Отражения: Последний осколок

Елена моргнула, выключила проектор. Свет погас. Комната погрузилась в темноту, но изображение словно осталось отпечатком в воздухе.

Она слышала, как наверху снова прошёл кто-то – тихо, точно, как будто считает шаги.

Сердце билось гулко, отзываясь в ушах. Она подняла фонарь, направила луч вверх – в проём лестницы. Свет выхватил ступени, балясины, и на мгновение – край обуви. Чистый, чёрный, с резким носком. Сорок второй размер.

Елена замерла. Лестница вела в тьму. Наверху больше ничего не двигалось, только ветер бился в стёкла, как в барабаны.

Она выключила свет и сказала тихо, почти шёпотом, будто себе:

– Я знаю, что ты здесь.

Ответа не было. Только лёгкий шорох, как дыхание.

Она стояла так долго, что перестала различать собственное сердцебиение от звуков дома. Всё слилось в один пульс. Дом жил. И дом помнил.

И тогда она поняла: Соколов не умер. Он просто остался в своём эксперименте.

И, может быть, сейчас он смотрит на неё – из зеркала, из стены, из тех шагов, что замерли наверху.

Она включила диктофон и тихо произнесла:

– Елена Л. Дом Соколова. Эксперимент продолжается. Следы свежие. Отражение реагирует. Субъект наблюдает.

И тут где-то за спиной тихо щёлкнул затвор камеры. Настоящей, современной.

Она обернулась. Свет отразился в стекле – короткая вспышка.

Кто-то снимал.

Но в окне никого не было. Только её отражение. И в нём – ещё одно.

Она сделала шаг вперёд. Свет дрожал.

Отражение – улыбнулось.

Елена поднялась на второй этаж, ступень за ступенью, чувствуя, как старое дерево прогибается под ногами и будто стонет, напоминая – дом не забыт. Воздух здесь был тяжелее, пропитан пылью, йодом и чем-то металлическим, как от ржавой крови. Стены – облупленные, с пятнами влаги, которые по форме напоминали лица: один профиль, другой – глаза, третий – зияющий рот. Дом Соколова дышал воспоминаниями. Он был не просто заброшен – он выжидал.

На втором этаже пахло бумагой и плесенью. Сквозь трещины в потолке сочился ветер, шевелил старые обои, будто кто-то невидимый ходил рядом. Луч фонаря скользнул по полу – разбросанные папки, конверты, старые магнитофонные кассеты. Елена присела, подняла одну. На этикетке выцветшими чернилами было выведено: «Сеанс №4. Пациент Кравченко М.» Почерк – резкий, нервный, как будто писавший человек спешил, боялся, что передумает.

Она вставила кассету в старый магнитофон, стоявший на подоконнике. Аппарат был покрыт пылью, но включился. Из динамика вырвался тихий треск, потом дыхание – ровное, женское, и голос Соколова:

– Посмотри в зеркало. Что ты видишь?

Ответ – шёпотом:

– Себя. Только… нет, не себя. Она улыбается.

– Кто?

– Я. Но я не улыбаюсь.

Дальше – крик. Резкий, детский, выстреливающий в уши, потом звук удара, и голос Соколова, глухой:

– Прекратить запись.

Елена нажала «стоп». Несколько секунд сидела неподвижно, чувствуя, как от вибрации в стенах что-то мелкое осыпается, словно дом помнит каждое слово, произнесённое внутри него. Она подняла взгляд – в окне, в отражении стекла, стояла фигура. На секунду показалось, что это она сама, но силуэт был чуть выше, плечи шире. Елена резко обернулась – никого. Только пыль, падающая в свете фонаря.

Она подошла к окну. За стеклом – только туман и море. Но отражение в окне всё ещё задерживалось – будто отставало, не спеша уходить. Оно дрогнуло, растворилось, и тогда Елена заметила, что стекло слегка запотело изнутри. След дыхания. Холодный.

