Отражения: Тени прошлого

Глава 1

Ветреная Бухта встретила Елену жёстким солёным воздухом, от которого першило в горле. Поезда здесь приходили словно не по расписанию, а по воле ветра: состав стукнул о тупик, с облегчением выдохнул пар и замер, как будто добежал до конца узкого, мокрого мира. На платформе тянуло туманом, и жёлтые фонари, укутанные в влажную вату, дрожали всякий раз, когда ветер пытался сорвать с них тёплые кружевные ореолы.

Елена шагнула вниз, кошка из сумки мягко ткнулась ей в плечо – кошки у неё не было, просто память иногда касалась привычным, несуществующим весом. Она встряхнула пальто, поставила чемодан на колёса и оглянулась. Вокзал выглядел как чугунная консервная банка с треснувшим стеклянным куполом. Краска облезала, буквы вывески «ВЕТРЕНАЯ БУХТА» были неровными, будто в разное время пригнанные из разных наборов. Из-под крыши сочилась вода, и капли, срываясь, попадали на каменные плиты пола так отчётливо, будто считали секунды времени.

(Внутри у неё шевельнулся детский рефлекс: ладонь – к стеклу. Холод, круг из дыхания на прозрачной поверхности, в котором – расплывчатый силуэт взрослой женщины с усталыми глазами и чужой, слишком прямой спиной. Вода за стеклом, шум моря – в него можно было смотреть, как в экран: минутные волны, как строки в тетради, где кто-то аккуратно пишет и стирает, пишет и стирает.)

На часах было около четырёх дня – поздний октябрь, понедельник. По погоде – ни дня, ни ночи: серая масса сверху и ровная, почти металлическая гладь бухты, которую можно было разглядеть с площадки над путями. Елена сдержанно улыбнулась – губы чуть, ресницы одинаково опустились: это было приветствие городу, от которого она не ждала ничего нового. Точнее – старалась не ждать.

Такси стояло у выхода одно, водитель, худой мужчина в шапке с выцветшей надписью, даже не поднял головы от телефона. На обивке переднего сиденья были пятна соли, как у моряка на рукавах. Елена назвала адрес: «Отель “Прибой”». Водитель кивнул, не задавая вопросов, будто всех приезжих здесь везут в одно и то же место, где от города безопасная дистанция – три квартала.

Машина выехала с площади, и Елена впервые увидела город в движении: дома, как полусонные люди, стояли плечом к плечу и слегка покачивались на порывах ветра; окна блестели тускло, с обрывками занавесок, выцветших от морского солнца, которого она ещё не видела. Уличные собаки перебегали дорогу осторожно, не глядя в лицо, но как будто признавая в ней местную – знакомый запах, знакомая походка. Детская тень внутри Елены чуть улыбнулась: мы здесь были, сказала она. Разве нет? Она не спорила: памяти нельзя запретить подсовывать свои фотографии.

– По работе? – спросил водитель наконец, неожиданно внятно, не отрывая взгляда от дороги.

– Да, – ответила она. – Надолго, возможно.

– Здесь долго – не про время, – усмехнулся он. – Здесь долго – про ветер.

Фраза запомнилась. Ветер действительно был не звуком, а материей, к которой приходилось приспосабливать дыхание. Они выехали на набережную: слева – скользкая каменная стена и вода, справа – лавки, заколоченные досками кафе, длинные перила из облупившейся краски. Над дальним концом бухты, на холме, в тумане, вырастало серое здание санатория. Сначала – как пятно, потом – как узел линии горизонта: «Сосновый Мыс». Его фасад, когда машина приблизилась, оказался усыпан потёками, будто камень плакал ржавыми слезами. Ветер срывал с ограды кусочки старой афиши, и те летели, словно чешуя с большой рыбы.

Лицо Елены едва заметно изменилось – привычка фиксировать детали включилась без команды. Издалека она заметила длинную вывеску, растянутую между столбами на склоне, под дорогой, что уходила к санаторной аллее. «СОСНОВЫЙ МЫС» – буквы были металлическими, по ним били брызги и соль, и в этот момент, когда они проезжали, одна из букв – «Ы» – дрогнула, вытянулась, как будто зевнула, и сорвалась. Она ударилась о бетон, отлетела в траву. Елена даже повернулась вслед: для неё это было почти как случайная оговорка свидетеля – мелкая, но симптоматичная.

– Видали? – водитель улыбнулся. – Ветер у нас редактор. Что не так – он исправит.

