Отражения: Последний осколок

Глава 3

Дом Соколова словно знал, что ночь снова возвращается за своим долгом. Она легла на крышу тяжёлым свинцовым слоем, пробираясь в каждую щель, в каждый шов, заполняя собой воздух и звук. Ветер стих, и от этого тишина стала ещё острее, будто натянутый провод, готовый лопнуть. Елена стояла у окна, глядя в чёрный прямоугольник сада. Там не было ничего – ни движения, ни жизни, только редкие отсветы, когда за деревьями мигала молния. Снаружи пахло сыростью, гнилым деревом и чем-то морским – слабым, но отчётливым. Камфора и соль. Она знала этот запах. В старом санатории «Сосновый мыс» им пропитывали бинты и простыни, чтобы скрыть запах страха.

Комната за её спиной дышала едва слышно – щёлкали старые панели, тянуло холодом из-под пола. На столе лежали раскрытые папки, страницы, диктофон, фонарь. С потолка свисала лампочка, но света она почти не давала – только бледное, жёлтое пятно на полу. Всё вокруг казалось слишком неподвижным, словно дом замер, выжидая.

Она села на край стола, достала из папки последнюю фотографию, ту, что нашла в подвале. Семь детей у зеркала, и Соколов за их спинами. Теперь, приглядываясь, Елена заметила то, чего раньше не видела: за спиной одного из подростков – слабое отражение. Не тень, не блик, а будто второе лицо, смазанное, едва различимое. От него шёл странный холод – не физический, а внутренний, как воспоминание о лихорадке. Она перевернула снимок, провела пальцем по обороту. Бумага чуть влажная, хотя окно закрыто.

В тот момент где-то наверху послышался звук. Лёгкий, как шаг босой ноги по доске. Потом – второй. И ещё один. Три. Между каждым – одинаковая пауза. Дом затаил дыхание.

Елена поднялась. Взяла пистолет, фонарь, направилась к лестнице. Ступени под ногами тихо скрипнули. Свет дрожал, отбрасывая длинные тени, которые двигались чуть раньше, чем она сама. Она поднялась на второй этаж, остановилась, прислушиваясь. Ветер стих. Снаружи молнии больше не сверкали. Только дом жил своей жизнью – под полом гудел воздух, где-то капала вода. И снова – шаг. Прямо над головой, на чердаке.

Она подняла глаза к люку, ведущему наверх. Деревянная крышка чуть шевелилась, словно от дыхания. Елена поставила фонарь на подоконник, освободила руку и дотянулась до ручки. Люк поддался неожиданно легко. Из темноты пахнуло пылью и чем-то знакомым – камфора и соль. Воздух, будто перенесённый из прошлого.

Она включила фонарь и поднялась. Чердак встретил её глухой тишиной. Низкие балки, паутина, старые ящики. В углу – сломанное зеркало, прислонённое к стене. Луч света скользнул по стеклу, и Елена замерла. В отражении мелькнула тень. Быстрая, как движение ресницы. Она резко обернулась – пустота. Никого.

Сердце билось часто, гулко. Она сделала шаг к зеркалу, опустила фонарь. В отражении – она сама. Только в углу за спиной, там, где в реальности была стена, стояла фигура. Нечёткая, словно затуманенная дымом. Фигура сделала шаг – вперёд. И стекло дрогнуло.

Елена подняла пистолет, направила на отражение. Оно остановилось. И вдруг – свет погас. Всё. Мгновенно. Никакого предупреждения – просто темнота. Чердак провалился в полную тьму, где даже собственное дыхание казалось громким. Она осталась стоять, не двигаясь, слушая. Шаги. Не отражённые, не воображаемые. Настоящие. Где-то справа. Потом – слева. И снова над ухом – тихий вдох.

Она повернулась на звук, подняла фонарь, щёлкнула – батарея села. Ничего. Только один короткий всполох, осветивший на секунду стену. На ней, прямо под потолочной балкой, выцарапано: «Тебе осталось одно.»

Елена ощутила, как ледяная волна прокатилась по спине. Слова были свежие, выведенные чем-то острым – возможно, ножом. Она шагнула ближе, провела пальцем по буквам. Крошки штукатурки осыпались на пол.

И в этот момент под ногой хрустнуло стекло. Она опустила взгляд – маленький осколок зеркала. На нём – её глаз. Отражение двигалось, хотя она стояла неподвижно.

