Отражения: Тени прошлого

Глава 2

Дом, в котором жил Алексей Данилов, стоял в старой части Ветреной Бухты: кирпичный, потемневший от соли, с узкими окнами и лестницей, пропитанной запахом сырости и варёной капусты – будто в подъезде всё время кто-то согревает город дешёвой едой. На площадке третьего этажа хлопнула дверь, и кто-то торопливо прошёл, не глядя, – здесь умели заранее не смотреть в сторону неприятностей.

Дверь в квартиру Данилова была приоткрыта – не распахнута, но и не аккуратно прикрыта. Щель, в которую легко проскользнёт ветер. Климов ждал в коридоре. Он держал руки в карманах, и это было знаком напряжения – обычно он так не стоял.

– Соседи? – спросила Елена, повязывая на ботинки бахилы и надевая перчатки у самого порога. В такие минуты пальцы становились слишком спокойными – как у врача перед разрезом.

– Слышали шум ночью. Точнее, не шум – перестановку, – ответил Климов. – Семи минут не прошло – и тишина. Утром учитель не пришёл в школу. Позвонили, нет ответа. Завуч постучала – тоже никто. Дверь закрыта была, но не на замок. Сосед позвонил нам.

– Кто-то имел ключ, – сказала Елена.

– Или умел делать вид, – пожал плечами Климов.

Внутри было тихо. Тишина здесь была из тех, которые знают своё место: не торопится, не делает вид. Квартира небольшая – коридор, кухня и комната, в которой человек, живущий один, научился уместить всё: кровать у стены, книжный шкаф, стол с компьютером, пара стульев. На окне плотные шторы, сквозь которые дневной свет входил полосами, как через жалюзи. Запах – немного табака, чуть-чуть книжной пыли и… железа. Елена не любила слово «кровь» как обозначение запаха – она всегда называла это «железом».

Тело лежало на полу в пол-оборота к окну, чуть наискосок к ковру с геометрическим узором. Мужчина пятидесяти с небольшим, аккуратный, в джемпере и брюках, будто сел на пол, опёрся и передумал вставать. Правую руку он прижимал к себе – нет, не прижимал: пальцы, застылые, держали предмет. Осколок. Елена присела, не касаясь ничего, взглядом отмечая детали: треугольный кусок стекла с ровным, как будто резаным, краем, на кромке – тёмный слой амальгамы, почерневший, как старая монета. Серебро стареет по-своему: оно не мутнеет, оно вспоминает ночи.

Лида, криминалист, уже работала – светила фонариком, перебирая взглядом поверхности. Её длинные пальцы опускались на ковёр, но не касались – нависали, как птицы над водой.

– Время смерти, – сказала Лида, не поднимая головы, – примерно между двумя и четырьмя ночи. Ориентировочно. Окончательно скажу позже. Борьбы почти нет. Один удар тупым предметом – смотри, затылок. И… – она кивнула на стекло. – Это важно. Но я не уверена, как.

– Важно, – повторила Елена, не желая сразу давать вещам названия.

Она обошла комнату взглядом. На стене над столом висел коллаж из фотографий – бумага чуть пожелтела по краям. Школьные линейки, экскурсии, детские лица, учитель на фоне доски, линза времени, прикрученная к гвоздям. А чуть левее – одна большая фотография в тонкой рамке. Выпускной, двадцать лет назад, судя по одеждам: летние платья, костюмы, тугие белые ленты у девочек. Группа детей – семеро – и за ними – тёмная поверхность какого-то большого зеркала. Со вспышкой работали ужасно; лица некоторых бликовали, превращаясь в пятна света. Семь – цифра как камешек под языком. Елена отметила: не навязывать смыслы раньше времени.

– Кто нашёл? – спросила она.

– Завуч с участковым, – ответил Климов. – Сейчас их опросят отдельно.

– Хорошо.

Елена подошла к окну. Подоконник был широкий, деревянный, с трещинами, в которых жила пыль. На белой краске – серая полоска, как если бы по ней провели влажным рукавом. Она нагнулась ближе. Пальцем в перчатке аккуратно провела по поверхности – на латексе осталась невидимая миру грань соли. Её можно было почувствовать кожей – мелкая шероховатость. Она присела, посмотрела на раму: окно было закрыто. Замок, тот самый старый язычок, на месте. Неснят, не трогали. Но на внутренней стороне – едва заметная полоса. Как чья-то рука, пахнущая морем, прошла, опираясь.