Отель «Прибой» обнаружился на углу, в старом двухэтажном доме с широкими ступенями. Над входом висел деревянный щит с волной и чайкой, чайка была вырезана неловко, но узнаваемо. Внутри пахло полиролью и камфорой – запахами, которые хотят быть чистотой, но отчего-то напоминают больницу. На стойке сидела женщина лет пятидесяти, сухая, аккуратная, с короткой стрижкой.

– Коршунова? – спросила она, заглянув в журнал. – Одноместный, на неделю. Если нужно продлить – скажете. Завтра шторм, говорят. У нас тут штормы – как праздники: город под них живёт. Паспорт, пожалуйста.

Елена отдала документы, подписала что-то, взяла ключ, на котором был металлический брелок в виде ракушки. Всё было практично, как в старых гостиницах, где персонал помнит, что люди – не только номера. В коридоре окно выходило на двор, где росла сосна – одна, кривобокая, но упрямая, удерживающая на ветках влажную тьму, как будто это были тяжёлые стеклянные пластины.

(Флэш: детская рука снова касается холодного стекла – теперь это не вокзал, а школа? нет, палата? Сквозь стекло – морская зыбь и женщина в белом халате, у которой слишком красная помада для больницы. «Смотри на своё лицо, – говорит она, – и дыши, пока вода не остынет». Рука отпечатывается, а за спиной – мужской голос, спокойный, уверенный, как метроном. «Пять минут… шесть… семь…» – и ребёнок считает вместе с ним, запоминая, как цифры укачивают тишину.)

Номер оказался чистым и сдержанным. Окно, прикрытое тяжёлыми шторами, выходило на улицу, и из щели между краями ткани вошёл серый дневной свет. Елена поставила чемодан, не открывая, и села на край кровати. Сняла перчатки – пальцы чуть побелели от холода. Слушала: откуда-то из стен шёл тонкий, постоянный шум, будто дом беспрерывно шептал о море. Этот шёпот был ей знаком.

Телефон коротко вибрировал – не вызов, напоминание, которое она ставила себе на дни переездов: выпить воды, сделать вдох, посмотреть в зеркало. Последнее – давняя дурная привычка, не ритуал. Она поднялась, подошла к зеркалу в коридорчике. Стекло было идеально чистым, серебряная амальгама ловила тусклый свет так, что лицо в нём казалось не её – немного более усталым, немного более чужим. Она загляделась и остановила взгляд не на собственных глазах, а на кромке рамки. Сверху, где должна быть ровная полоса, пасмурный отблеск едва-едва показал что-то вроде царапины – короткая диагональная зарубка. Елена улыбнулась самой себе: не удивляйся – здесь стекло любит истории.

Она спустилась вниз – нужно было выйти в город, чтобы вдохнуть его улицы, проверить, как на них ложится её шаг. На той же стороне, чуть дальше от отеля, через два дома, за стеклом витрины, куда кто-то навалил старую посуду, часы, рамки и треснувшие фарфоровые фигурки, она заметила предмет, от которого в ней что-то спокойно щёлкнуло, как правильно вставшая шестерёнка. Зеркало. Старое, слегка овальное, с толстой резной рамой, на которой, если смотреть не прямо, а под углом, можно было прочесть, как карандашную пометку, маленькую римскую цифру – III. Это могло быть случайно – цифры маркера для реставратора, вензель мастера. Но её зрачки невольно сузились. В отражении зеркала она увидела кусок улицы и тонкий профиль своего лица – половину, кажется. Вторая половина ускользала в туман.

(Курсив, чёрная вода, как поверхность огромного, глухого зеркала. Неизвестный наблюдатель сидит на колоде возле старого причала или стоит – не важно. Он считает волны. Они приходят и приходят, и каждая кажется похожей на предыдущую. Он шепчет: «Одна… две… три…» – так, будто в этих числах есть складка, карман, где можно спрятать дыхание. Ветер залезает под ворот, щиплет кожу и запускает в голову тонкую струну, на которой можно играть до утра. Вдалеке ухает туманная сирена. «Четыре, – думает он, – пять. Семь». И улыбается, как улыбаются люди, у которых наконец-то совпал узор. Никто не видит этой улыбки – её смывает ветер.)