Из темноты донёсся тихий звук – почти шёпот. Едва различимый, словно кто-то произносил её имя.

– Елена…

Она обернулась. Ничего. Но сердце ударилось сильнее. В голове вспыхнуло: «Не верь отражению. Оно первым заговорит твоим голосом.»

В этот момент снизу – громкий хлопок. Дверь. Кто-то вошёл в дом. Потом шаги – быстрые, тяжёлые, торопливые.

– Елена! – голос Серова, глухой, взволнованный. – Елена, ты здесь?

Она выдохнула, ощутив, как тело возвращается к жизни. – Здесь! Наверху!

Люк дрогнул, скрипнули ступени. Серов поднялся, осветил пространство фонарём. Луч выхватил пыль, балки, пустоту.

– Что случилось? – спросил он, переводя дыхание.

Елена опустила пистолет. – Он был здесь.

Серов молча оглядел чердак. – Кто?

– Тот, кто пишет на стенах. – Она показала рукой на надпись. – Видишь?

Он подошёл ближе, провёл пальцем по буквам. – Свежо. Минут десять, не больше.

– Камфора и соль, – тихо добавила она. – Тот же запах, что был в санатории.

Серов посмотрел на неё. – Ты уверена, что это не он? Соколов?

Она покачала головой. – Нет. Это не его шаги.

Снизу донёсся тихий стук. Будто кто-то закрыл дверь. Елена и Серов переглянулись. Он направил фонарь вниз, она – пистолет. Тишина. Ни одного звука. Только слабое эхо их собственных дыханий.

– Он был рядом, – сказала она. – Смотрел из зеркала.

Серов хотел что-то сказать, но не успел. Снаружи, за окном, на мгновение сверкнула молния – и на стене, в её свете, мелькнула тень. Высокая, вытянутая, с наклонённой головой. Потом исчезла.

Елена шагнула к окну, распахнула ставню. Снаружи никого. Только ночной воздух, запах моря и едва слышный шорох. Она закрыла глаза – на секунду – и услышала где-то внизу тихий звук. Капля. Потом ещё одна. Вода. Нет, не вода. Кровь. Она знала этот ритм.

Они спустились вниз. В коридоре под лестницей лежал маленький кусок ткани. Тёмный, влажный. Серов поднял, понюхал. Камфора. И соль.

– Он был здесь, – сказал он.

– И ушёл, – ответила она. – Но не далеко. Он знает, что мы видим только то, что позволяет зеркало.

Елена посмотрела на стену, где свет фонаря выхватывал остатки пыли. Ей показалось, что там, под слоем старой краски, проступает контур другой надписи. Она медленно стерла пыль. «Я рядом.»

Серов тяжело выдохнул. – Нужно уходить.

– Нет. – Елена подняла голову. – Если уйдём, он заберёт следы.

Дом снова задышал. Глухо, как подземная шахта. Доски под ногами задрожали, и где-то сверху, на чердаке, послышался тихий, почти осторожный шаг. Один. Второй. Третий.

Елена подняла пистолет. – Поздно. Он остался.

И когда свет Серова метнулся к потолку, они оба увидели – между балок, в темноте, стояла фигура. Без лица, без цвета. Только силуэт. Он не двигался, не издавал ни звука. Но воздух вокруг него дрожал, как горячий металл.

Серов шагнул вперёд, но фигура исчезла. Мгновенно.

Только на стене, где секунду назад была тень, остался след – чёткий, кроваво-бурый отпечаток ладони.

И под ним – короткая фраза:

«Тебе осталось одно.»

В доме снова стало тихо. Слишком тихо.

Шум моря добирался сюда, в дом, глухим подземным гулом, будто волны катились не по камням у скал, а прямо под полом, в пустотах, где когда-то тянули воздух трубы вентиляции. Серов присел у отпечатка ладони, повёл фонарём по стене: бурое пятно было тёплым, плотным, с едва заметным следом на подушечке большого пальца – как небрежный отпечаток печати. Он хотел коснуться, но передумал, сунул руку в карман, нашарил пакетик, сделал жест, которым криминалисты прикрывают реакцию. Елена в это время подняла взгляд к люку: в щели, как в тонком горле, рождался сквозняк – лампочка под потолком дрожала, и её слабый свет казался пульсом дома.

– Он не спешил, – сказал Серов негромко. – Смотри на кромку. Буквы выведены ровно, без смазанной штукатурки. Значит, писал в темноте, но руку держал уверенно.