– Лида, – тихо позвала Елена. – Здесь.

Лида подошла, присела, включила фонарик под острым углом, чтобы свет лёг именно на то, что нужно. Луч сделал видимой пыль, соль, микроскопический след. Она кивнула.

– Возьму соскоб. И со стыка, и с поверхности, – сказала она. – Соль морская. Не из кухни. Если это важно.

– Здесь всё важно, – спокойно ответила Елена.

Она посмотрела под ноги. Ковёр, геометрический, недорогой, с коротким ворсом. На светлом ромбе – как будто потемневший треугольник. Она наклонилась ближе. Не кровь. Песок. Бывает, что он остаётся от обуви, от сумки, от одежды после улицы – но так? Чёткая, чуть скользящая дорожка от окна к середине комнаты. Песок в квартире учителя – как почерк на письме. Мелкий, с редкими крупинками, чуть зеленоватыми – водоросли иногда окрашивают песок. Она отметила: сравнить потом с пробами. В голове у неё уже выстраивалась карта бухты, где у берега дно мелкое и камни в щели держат песок дольше, чем нужно.

– Откуда песок? – произнесла она вполголоса. Лида подняла взгляд.

– Принесли ногами, – сказала Лида. – Но кто?

– Тот, кто пришёл, – ответила Елена, и небо в окне отозвалось новым, долгим дыханием ветра.

На столе стоял компьютер. Монитор был выключен, но системный блок тихо шумел, значит, кто-то уходил, не выключив – или пришёл, включил. Рядом с клавиатурой – блокнот, ручка и чашка с чаем: коричневая полоска на фарфоре сказала, что чай давно остыл. Руки сами хотели потянуться к мыши, но Елена остановила себя. Сначала – взгляд. На рабочем столе, когда экран ожил, как из воды, появился ряд привычных папок: «Программы», «Материалы к урокам», «Кино», «Фото». И одна, «Зал зеркал». Наименования всегда выдают то, что человек не хотел бы забыть. Елена кивнула Лиде и отошла на шаг, чтобы криминалист зафиксировала экран. Лида щёлкнула телефоном, потом посветила под другими углами – чтобы ловить отпечатки на мыши.

– Пароль есть? – спросил Климов.

– Папка под паролем, – ответила Лида. – Но сам комп без. Значит, он не скрывал всё от себя. Только – одно.

Елена провела взглядом по комнате второй раз – медленно, позволяя деталям всплывать. На стуле у стены – пиджак. На спинке – ремень. На буфете – фотография мужчины и женщины – вероятно, родителей Данилова. Шкаф с книгами – история, краеведение, психология – удивительно много психологии для учителя истории. Она запомнила: «Психология травм». «Зеркальные нейроны». «Методы когнитивной терапии». На нижней полке с краю валялась тонкая брошюра, на титуле – выцветшее: «Санаторий “Сосновый Мыс”. Отделение восстановления». Брошюра сорокалетней давности, с расплывшимися фотографиями улыбающихся людей, у которых на плечах лежат чужие руки. Она не стала брать её сейчас – Лида должна всё оформить.

На столике у окна стоял маленький держатель для фотографий. В нём – всё та же выпускная фотография, только в меньшем формате. Снова – семеро. Их лица бликовали – и бликовали они так, что было невозможно рассмотреть участвующих. Елена привыкла к таким вещам: иногда сама бумага решает, что она готова рассказать позже.

– Что думаешь? – спросил Климов.

– Что это не случайный предмет, – ответила Елена, кивнув на осколок. – И что песок пришёл сюда не сам. И что окно – закрыто. Замок – на месте. Если заходили с улицы, то не через окно. Значит, дверь. Значит, ключ.

– У него мог быть знакомый, – сказал Климов. – Здесь все кого-то знают.

– У всех есть знакомые, – без улыбки сказала Елена. – Но не у всех – осколки.