– Прекрати, – прошептала она сама себе, но голос прозвучал громче, чем хотелось.

Справа от окна – дверь, ведущая, судя по плану, в спальню. Она толкнула её плечом. Петли застонали. Комната встретила её запахом старого дерева и йода. На стене – фотографии, пожелтевшие, с изломанными углами. Люди в белых халатах, дети, стоящие перед зеркалами. Почти все снимки одинаковы, но на одном что-то не давало покоя. Рука, чужая, мужская, на плече девочки. И на стекле рядом – лёгкий след лица, размытый, как будто кто-то смотрел изнутри.

На комоде стояла рамка. Внутри – фото Ирины и Соколова. Молодые, улыбающиеся, за спиной – море. Но если присмотреться, между ними, в тени, виднелось нечто вроде третьего силуэта – не человек, скорее, расплывчатая фигура, как от блика. Елена достала фото из рамки – с обратной стороны тонкая надпись: «Смотри не глазами.»

Внизу, под кроватью, что-то блеснуло. Она опустилась на колени и нащупала жестяную коробку. Внутри – десятки плёнок, аккуратно подписанных: «День 1», «День 5», «Пробуждение», «Сеанс 12. Рефлексия». На крышке – выгравированы инициалы: А.С.

Она достала одну катушку, ту, где было написано «Рефлексия». Под рукой лежал старый проектор, покрытый слоем серой пыли. Елена очистила линзу и вставила плёнку. Щелчок, дрожание света – и на стене ожило движение.

Камера снимала комнату, похожую на лабораторию: тот же тип зеркала, металлический каркас, приборы, шнуры. В центре стоял ребёнок. Девочка. Волосы собраны в косу, взгляд напряжён. Голос Соколова за кадром:

– Говори, что ты видишь.

– Я себя.

– А теперь?

– Она… двигается.

– Кто?

– Я… но не я.

В отражении девочка делает шаг назад, но её двойник – вперёд. Глаза у обеих открываются шире. В комнате темнеет. Затем изображение рвётся, и плёнка заканчивается.

Елена выключила проектор. Сердце билось в висках. Ей казалось, что шорох киноленты продолжается в реальности – тихо, будто кто-то шевелится в углу комнаты.

Она повернулась. В зеркале над комодом виднелась её спина. Только не сразу. Секунды две – тишина, потом отражение догоняет движение. Та самая задержка, которую она уже видела внизу. Но теперь в отражении было не только запаздывание. Слева от её фигуры, как из тумана, проступил второй силуэт. Неотчётливый, но человеческий. Елена вскинула фонарь – зеркало осталось пустым.

Она сделала шаг вперёд, прикоснулась к стеклу. Оно было тёплым. Теплее воздуха. На коже – след влаги.

«Это невозможно», – подумала она, но не отдёрнула руку.

Из коридора послышался лёгкий скрип, словно кто-то коснулся перил. Тихо, размеренно, будто проверяя, слышно ли. Елена замерла, вслушиваясь. Её дыхание смешалось с дыханием дома. Шаг. Ещё один. Не вверху. Внизу. На первом этаже.

Она выключила фонарь и двинулась к лестнице. Свет снизу был слабым, но тёплым, дрожащим. Как будто кто-то включил старую лампу или свечу. Елена спустилась на несколько ступеней и увидела отблеск – на полу, в коридоре, отражается колебание света, словно кто-то идёт с фонарём. Тень двигалась вдоль стены. Остановилась у входа в кабинет. Потом исчезла.

Елена сжала рукоять пистолета, но не достала. Вместо этого тихо пошла вниз. Каждый шаг давался медленно, как во сне, когда ноги вязнут в невидимой воде.

В кабинете никого. Но лампа действительно горела – настольная, с треснувшим абажуром. Её кто-то включил. На столе лежали раскрытые папки, которых раньше не было. Одна из них – «Архив. Проект “Отражение”».

