь – та сжала край халата – и смягчился на полтона: – И мы ничего не видели.

Елена не стала спорить. Здесь работало другое: не «вспомните», а «покажите». Она сделала шаг в комнату. Квартира была из тех, где мебель стоит по внешней логике, а вещи – по внутренней. На стене, напротив окна, висело старое зеркало в резной раме – дерево потемнело, позолота местами слезла. Трещина шла от верхнего левого угла к середине, как молния, застывшая на сухом небе. Внизу, на кромке, иголкой – или гвоздём – выцарапана римская «IV». Неглубоко, но уверенно.

– Это давно у вас? – спросила Елена, не меняя голоса.

Марина на миг перестала дышать, словно Елена коснулась не зеркала, а ребра.

– Домашнее, – сказал Олег. – Дедово. В деревне было. Потом сюда привезли. – И, видя, что Елена не отводит взгляд, добавил: – Надпись не мы делали. Была. В сарае валялось, мыть начали – нашли. А трещина… – он развёл руками, – когда переезжали, углом зацепили.

Елена подошла на шаг. В трещине темнела старая амальгама, крошечные островки серебра поблёскивали. Рука тянулась – привычка – но она удержала. «Не трогай стекло», – всплыло Иринино. Она присела, чтобы увидеть кромку под углом. Гравировка «IV» выглядела свежей только по сравнению с остальным – на самом деле ей было много лет. Делали не ребёнком, рука была тверда.

– Вы же знаете, – сказала Елена мягко, обращаясь к обоим, – что у вас висит не просто зеркало. – Она обернулась на фото над комодом. Там – школьная линейка, дети с бумажными журавлями, директора, вечно одинаковые. Выше – ещё одно: семь подростков у большого зеркала. Кадр, тот самый. Олег на фото – сутулый мальчишка, который научился держать голову высоко, только когда вырос.

– Андрей прислал? – Олег поднял подбородок, взгляд стал острым. – Журналист. Он говорил, что «это важно для истории города». История города – у нас в подъезде воняет кошками. А это – не история. Это – мусор. – На слове «мусор» в голосе прозвенело – металл, спрятанный под мягкими словами.

– Прислал «П.», – сказала Елена, не склоняясь к лишней конкретике. – И подпись «А.С.» – «проверил». – Она повернулась к Марине: – Вы помните зал? Рамы, свет, тишину?

Марина мотнула головой, одновременно и «да», и «нет».

– Там было холодно, – сказала она. – И пахло, как в больнице. И… – она искала слово, – и как в церкви. Не потому, что кадило. Потому что все хотели молчать одинаково.