Она снова присела к телу. Не из-за привычки – из-за уважения. Убийства лишают людей имен и историй. Надо вернуть хотя бы одно – взгляд, жест, деталь. На правой руке, на косточках, были маленькие белые царапины, как будто он держал что-то шершавое или пытался оттолкнуть предмет с острым краем. На левой – на запястье – белесый след от часов. Часы где? Она огляделась. На тумбочке – кучка мелочи, ключи, часы. Значит, снял дома. Не приготовился к визиту. Кто-то пришёл, и Данилов не ожидал, что это – смерть. Смерти, к сожалению, не любят заявлять заранее о визитах.

(Курсив: неизвестный наблюдатель не любит квартиры. Они слишком тесные, слишком в них много чужого дыхания. Он любит коридоры. Он видит коридор Данилова. Там темнее, чем в комнате. Он считает шаги, не слыша собственных: когда звуки идёт из прошлого, их всегда слышит кто-то другой. «Один, – говорит он. – Два». Он вспоминает, как в детстве считал плитки, чтобы не наступить на чёрные. Здесь – нет чёрных плиток. Здесь – серые. И это его устраивает.)

Лида поставила на пол рядом с подоконником крошечные маркировочные флажки – там, где будет взять проба соли. На ковре метки – песок. У двери – следы обуви. Их было двое – шаги Данилова (она это поймёт позже по дому ещё по одной паре туфель у порога) и другой пары – размер примерно сорок второй, подошва свежая, будто из новой партии. В старых приморских городах обувь редко бывает свежей у местных – соль ест её быстро. Елена снова отметила: нужно проверить след по кругу.

– Соседи? – спросила Елена.

– Сверху – женщина одна, – сообщил Климов. – Слева – семья, муж, жена, подросток. Справа – пусто, хозяева уехали на север.

– Кто слышал?

– Сверху. Говорит, будто стук, как если бы мебель двинули. Но коротко. В два ноль пять.

– Время совпадает, – сказала Лида. – С тем, что кровь говорит.

Елена ещё раз прошла взглядом по комнате, не задерживаясь на очевидном. Её глаз зацепился за маленький предмет под ножкой стола – не сразу, только когда луч фонаря скользнул по полу. Металлический уголок бумаги – как маленький язык, высунутый из кармана. Она наклонилась, аккуратно поддела его ногтем перчатки и вытянула. Карточка. Скидочный купон. На тонком картоне серебристым тиснением – «Лунная ртуть». С обратной стороны – инициалы «ИС», уверенная рука. Бывает, что такие купоны кладут в карман в лавке – а бывает, что достают дома, рассматривают, думают – и теряют. Елена посмотрела на Климова.

– Не люблю совпадения, – сказала она, едва заметно улыбнувшись. – Они всегда переодеты в совпадения. На самом деле – это грубые рваные швы.

– И что? – Климов глянул на купон. – Любил антиквариат? Или знал хозяйку.

– Узнаем, – сказала Елена. – Сегодня же.

Она положила купон в пакет, подписала. Вдоль стены, на небольшой полке, она отметила ещё одну деталь: маленький стаканчик с гвоздями и парой старых шурупов. Рядом – плоская отвёртка. В старых домах мужчины и женщины всегда имеют отвёртку. Это ничего не доказывает. Но это говорит о том, что рамку можно снять быстро – если надо. Она оглянулась на окно. Рамку не снимали, замок – не трогали. Значит, всё это – декорация. Или – память. Она дала себе внутреннюю команду: не уходить в метафору – ещё рано.

Когда все необходимые снимки были сделаны, Лида аккуратно взяла осколок. Елена наклонилась ближе ещё раз – амальгама. Она была старой, но не рассыпавшейся – как если бы кусок пробыл в покое много лет, а потом его вынули из кадки с холодной водой. Это было чувство, не факт. Но иногда чувства врача про температуру ткани приходятся точнее, чем показания градусника.

– Возьму на анализ, – сказала Лида. – Посмотрим состав амальгамы. Если повезёт, можно будет привязать к партии.

– К какой партии? – спросил Климов.

– Иногда у санаториев закупались комплекты зеркальных полотен, – сказала Лида и, произнося это, сама удивилась своей уверенностью. – Старая история. Я читала где-то. Или мне рассказывали.