Она пролистала страницы. Фотографии, схемы зеркальных установок, графики пульса и мозговой активности. И подпись внизу: «Побочный эффект – дублирование восприятия. Субъект видит “себя”, но отражение реагирует на внешние стимулы отдельно. Восстановить контроль невозможно.”

На полях – заметка карандашом: «Семь зеркал – семь носителей. Каждый хранит часть оригинала.»

Елена почувствовала, как в горле пересохло. Это уже не терапия. Это – расчленение сознания. Эксперимент, где человек перестаёт быть целым.

Она отложила папку. На краю стола лежал небольшой блокнот. Обложка истёрта, но на последней странице – что-то написано торопливо, почти царапая:

«Он жив. Я видел его отражение. Оно стареет отдельно. Это – расплата.»

Снизу, где-то из подвала, донёсся глухой звук. Будто ударили по трубе или закрыли тяжёлую дверь. Она вздрогнула, подошла к люку в полу. Доски вокруг были свежие – недавно менялись. На петлях следы смазки. Елена присела, провела рукой. Люк тёплый. Внизу – движение воздуха. Кто-то недавно спускался.

На мгновение ей показалось, что где-то рядом мелькнул свет – короткий, красный, как индикатор камеры. Она обернулась. На стене, среди тени, действительно мигнула точка. Маленькая, почти незаметная, но ритмичная. Камера. Современная.

Кто-то следит. Прямо сейчас.

Она медленно подошла ближе. Провод уходил за шкаф, в щель между стеной и досками. Попробовала потянуть – тянется. Провод идёт вниз, в подвал.

Дом молчал. Но теперь молчание было иным – настороженным, внимательным.

Елена достала диктофон. Шепотом, почти неслышно, сказала:

– Объект: дом Соколова. Подтверждение – наблюдение активное. Камера установлена недавно. Следы присутствия.

Она выключила запись. Её ладони были влажными. Сердце билось в горле.

Когда она подняла глаза, в зеркале напротив снова дрогнуло отражение. Оно стояло ближе, чем должно было быть. И, кажется, дышало.

Снаружи, за окном, шумело море, но здесь, в доме, оно звучало как кровь.

И вдруг сверху – шаг. Один. Второй.

Лестница застонала.

Елена повернула голову к проёму, где ещё минуту назад горел свет настольной лампы. Теперь лампа погасла.

В воздухе запахло озоном – как перед грозой.

Она сжала фонарь и поднялась к лестнице.

Всё внутри подсказывало: наверху кто-то ждёт.

Но если уйти сейчас – она никогда не узнает, жив ли Соколов.

А тень, что стоит за зеркалом, – она ведь не могла появиться сама.

Елена медленно спускалась в подвал. Каждый шаг по скрипучей лестнице отзывался эхом, будто дом повторял её движение с лёгким опозданием, запоминая каждый звук. Воздух становился всё тяжелее, плотнее. Сначала пахло сыростью, потом – железом, потом чем-то сладковато-гнилым, что-то вроде старого медикамента, пролежавшего десятилетия в закрытой ампуле. Луч фонаря дрожал, как дыхание, и на мгновения терял форму, выхватывая из темноты образы – то отблеск стекла, то угол ящика, то белесое пятно, похожее на лицо.

Лестница закончилась узким коридором, обшитым досками. Слева – металлические двери с проржавевшими ручками, справа – бетонная стена с трубами. На одной из них кто-то когда-то мелом написал: “Этаж -1. Архив.” Елена провела пальцем – мел был свежий. Под ним – вмятины, будто ногтями царапали.

Подвал был огромным. Из темноты вырастали стеллажи, заваленные папками, магнитофонными катушками, рулонами бумаг. Свет фонаря двигался, словно по воде – воздух здесь дрожал от влажности. По полу бежала тонкая струйка воды, тихо звеня. Она пахла морем.