Елена постояла ещё минуту, записала в блокнот адрес лавки – вывеска была едва различима, «Лунная ртуть». Рядом, в торце окна, на грязной белой полоске, кто-то в своё время приклеил буквы, сейчас облетевшие, и осталось «Лун… рт…». Она подняла взгляд на холм: «Сосновый Мыс» стоял недвижно, но ветер работал с ним, как монтажёр – кромсал, вставлял паузы, удалял лишнее.

Вечер еще не пришёл, но крылья его уже скользили по крышам. Елена пошла по набережной, считая шаги – не для ровного дыхания, а чтобы в голове не забродили лица и фамилии, не заняли весь объём, как это было в последний раз, когда она приехала в новый город. Её шаги подхватил каменный настил: здесь так ходили многие, и это было слышно – города, где люди уходили пешком и возвращались пешком, всегда звучат одинаково.

Ветер, как старый знакомый, снова приложил к её щеке ладонь. Мы здесь были, – шепнула память. Она не спорила.

Ужин в «Прибое» подавали в небольшом помещении с низким потолком, где всю стену занимал старый чёрно-белый снимок: пляж в сороковые, люди в купальниках, дети в панамках, неподвижное море, выцветшее настолько, что стало больше похожим на крупу, чем на воду. Елена заказала суп из трески и чай – горячее, без фантазий. Людей было немного: двое командировочных, молчаливые, обветренные, и пара – мужчина и женщина – спорили вполголоса, будто боялись потревожить на стене тех, кто навсегда остался на чужом, не их пляже. Шум моря сюда доходил как будто через длинную трубу: то усиливался, то пропадал, и казалось, что дом ловит его как радиоволну.

Елена ела медленно, не потому что была устала, – наоборот: её организм в новые дни всегда включался чётко, как механизм, который на стройке заводят в присутствии начальства. В такие moments она позволяла себе роскошь – дать пространству заполнить себя. Она слушала стук приборов, как криминалист слушает маршрут пули: откуда вошла, где отлетела. Это давало ей странную уверенность. В привычной работе ей были важны даже не факты – улики всегда приходят при упорстве, – а ритм места, его дыхание: если поймать его, всё остальное становится последовательностью.

После ужина она поднялась в номер и наконец открыла чемодан. Несколько блузок, смена белья, толстая тетрадь в тёмной обложке – та самая, с которой она переехала в прошлый город и из которой потом выдрала, не читая, десяток страниц с именами, чтобы не дать им шанса стать её, Елениной, частью. Новый раздел в тетради она назвала просто: «ВБ. Пн». Дата, время, первые заметки: «Ветер – редактор», «Сосновый Мыс: буква “Ы” упала», «Лунная ртуть – зеркало (III)». Отдельной строкой: «Голоса – коридоры». Она не любила поэтических формулировок, но иногда иначе было нельзя – слова отказывались строиться в один ряд.

Она прошлась по номеру, закрыла плотнее шторы, выключила верхний свет. Лампа у кровати сделала комнату камерной, уютной – настолько, насколько может быть уютен номер, в котором жили сотни чужих людей. На телефоне мигнуло уведомление: почта от старых коллег – короткое, информативное, без лишних улыбок. «Береги себя» – приписал в конце Климов, её оперативник, которого она в шутку называла «младшим заместителем собственной интуиции». Он был не сентиментален – значит, тональность письма подсказал контекст: «новое место + неизвестность = напомнить о простых вещах». Елена закрыла почту и легла в одежде поверх покрывала на пять минут – дать телу понять, что оно ничего не потеряло.

Тело не поверило. На месте, где обычно лежит кошка, отсутствовал тёплый тяжёлый комок несуществующего существа. Елена поднялась и, чтобы исправить баланс, пошла к окну. Раскрыла шторы ровно настолько, чтобы увидеть полоску улицы. Сумрак капнул внутрь, осторожный, как вор.

Город выглядел из окна иначе – чужие окна всегда открывают новый план. На переулке напротив, в доме без вывески, горело несколько точек света. В одной из них, узкой, как горлышко бутылки, женщина прошла от стены к стене с чашкой, остановилась у зеркала, коротко оценила себя, выключила свет. В другой – мужчина растопырил пальцы перед лицом, как будто изучал ладонь, а потом, неожиданно, ударил по столу кулаком – там упал что-то металлическое, и звук, скатившись по фасаду, доехал до Елены, как на детской машинке. Чуть дальше, возле «Лунной ртути», кто-то возился со ставнями. Она напрягла взгляд – туман подался назад, как шторка. Дверь лавки была приоткрыта, и в щели тонкой серебряной линией блеснуло стекло. Её зеркало? Нет, это было другое – широкое, в раме с резными листьями. Она вдруг подумала: сколько здесь стекла? сколько здесь лиц?