Елена кивнула. Разговоры о санатории возвращались. Город подтаскивал к ним, как волна – обломки к берегу.

– Вы его знали? – спросила Елена завуча школы, которую привели в комнату, когда основные процедуры были закончены. Женщина была маленькой, крепкой, с руками, привыкшими носить стопки тетрадей. Она дышала, как после подъёма по лестнице.

– Данилова? Конечно, – ответила она. – Он… – она замялась, подбирая слово, – аккуратный был. Тихий. Любил порядок. И… делал хорошие праздники. У него была слабость к… – она снова замялась, – к старине. Любил эту… вашу… – она перекинула взгляд на стену, где висела большая фотография, – фотографию. У него копии были. Детям показывал. Говорил, что «память важна». Я всё говорила ему: «Зачем им память чужих? Им бы свою сохранить». Он улыбался. Умел, как будто с извинением.

– У него были враги? – спросила Елена.

– Мы же не в кино, – вздохнула завуч. – Учителя редко живут так, чтобы у них были «враги». Но… – она подумала, – иногда родители не любят, когда их детям говорят правду про историю. Он не был мягким. Он был… – она выпрямилась, словно защищая его, – честным. Сейчас это редкость.

Елена кивнула. Завуч посмотрела на пол, где лежало уже пустое место – тело увезли – и быстро перекрестилась, хотя, возможно, не верила в это по-настоящему. В таких движениях люди возвращают миру баланс.

Елена обошла комнату ещё раз – теперь уже как хозяйка, которая убеждается, что выключила все газовые конфорки. Она подалась к столу, заглянула в нижний ящик – разрешённое движение, зафиксированное Лидой. Папка с надписью «С», внутри – вырезки. Несколько из них – о санатории. «Методы признания». «Терапия зеркалом». Один из текстов – старый, потрёпанный, с фотографией мужчины в очках – зав. отделением когда-то. Подпись, к сожалению, в копии была смазана. Но рядом было что-то от руки: чужой почерк, «не верь» – два слова, тонкие, как нитки. Кто написал? Сам Данилов? Кто-то из его друзей? Она не знала. И не должна была знать сегодня.

(Курсив: неизвестный наблюдатель всегда заметает за собой следы. Не потому что боится, – просто не любит мусор. Он считает, что мир становится по-честному видимым только там, где на поверхности – ровный пол. Если песок – пусть будет песок. Но пусть он будет песок, а не грязь. Он наводит порядок. Иногда – чужой.)

Елена, уже у двери, задержалась в коридоре. На стене висело маленькое зеркало в простой деревянной рамке – как у многих людей: проверка перед выходом, чтобы поправить шарф. Она остановилась. В отражении – полоска света из комнаты, её профиль, тёмные волосы. Ничего необычного. Но – на кромке внизу – крошечный засвет, как будто коростинка света, прилипшая к стеклу. Елена дотронулась до дерева – холодное. Она не стала ничего говорить. И не хотела превращать в легенду то, что могло быть просто дефектом.

На лестнице, когда они вышли, воздух был ещё тяжелее. Елена вдохнула – ветер на входе в дом был сильнее: как река, которая ускоряется в узком месте. Она сняла перчатки, сунула их в карман, и её ладони быстро стали теплее.

– Поедем в отдел, – сказал Климов. – Гуров ждёт. И… – он запнулся, – и с лавкой – тоже. Если хочешь.

– Хочу, – сказала Елена. – Но сначала – протокол.

– Конечно, – кивнул он. – Я люблю протоколы. Они согласуют реальность.

– Реальность не любит согласования, – ответила Елена. – Но иногда соглашается. Если правильно попросить.

Они вышли на улицу. Ветер пах солью и чем-то сладким – возможно, где-то рядом кто-то сушил рыбу и уже начал карамелизовать на воздухе её кожу – странно, но бывает. Она взглянула на холм. «Сосновый Мыс» был невидим в тумане; только белая полоса, где должен быть его фасад, пульсировала. Город затащил в себя ещё одну историю – теперь нужно было вытягивать её аккуратно, как осколок из ладони.