Елена остановилась у первого стеллажа. На верхней полке – картонные коробки с надписями: “Терапия. Сеансы 1–10”, “Клинические заметки”, “Метод 7/2”. Она потянула одну коробку наугад, поставила на пол. Внутри – пленки и записи, аккуратно перемотанные, каждая подписана чернилами. «Ирина К. День 3». «Лена М. – зеркало №4». «Виталий П. – реакция». Всё аккуратно, методично. Слишком аккуратно для безумия.

Она достала первую попавшуюся пленку, вставила в переносной магнитофон, который стоял рядом – старый, но исправный. Щелчок, скрип, потом голос:

– Это сеанс номер семь. Испытуемая Ирина К. Сегодня работаем с зеркалом V. Смотри. Говори, что видишь.

Тишина. Потом детский шепот, еле слышный:

– Оно меня знает. Оно смотрит, даже когда я не двигаюсь.

– Что ты видишь сейчас?

– Свою спину. Но я стою лицом.

Звук, похожий на соскальзывание пальцев по стеклу, и приглушённый крик.

– Прекратить.

Елена нажала «стоп». Губы пересохли. Она посмотрела на коробку – на дне кто-то мелко написал простым карандашом: «Он всегда был рядом. Даже когда свет выключали.»

Она перешла к следующему стеллажу. Здесь вместо бумаг – старые медицинские приборы: лампы, электродные шлемы, зеркала в металлических рамах. Одно зеркало было почти целым, лишь тонкая трещина тянулась по диагонали, как шрам. Елена провела фонарём по стеклу – отражение появилось с задержкой. Секунда, две – и только потом её силуэт повторил движение.

Она прищурилась, шагнула ближе. В отражении по-прежнему была она, но лицо… другое. Точнее – то же, но с другим выражением: чуть приподнятые уголки губ, взгляд – усталый, но внимательный. Как будто отражение живёт по своим правилам.

– Задержка, – пробормотала она, будто пытаясь объяснить происходящее себе. – Оптический эффект.

В этот момент зеркало дрогнуло. Не стекло – свет. Казалось, кто-то зажёг свечу за отражением, и пламя пробилось через толщу стекла, осветив на секунду то, что было по ту сторону.

На миг ей показалось, что там кто-то стоит. Не она. Не ребёнок. Силуэт мужчины, в халате. Руки за спиной. Голова чуть склонена набок, как у врача, наблюдающего пациента.

Сердце ударило резко, звук отдался в ушах. Она сделала шаг назад – отражение повторило, но с опозданием. Мужская фигура осталась неподвижной. Потом исчезла.

– Соколов… – прошептала она.

Из глубины подвала донёсся глухой звук – будто металлическая крышка упала на бетон. Фонарь дрогнул. Елена на мгновение ощутила слабость – ту самую, что бывает перед обмороком, когда тело кажется чужим. Она прижала ладонь к стене, дождалась, пока дыхание выровняется.

Дальше по коридору виднелись старые двери с табличками: “Процедурная”, “Хранилище зеркал”, “Архив”. Из последней пробивался слабый свет, желтоватый, будто из старого фонаря. Она подошла ближе, толкнула дверь.

Комната оказалась просторной, но заставленной ящиками и рулонами старых записей. На полу – разбросанные кадры киноплёнки, как высохшие змеи. На стенах – доски с фотографиями. Семь детей. Те самые. Под каждой фотографией – имя и номер зеркала.

Ирина К. – I.

Виктор С. – II.

Марина К. – III.

Алексей П. – IV.

Олег К. – V.

Сергей Л. – VI.

Елена М. – VII.

Елена застыла. Её имя. Её фотография. Маленькая, лет десяти, с косичками и испуганными глазами. Сердце замерло, потом сорвалось в бешеный ритм. Она не помнила этой фотографии. И не помнила, чтобы участвовала в каких-то экспериментах. Но подпись была её рукой – детской, неровной: “Не смотреть дольше трёх минут.”