(Курсив: неизвестный наблюдатель по-прежнему считает. Он знает, что считать – значит укладывать мир по полкам. Волны дают лёгкий сбой – одна длиннее, другая глуше, но ряд всё равно держится. «Семь, – шепчет он в темноту, – семь – и круг». Ему не холодно, хотя ветер лезет в рукава. Он заботится о форме, а не о теле. Вдали, на холме, в окне санатория вспыхивает свет и гаснет. Он это видит. Он знает, где чьи окна. Он знает, где вечерами задерживаются те, у кого есть во что смотреть. Он знает, где зеркала.)

Елена отступила от окна и прошлась босиком по ковру, как по карте. Город уже начал рисовать в голове привычную сеть связей: холм с санаторием – узел, набережная – длинная, подтягивающаяся струна, отель – временная точка, лавка – капилляр, через который можно войти в ткань. Она присела к чемодану, достала тонкую папку с прозрачной крышкой. Там – несколько распечатанных материалов: статистика по региону, вырезки из небольших местных газет («сводки» чаще всего скрывают вещи точнее, чем крупные СМИ), отметки о давних делах – нераскрытых и закрытых по отсутствию состава. Она достала одну – заметку десятилетней давности о странной краже в санатории: пропал «инвентарный объект № …», номер был затёрт на копии так, что не разобрать. Тогда никто не придал этому значения: санаторий закрывался, вывозили оборудование, инвентаризация была формальной. Но Елена знала – иногда из формальностей растут кости дел.

– Слишком рано, – сказала она вслух себе. – Сначала – ход ногами. Потом – остальное.

Она надела плащ, шерстяной шарф и вышла. Ночная Бухта была похожа на женщину, которая только что умыла лицо – чистая, бледная, сосредоточенная. Ветер сдул людей с улиц – остались только те, кому море заменяло телевизор: пара стариков на лавке под навесом, подростки у перил, считавшие вспышки молний на горизонте (где-то уже шалил шторм). Елена прошлась до конца квартала и вернулась обратно – короткая петля: от отеля до лавки, от лавки до узкой лестницы, ведущей к смотровой площадке. На лестнице пахло мокрым камнем. На площадке – железом. Со смотровой было видно, как дорога уходит к санаторной аллее: чёрная лента, по которой тоже, казалось, кто-то сейчас идёт – силуэт, высокий или нет? Туман умеет добавлять роста, как ложь.

«Сосновый Мыс» был виден почти весь, как корабль в доке. В нескольких окнах горел свет. Она не знала, действует ли там что-то по-настоящему или живут ли там люди – слухи на слухи. Но знала точно: туда она пойдёт, и, возможно, очень скоро. В ветер вошёл новый звук – скрип, сухой, как у старого шкафа. Она сначала решила, что это перила. Но звук повторился и был где-то сверху, на холме. И в тот же момент невозмутимый кусок вывески, тот, с которого сдуло «Ы», будто вспомнил, что он не готов стоять без товарища, – рядом отвалился и второй символ, «С». Елена не могла его видеть отсюда, но потом узнает – город от своей тихой работы не отдыхает ночью.

Возле «Лунной ртути» двое мужчин о чём-то говорили. Один из них обернулся, заметил Елену, резко умолк и отвернулся обратно. Стекло витрины отдавалось изнутри тусклым светом. Она приблизилась настолько, чтобы прочитать новые заметки в памяти витрины: кусочек бумаги, прижатый к углу, где было написано от руки: «Приём на реставрацию – с 11:00. Выдача – до 17:00». Почерк был женским, уверенным.

– Уже закрыто, – сказала кто-то за спиной.

Елена обернулась. Невысокая женщина в вязаной шапке, с сеткой для покупок, улыбнулась ей и кивнула в сторону двери.

– Ирина Савельева вас завтра примет. Сегодня у неё времени нет. У неё зеркала – как дети. Они капризные, их надо укладывать.

– Вы знакомы? – спросила Елена.

– В нашем городе все знакомы, – женщина пожала плечами. – А вы новая. Нос у вас такой… городской. Сразу видно, что не местная.

Елена кивнула. Это было так – в чужих городах носы первым делом выдают привычку к тем же маршрутам, что и дома: метро-офис-кофе. Здесь маршрут был другой: ветер—море—ветер.