– А ещё – не боялся, что мы поднимемся, – ответила Елена. – Или был уверен, что уйдёт раньше.

Запах камфоры и соли качнулся сильнее, как будто чья-то рука распахнула незримую дверь. Елена двинулась по чердаку, обводя балки узким лучом фонаря. Под ногами предательски потрескивали старые доски, пыль поднималась маленькими облаками и оседала на язык солоноватым привкусом. Там, где минуту назад видели тень, висела верёвка – от старого крюка для сушилки белья. Узел был свежий, тугой, без ворсинок. Ещё один признак живого: тут недавно привязывали что-то тяжёлое – мешок, свёрток, камеру.

– Видишь, – Елена обогнула балку, – он метит пространство, как хирург – поле перед разрезом. И двигается по привычной схеме: наверх, петля, вниз. Как в «Сосновом Мысе»: зеркало, переход, зеркало. Те же радиусы, те же окна.

– Ты говорила – задержка в отражениях, – Серов остановился у сломанного зеркала, поднёс фонарь вплотную. – Сейчас её нет. Либо зеркало другое, либо… – Он не договорил: на серебрящейся крошке амальгамы промелькнул крошечный блик, будто из глубины стекла кто-то повёл спичкой. Серов завис на полудыхании. Оттуда, с обратной стороны, тонко, почти неслышно провела по поверхности ноготь, и в темноте шевельнулось то, что могло быть тенью, а могло и не быть ничем.

– Пойдём, – сказала Елена. – Не кормить. Зеркала голодные: им достаточно взгляда.

Они спустились со скрипом, вернулись на второй этаж, где тени были ниже, а воздух тяжелее. Дом звучал ритмичнее: каждый новый звук возвращался эхом, как в морской пещере. На площадке у лестницы Елена замедлила шаг: под ногами, в древесной поре, темнело крошечное пятно. Капля. Она присела, поймала лучом. Не вода – густо, вязко. Внутри свет разрушался, становился тёмным. Кровь. Свежая – не успела потемнеть по краю. Тянулась едва заметная дорожка – от дверного косяка вглубь.

– Он порезался, – сказал Серов. – На стекле.

– Или так помечает путь, – ответила Елена. – Чтобы вернуться в темноте, если свет вырубят.

В спальне Соколова лампа снова горела – ровным, как гадюка, светом. Абажур висел чуть косо, и от этого тени у стены были кривыми, ломаными. На столе, где Елена оставила папки, сверху лежала новая вещь: детская ложка с эмалью, на ручке – облезлая чайка. Ложка была чистая, сухая и почему-то очень холодная, будто её держали перчаткой. Елена взяла её на край пакета, бросила взглядом на зеркало шкафа. В отражении – она. И только в глубине, как всегда с задержкой, проявился второй контур – чужое плечо у дверного косяка. Когда Елена резко повернулась, косяк был пуст.

– Он играет на реакции, – тихо сказал Серов. – Вызывает движение там, где ты не хочешь двигаться.

– Он воспитывался зеркалами, – ответила Елена. – У них у всех детство одно: научиться не моргать.

Они прошли коридор, вышли к лестнице, ведущей на первый этаж. Внизу пахло сильнее – той самой смесью камфоры и соли, лечебной и морской одновременно, как если бы склад бинтов открыли на берегу. В кухне в раковине – мокрый след, и возле него – круглый отпечаток банки. На краю стола – пелёнка, серая от времени. Елена коснулась края: ткань влажная, вязкая; пальцы стянуло холодом.

– Он ходит с набором запахов, – сказал Серов. – Как с ключами. Камфора поднимает старые коридоры из памяти. Соль – возвращает море в дом.

– И уводит нас к санаторию, – ответила Елена. – К тому, что там не закончили.

В прихожей дверь была приоткрыта, как у актового зала в «Мысе» – ровно на ладонь. Сквозняк двигал паутинку в углу, она дрожала – живое сердце на нитке. На внутренней поверхности двери ножом процарапана параллельная надпись, свежая: «Дыши тише». Буквы тонкие, неторопливые, каждая, как шаг. Елена отметила: в конце строки – рывок, рука дернулась, как будто писавший чихнул или услышал звук. Рядом – микроскопическая вмятина от нагрудной кнопки: возможно, он носит скрытую камеру или диктофон. Её мысли сразу взяли упреждение: значит, картинка не только для него, но и для кого-то ещё – архив, зритель, свидетель. Третий.