Она сделала шаг назад. Воздух стал вязким, как будто время застыло. Из динамика старого магнитофона, стоявшего на полу, вдруг послышался треск, потом голос – мужской, тихий:

– Елена… ты помнишь, как всё начиналось?

Она замерла. Голос был знаком. Тот же, что на записях. Соколов.

– Ты не должна была возвращаться сюда, – продолжал он. – Отражения не терпят повторения. Они узнают тебя.

Запись оборвалась, магнитофон щёлкнул и замолчал.

Елена закрыла глаза, пытаясь собраться. Перед внутренним взором мелькнули лица – Ирина, Андрей, Марина. Все те, кто уже исчез. Все, кто смотрел в эти зеркала. Все, кто не смог уйти.

Она подошла к столу в центре комнаты. На нём лежали распечатанные фотографии из наблюдений. Камера снимала залы санатория, пляж, даже её собственную квартиру. На одном снимке – она, стоящая у окна, с телефоном в руке. Снято издалека, ночью.

– Значит, он наблюдал, – прошептала она. – Всё это время.

Она схватила стопку бумаг. Среди них – письмо, сложенное вчетверо, на плотной бумаге. Чернила выцвели, но подпись читалась ясно: А.С.

Елена развернула лист. Текст был короткий, будто вырванный из дневника:

«Если ты читаешь это, значит, ты выжила. Не ищи меня. Отражения не убивают – они возвращают. Всё, что мы сделали, всё, что видели – не стереть. Семь зеркал. Семь душ. Одна ошибка. Когда смотришь в себя слишком долго, граница исчезает.»

Внизу – кровавый отпечаток пальца.

Елена медленно сложила письмо, спрятала в карман. На мгновение ей показалось, что кто-то стоит за спиной. Она не обернулась – просто знала.

Сверху, где-то в доме, скрипнула доска. Тихо, осторожно. Потом звук шагов – размеренных, неторопливых, словно кто-то проверял, как далеко она ушла.

Она выключила фонарь, прижалась к стене. В темноте всё стало чище, слышнее. Капли воды падали с труб на пол, отмеряя секунды. И среди этих звуков появился новый – дыхание. Чужое. Глубокое, ровное.

Из темноты зазвучало едва различимое слово:

– Осталось двое.

Голос – тот же, что в записях.

Елена сжала рукоять пистолета. Сердце грохотало в груди, но разум оставался холодным. Она знала: если сделать шаг – всё изменится. Если остаться – тоже.

Она повернула голову. В зеркале, стоящем у стены, мелькнуло отражение – мужская фигура, силуэт в белом халате, с поднятой рукой, будто приветствуя.

На полу, рядом с её ногой, темнели следы. Свежие. Сорок второй размер. Мужской. Следы вели к лестнице.

Соколов был здесь. Или то, что осталось от него.

Елена медленно поднялась, чувствуя, как дом снова оживает. Каждый шорох, каждый вздох стен казался ответом.

Она знала – подвал не просто хранил архив. Он был живым организмом, где зеркала – нервные окончания.

И сейчас одно из них смотрело прямо на неё.

Снаружи дом стоял тихо, будто дышал через трещины в стенах. Ветер выл в чердаке, цеплялся за сломанные ставни, пробирался в щели между досками и уходил в подвал, где Елена стояла, не шевелясь, вслушиваясь в собственное сердце. Шаги, что слышались минутой раньше, стихли, но ощущение чужого присутствия не ушло. Наоборот – оно стало плотнее, вязче, как воздух перед грозой. Каждая секунда растягивалась, как струна. Она знала, что если сейчас поднимется наверх, то уже не сможет вернуться. Но и оставаться здесь – значило признать, что зеркало не просто предмет в её деле. Оно стало свидетелем. И, возможно, судьёй.