– Спасибо, – сказала она, и женщина кивнула ещё раз – крошечный ритуал взаимного представления: я вижу тебя; ты меня видишь.

Она вернулась в отель поздно, но ещё не ночь. В коридоре пахло свежеоткрытой краской – кто-то недавно подновлял перила. На стойке администраторка подняла глаза.

– Всё в порядке? – спросила.

– Да, – ответила Елена. – Хороший город.

Женщина усмехнулась: местные не терпят оценок, но иногда им приятно, когда чужие говорят, что всё не так уж плохо. В номере Елена снова заглянула в зеркало. На этот раз ей показалось, что в глубине стекла, где свет из окна уходит в серую массу, что-то колыхнулось. Это был всего лишь туман, который всегда живёт в зеркалах, – так успокаивает себя разум. Но внизу, у кромки, снова привлекла взгляд диагональная зарубка, едва заметная. Она коснулась её подушечкой пальца, хотя понимала, что это не царапина на стекле, а, вероятно, игра отражений.

Она выключила свет.

Город лег в ней так, как ложится первая страница дела в папке: пустое место для отчёта, а вверху – дата. Прежде чем уснуть, Елена подумала: утром – отдел. Потом – лавка. Потом – холм. Порядок – единственная спица, которая держит колесо. Она уснула быстро, дыша в такт зданию, которое шептало о море.

(Курсив: неизвестный наблюдатель, оставшись один на ветру, дотянул до «семи» и остановился. «Назад, – сказал он себе. – И снова». Он не любил чётные числа. Чётные – это тупики. Он любил шаги, которые не замыкаются, пока не станет нужно. Свет над бухтой поплыл – в санатории закрыли шторы. Он поднялся, отряхнул с колен соль и пошёл вверх, к дороге, где вывеска вот-вот сдаст ещё одну букву. Слова – это то, что падает.)

Утро было из той породы, что кажется одинаковым в любых городах у моря: серое, влажное, как чугунный чайник, и при этом ясное в своей неясности. Елена проснулась от звука – не будильника, не шагов – тонкое покряхтывание металла, когда ветер проходит через отверстия ограждения. Она встала, надела свитер, посмотрела в окно: клетка улицы, как клетка для птиц – туман в ней сидел, не торопясь улетать.

Внизу в кафе «Прибоя» подавали кашу и кофе. Елена взяла кофе в бумажном стакане – тепло в руки – и решила пройтись пешком до отдела. Не потому что любила ходить пешком – хотя это было тоже, – а потому что идти по новому городу к работе – всё равно что доставать инструмент из ящика: рука вспоминает, куда тянуться. Отдел находился в старом здании бывшего банка – высокие потолки, узкие окна, длинный коридор с линолеумом, который где-то пузырился. У входа висела доска объявлений. На доске было всё: потерянные собаки, найденные документы, благодарственное письмо от школы за «бесперебойное присутствие на празднике» – и спешно прилепленная сверху бумага с печатью – предупреждение о шторме и просьба «соблюдать меры безопасности, избегать набережной». Елена улыбнулась в сторону формулировки: избегать набережной – как избегать дыхания.

Майор Гуров встретил её в кабинете безо всяких лишних церемоний. Его лицо было выточено ветром: сухое, жёсткое, усы такие же, как перила на набережной – облупившиеся, но держат. Он говорил коротко, как человек, для которого слова – инструмент, а не ткань.

– Коршунова, – сказал он, – город маленький, слухи большие. Сразу: никаких чудес, никаких легенд. У нас тут народ любит сказочки, потому что жить скучно. Ваша задача – держать землю под ногами. Остальное – разойдётся само.

– Я люблю землю, – ответила Елена, не улыбаясь. – Она редко обманывает.

– Хорошо. – Он кивнул на папку. – Здесь – всё, что у нас есть по последним месяцам. Кражи, драки, семейные. И… – он нажал на кнопку на столе. – Климова ко мне.

Климов вошёл быстро. Тот самый – короткая стрижка, чёрные брови, лёгкая улыбка, почти вежливая. Он кивнул Елене, как старой знакомой – и это был акт вежливости: они работали вместе в другом городе, и это не было идеей Гурова. Наоборот – Гуров таких переходов не любил. Но капитаны иногда закрывают глаза, если корабль всё равно идёт в шторм.

– Покажешь отдел, – сказал Гуров. – И… – он задержал взгляд на Елене. – Здесь любят, когда столы пустые. На столах не оставлять ничего. Это не приказ, это совет.