В отделе воздух был суше. Возможно, потому что батареи здесь работали как на зло погоде: перегревали. Елена всегда плохо переносила такой сухой жар – он делал мысли хрупкими. В кабинете у Гурова, на подоконнике, стояла банка с кремом для рук – чужая забота о коже на фоне металлических фраз. Иногда детали делают людей мягче.

Гуров слушал молча, не перебивая. Он умел слушать так, как будто в голове у него есть чертёж, и к каждому слову он прислоняет линейку. Когда Елена закончила, он постучал ногтем по столу – один, два, три – ровно столько, чтобы остановиться на нечётном.

– Итак, – сказал он. – Окно закрыто. Замок на месте. Песок на ковре. Соль на подоконнике. Осколок в руке. Фотографии. Папка с «Залом зеркал». Купон «Лунной ртути». – Он поднял взгляд. – Вас не тянет назвать всё это ерундой?

– Меня тянет назвать это набором фактов, – сказала Елена. – А что они скажут – зависит от того, куда мы пойдём.

– Куда? – Гуров склонил голову.

– В школу – ещё раз, – ответила она. – И в «Лунную ртуть». И – на холм, но не сейчас. И – к соседям. И – к завучу на отдельную беседу. – Она остановилась. – И ещё – к кому-нибудь из старых выпускников. На фото – вроде бы их «семеро», но это может быть любая группа. Нужно уточнить.

– Не сегодня, – сказал Гуров. – Сегодня – лавка. И – пусть Лида сделает первичные анализы. Если соляной след морской – значит, ночной гость пришёл с улицы. Если песок с берега под санаторием, – он постучал снова, – значит, у нас узкое место. Я люблю узкие места, – добавил он сухо. – Там легче ловить.

– Легче – не значит проще, – сказала Елена.

– Мудрость – не значит действие, – ответил он. – Идите.

Климов уже ждал в коридоре. Они спустились и поехали. По дороге Елена молчала – они оба знали, что разговаривать лучше после первого взгляда на лавку, а не до. Город с этой стороны был меньше – дома-переростки остались позади, проступили одно- и двухэтажки, где на подоконниках растут герани и высыхают солёные полосы. Лавка «Лунная ртуть» выглядела так, будто её придумали на киноплощадке: узкий фасад, один высокий витринный проём, дверь с колокольчиком и маленькая вывеска, на которой буквы едва держались. Сегодня они держались.

Внутри пахло старым деревом, полиролью и лёгким лекарственным оттенком – камфора. Вдоль стен стояли рамы в ожидании стекла и зеркала в ожидании рам, как больные в поликлинике – кто раньше, кто позже. В глубине – рабочий стол, застеленный зелёным сукном, инструменты аккуратно разложены на подставке. Иглы, лопаточки, полировальные ткани, крошечные баночки с белыми этикетками. Ирина Савельева подняла голову от работы, увидела их и коротко кивнула. В её взгляде не было ничего лишнего.

– Полиция, – сказал Климов, предъявив удостоверение. – Несколько вопросов, если позволите.

– Позволяю, – ответила она. – Только без ответов на которые – не позволю.

Елена остановилась перед тем самым овальным зеркалом с римской «III» на рамке. Дневной свет делал амальгаму похожей на воду в дождь – там всё дрожало. Она не стала смотреть на собственное отражение – это было бы слишком. Она посмотрела на кромку рамы – цифра была выцарапана на тыльной стороне так, что читалась только под углом. Она отметила – знак инвентаря? Порядковый номер? Или – нечто более личное?

– Что с вами связывало Алексея Данилова? – спросила Елена, не глядя на зеркало, а на Ирину. Тон – нейтральный, как у врача, уточняющего дозу.

– Он приводил ко мне старые рамы, – ответила Ирина. – И один раз – стекло. Старое. Не очень удачно. Треснуло, когда я пыталась вынуть. Мы меняли. Он был… внимательным. Аккуратным. Приносил в перчатках, как вы, – она кивнула на руки Елены. – Будто боялся оставить отпечатки на прошлом.

– Он приходил часто? – спросил Климов.