Елена подняла фонарь, медленно обвела им стены. Луч света скользил по коробкам, по стеллажам, по пыли, по старым табличкам. Всё вокруг будто было частью одной картины, нарисованной рукой человека, который хотел, чтобы всё выглядело именно так: хаотично, но с какой-то внутренней логикой. Уголки коробок подрезаны ровно, шнуры сложены в пучки, даже пыль ложилась равномерно, как если бы кто-то расставил её по местам. На секунду ей показалось, что подвал не заброшен – что здесь живут, просто очень тихо.

Она подошла к столу, где лежала папка с надписью «Терапия. Конфиденциально». Бумага пожелтела, края осыпались, но почерк – уверенный, чёткий, мужской – читался без труда. Это был отчёт. Первая строчка: «Объект №7. Жен., 10 лет. Зеркало VII. Реакция: аффективная, устойчивое восприятие отражения как “второго Я”.» Ниже – графики, схемы, формулы, какие-то медицинские термины, среди которых взгляд зацепился за слова: «эмпатическая проекция», «задержка отражения», «инверсия реакции».

Она читала дальше, чувствуя, как дыхание становится неровным.

«Субъект утверждает, что отражение моргнуло первым. На третий день наблюдается обратная реакция – отражение повторяет движения с задержкой 2–3 секунды. Испытуемая утверждает: “Оно думает”.»

Внизу – пометка красными чернилами: «Немедленно прекратить. Дальнейшая стимуляция опасна для психики.»

Елена провела пальцем по строчке. «Опасна» – последнее слово, написанное рукой Соколова. Она не знала, кого он имел в виду – ребёнка или себя.

Снаружи скрипнула дверь. Глухо, тяжело. Елена замерла, подняла пистолет. Шаги – один, второй, третий. Ровные, спокойные, как будто человек не прятался, а просто ходил по дому, проверяя, всё ли на месте. Шорох ткани, лёгкий стук – что-то поставили на стол наверху. Потом – тишина.

Она тихо двинулась к лестнице, стараясь не шуметь. Фонарь светил тускло, батарея садилась, и свет стал желтоватым, уставшим. Каждая ступень скрипела под ногой, будто жаловалась. Наверху виднелся прямоугольник тусклого света – дверь на кухню оставалась открытой.

Когда она поднялась, воздух изменился. Было ощущение, будто кто-то только что прошёл. Запах – слабый, но узнаваемый: чистый табак и антисептик. Соколов курил именно так. В пепельнице на подоконнике дымилась сигарета, тлеющая ровным красным огоньком.

Елена подошла ближе. Возле пепельницы лежал старый хирургический пинцет. На его кончике – волос. Чёрный, короткий. Она подцепила его салфеткой, убрала в пакет. Всё это выглядело слишком свежим. Слишком живым.

На стене напротив висели старые фотографии. Большинство пожелтело, но одна была новой, глянцевой, напечатанной на современном принтере. На ней – группа людей в белых халатах, стоящих у зеркала. Посередине – Соколов, моложе лет на двадцать, улыбается, но глаза напряжены. Справа от него – женщина, лицо которой она узнала не сразу. Ирина. Та самая Ирина, из дневников. Молодая, уверенная, с лёгкой улыбкой на губах. Под снимком – дата: 2004.

Она сняла фотографию, перевернула. На обороте – короткая фраза: «Мы не знали, что зеркало запоминает.»

Елена опустила голову. В комнате стало тихо. Слишком тихо. И в этой тишине что-то изменилось. Воздух будто дрогнул, едва заметно. Она подняла глаза – зеркало на стене. То самое, что висело позади стола, теперь отражало не комнату, а подвал. Слишком точно, слишком реально, словно сквозь него можно пройти.

Она медленно подошла. В отражении – те же коробки, стеллажи, даже фонарь, брошенный на полу. Но там, среди теней, стоял человек. Силуэт – высокий, худой, в халате. Стоял боком, слегка наклонив голову, как будто слушал. И – дышал. Она видела, как грудь едва заметно поднимается.