– Поняла, – сказала она.

Климов повёл её по коридору, показывая посты, комнаты для допросов, лабораторию. Лида, криминалист, подняла голову от микроскопа и приветливо махнула рукой. У неё были аккуратные, длинные пальцы и тихий голос. Елена подумала: с такими пальцами можно трогать стекло, не оставляя следов. Лида в шутку любила говорить, что криминалист – это тот, кто дружит с пылью.

– Город как город, – сказал Климов на ходу. – Только вода рядом. А вода, знаешь, что делает? Она всё возвращает. Иногда – не то, что просили.

– Я знаю, – сказала Елена.

Они вернулись в кабинет. Папка на столе надорвала ей настроение – не потому что была тяжёлая, а потому что была лёгкая: когда нет дел, это значит, что дела ещё не случились или уже спрятаны. Она открыла папку, просмотрела глазами первые листы. Ничего из ряда вон. Пара фамилий мелькнули – не зацепили. Елена закрыла папку.

– Я прогуляюсь, – сказала она. – Хочу посмотреть на холм днём.

– На холм? – Климов поднял бровь. – Там скучно. И ветер хуже.

– Я люблю ветер, – ответила она. – Он держит голову на месте.

Она вышла. На улице туман чуть полегчал, и «Сосновый Мыс» стал выглядеть как настоящий дом, а не кусок сновидения. Елена шла неторопливо, считая перекрёстки. Ветер раздувал её пальто, будто корабельный парус, и в какой-то момент ей даже стало смешно: город любит театральность, но не ради зрителей – ради себя.

Возле «Лунной ртути» уже стояла очередь: две женщины и мужчина, каждый с чем-то завернутым в ткань. Звонок на двери был хриплый, как горло после ночного разговора. Внутри мерцал свет, и, когда дверь открылась, Елена увидела хозяйку. Женщина лет сорока пяти, волосы собраны, на лице – те самые «рабочие доброта», которые бывают у людей, умеющих лечить вещи. Ирина Савельева принимала у посетителей пакеты, разворачивала, осматривала – её руки двигались быстро, не торопясь. Зеркало, которое Елена видела вчера в витрине, с римской «III» на рамке, стояло в углу на мольберте. Сегодня оно смотрелось иначе – дневной свет сделал его потемневшую амальгаму похожей на мелкую чешую. Она отметила: не забыть спросить об отметке.

– Мы по записи, – сказала одна из женщин, оборачиваясь к Елене. – Вам лучше прийти после обеда.

– Я зайду, – сказала Елена, и Ирина, подняв взгляд, на секунду задержала его. В этом взгляде не было ни страховки, ни улыбки – только измерение: кто ты?

Елена кивнула и пошла дальше. У подножия холма начиналась аллея, выложенная неровными плитами, между которыми торчала трава. Сосновая смола пахла свежо и остро. По краю аллеи тянулась старая металлическая ограда, к которой прицепляли объявления. На одном из столбов висел клочок афиши: «Летний бал в санатории “Сосновый Мыс”», дата – многолетней давности, буквы расплылись. Чуть дальше на земле лежала буква «Ы» – она не убралась с ночи. Елена остановилась и, не касаясь руками, посмотрела: край буквы был ободран, на сгибе – соль, маленькие белые кристаллы. Ветер тронул букву, она качнулась.

Слова падают, – всплыло в голове. Она улыбнулась внутренне – не столько шутке, сколько аккуратному совпадению: город сам создавал ей посевы.

(Курсив: неизвестный наблюдатель теперь выше по склону. Он не видит Елену – или видит, но считает это неважным. В его мире важно то, что укладывается: падение букв – как знак, хорошая склейка в фильме. Он запоминает, потому что любит повторять. Он повторяет, потому что любит точность. «Сначала ты, – говорит он про себя, не называя, – потом ты. И ты. И ты». Ветер разбирает его слова на куски, как совесть – оправдания.)

Санаторий оказался закрыт, но не окончательно: с одной стороны была дверь с ручкой, которая открывалась внутрь тяжело, но без замка. Елена не вошла – не сейчас – и отошла, чтобы посмотреть здание целиком. Оно было массивным, с полуколоннами, на которых краска вздулась пузырями. В нескольких окнах – неравномерные прямоугольники света: кто-то был внутри. Она была бы не против познакомиться – но лучше не сегодня и не без повода.