– Несколько раз за год. Не редко, но и не часто. – Она на секунду задумалась. – Последний раз… – Ирина перевела взгляд на блокнот у кассы, где лежала тетрадь с датами. – Позавчера. Нет, раньше. – Она поправила. – Неделю назад. Принёс раму. Я поставила её вон туда, – она кивнула на стойку у окна, где стояли несколько пустых рам. – И ещё – купил у меня маленькое зеркало – простое. Для коридора. Я спрашивала – зачем человеку столько зеркал. Он сказал: «Память редко смотрит в окно. Ей нужен угол». Я решила, что это шутка.

– Что вы ещё о нём знаете? – спросила Елена. – С кем он приходил, о чём говорил?

– Один. Всегда один. – Ирина чуть прищурилась. – Однажды он спросил про старую партию – знаете, когда распродают на закрытии санаториев? – и нахмурилась сама на своё слово. – Это было давно. Десять лет назад… может, больше. – Она пожала плечами. – Я сказала, что у меня нет. У меня в основном частные вещи – от бабушек, от тех, кто умер и оставил мебель. Он тогда только кивнул.

– Вы знали его раньше? Двадцать лет назад? – осторожно спросила Елена.

Ирина улыбнулась так, как улыбаются люди, которые не любят, когда им намекают на возраст.

– Двадцать лет назад я была другой, – сказала она. – У меня не было этой лавки. У меня были совсем другие зеркала. – Она откинула прядь волос. – Если вы спрашиваете про «Сосновый Мыс», – да, – сказала она, опустив взгляд, – я была там. Но не пациенткой. Я туда приносила мебель и забирала – по заказам. Иногда – и стекло. – Она подняла глаза. – Это была работа. Не больше.

Елена кивнула. Она не стала цеплять фразу. Не сейчас. В таких местах нужно шагать, как по мокрым камням: медленно и точно.

– Нам понадобится список, – сказала она спокойно. – Всех, кто покупал у вас в последние месяцы зеркала или рамы. И – тех, кто приносил на реставрацию. И – по возможности, любые записи, связанные с Даниловым.

– Разумеется, – сказала Ирина. – У меня всё в тетрадях, – она погладила ладонью обложку блокнота, – и частично – в компьютере. – Она кивнула на старенький ноутбук на полке. – Но технически я неграмотна – покажете, что нужно скопировать.

– Папка «Зал зеркал» вам о чём-то говорит? – спросила Елена, и воздух между ними чуть сместился – как смещается зеркало, когда его вынимают из рамки.

Ирина вздрогнула почти незаметно. Почти.

– Говорит, – сказала она после паузы. – Но это – не ко мне. – Она перевела взгляд в глубину лавки, на узкую дверь, за которой, возможно, была мастерская. – Вы про терапию? Про старые истории? – Она вздохнула. – Вы – рыжие. – Она неожиданно улыбнулась. – Простите. У меня правило: не говорить о том, что не может помочь. – Она помолчала. – Но если вы спросили, – добавила она, – то да: был когда-то «зал зеркал». В санатории. Это – давнее. Это – не легенда. Это – правда. Но я не знаю, что с этим делали люди. Я только таскала рамы. – Ирина улыбнулась безрадостно. – Я – не психиатр.

Елена запомнила: «правда», «таскала рамы», «не психиатр». Слова, будущие якоря. Витрины договора: говорить только так, как не вредно. То, что Ирине не нравится говорить – видно. Значит – знает больше, чем говорит. Но сейчас это не ключ.

– Купон, – сказала Елена, – был у Данилова. С вашими инициалами. – Она достала пакет, показала через пластик серебристую карточку. – Вы часто подписываете их?

– Иногда, – сказала Ирина. – Для тех, кто берёт что-то, чтобы вернуться. Я не помню, подписывала ли именно для него. Но, – она посмотрела на инициалы, – это моя рука, да.

Елена кивнула. Климов получил тетрадь – он сфотографировал последние страницы, где были записи с датами. Там было имя «Алексей Д.», аккуратно, и короткая помета: «рамка. коридор». Елена запомнила. «Коридор» – место для зеркала, в котором смотрят себя не по-серьёзному, а мимоходом. Иногда – именно там люди видят то, что служит тревоге.