– Соколов, – прошептала она, и от собственного голоса стало страшно.

Силуэт шевельнулся. Не шагнул, не подошёл – просто изменил положение головы. И вдруг, без звука, зеркало покрылось трещиной, тонкой, как паутинка. От неё разошлись лучи, как от удара током. Свет фонаря на секунду мигнул, и отражение исчезло.

Елена отпрянула, сердце колотилось. Она хотела дотронуться до стекла, но не смогла. В руке всё ещё дрожал пистолет, а на полу, под зеркалом, лежала тонкая полоска бумаги. Она нагнулась, подняла её. Это была фотография – та самая, где она стояла среди семерых детей. Но теперь лица на фото были вычеркнуты. Все, кроме одного – её. Под изображением выведено: «Следующая – ты.»

Холод прошёл по позвоночнику. Она сжала фотографию, чувствуя, как бумага под пальцами становится влажной от пота. На мгновение захотелось вырваться из дома, вдохнуть воздух, услышать шум моря, но ноги будто приросли к полу.

Где-то наверху хлопнула дверь. Ветер? Нет. Слишком ритмично. Как будто кто-то специально приоткрывал и закрывал её, чтобы услышать, дойдёт ли звук вниз.

Елена подняла голову. Лестница, ведущая на второй этаж, была тёмной, но у самого верха мерцал слабый свет – то ли от фонаря, то ли от свечи. И там, в полумраке, на ступенях, виднелись следы. Мокрые, свежие, с чётким рисунком подошвы.

Сорок второй размер. Мужской.

Она медленно поднялась по лестнице, держа пистолет наготове. Каждый шаг отдавался в груди. Наверху дверь была приоткрыта. Сквозь щель виднелся тусклый огонёк – маленькая лампа, покачивающаяся от ветра. Комната, судя по всему, была спальней. Кровать, стол, старый шкаф с зеркальной дверцей. На столе – книги, блокноты, очки без одной дужки. Всё стояло на своих местах, но воздух здесь был другим – тёплым, живым, будто человек только что вышел.

Она подошла к шкафу. В зеркале отражалась комната, но с искажением – угол наклона был неправильный, как будто стекло смотрит чуть в сторону. Она заметила это, когда её собственное отражение не совпало с движением руки. Повернула голову – и в отражении угол кровати был пуст, хотя в реальности на нём лежала книга.

Зеркало снова запаздывало.

И вдруг, из глубины, из той самой задержки, появился контур лица. Мужчина, седой, глаза усталые, но живые. Смотрел прямо на неё. Не угрожающе. Просто смотрел.

– Зачем ты вернулась, Лена? – голос прозвучал тихо, почти ласково.

Елена не ответила. Она знала этот голос. Он был реальнее, чем отражение.

– Мы хотели вылечить, – продолжал он, – но открыли дверь. Ты ведь видела. Они не ушли. Они просто ждут.

Мгновение – и лицо исчезло, как будто растворилось в воздухе. В зеркале снова осталась только она, искажённая, бледная, с дрожащей рукой.

Она сделала шаг назад. Фонарь осветил пол. На досках – следы. Те самые. Один вел прямо к шкафу.

Елена медленно опустила взгляд. Из-под шкафа выбивалась бумага. Она нагнулась, достала. Пожелтевший лист, по краям – следы влаги. На нём почерком Соколова: «Если ты читаешь это – я уже внутри. Не верь отражению. Оно первым заговорит твоим голосом.»

Она почувствовала, как кровь стынет в венах. За спиной, в зеркале, её отражение улыбнулось. Едва заметно.

Елена медленно опустила пистолет. Дом дышал. Зеркала шептали.

И где-то в глубине лестницы послышался звук – тихий, как стук пальца по стеклу. Один. Второй. Третий.

Она знала: Соколов жив. Или то, что от него осталось, живёт в отражении. И теперь оно следит.