Синхрон

Мартин кивнул ему, почти незаметно, и двинулся дальше. Ему казалось, что за его спиной город шепчет о нём, как о знакомом, к которому никто не решается подойти первым. Одни голоса вспоминали: «Он тогда вытащил людей из-под земли». Другие: «Он и загнал их туда». Третьи: «Да бросьте, это всё игры “Хронос”, там никто не чист».

В зеркальных подъездах домов отражения спорили между собой, кто из них настоящий. В одном он проходил с поднятым воротником, в другом – с открытым лицом. В витрине барбершопа он увидел себя с другой стрижкой, как если бы одна жизнь успела потратить эти три года на что-то настолько приземлённое. В одном из окон второго этажа мелькнула фигура мужчину, удивлённо выглянувшего наружу и тут же спрятавшегося. Он был похож на свидетеля по одному старому делу. Или на него самого, три года назад, ещё до того, как его лицо стало частью городской мифологии.

Город помнил его – по-разному, кусками. Как будто каждый квартал получил свою версию истории и не хотел её сдавать. Одно и то же имя включалось то в список «героев», то в список «ответственных за сбой». Одно и то же лицо выныривало то из благодарственного поста с чьей-то вымученной улыбкой, то из комментария, где желали всего плохого. Всё это существовало одновременно, не мешая друг другу, потому что время – уже не линия. Сеть. Архив. Хранилище конфликтующих версий прошлого.

И он шёл по этому архиву, как человек, который забрёл в зал с собственными биографиями, написанными чужими руками.

Он не сразу решился свернуть туда, куда ноги тянулись сами. У города есть своя мышечная память: если долго ходить по одним и тем же маршрутам, тротуары запоминают твой вес, а перекрёстки – силу шага. Он поймал себя на том, что уже идёт в сторону старого дома, хотя вполне мог бы выбрать любой другой квартал, любую другую улицу, где его имя пока ещё не превращали в глагол.

Дом был обычный. Таким и задуманный – чтобы не выделяться. Пять этажей, серый фасад, плитка, которую перекладывали уже несколько раз, облупленные балконы. Он когда-то любил в нём именно это: ничем не примечательная маска, за которой удобно спрятать любую жизнь. «Следователь должен жить как статистика», – говорил он тогда, смутно гордясь собственным неприметным подъездом.

Сейчас подъезд казался декорацией к чужой пьесе.

Он остановился на противоположной стороне улицы. Посмотрел. В окне его бывшей кухни висели те же шторы – белые, с редкими голубыми полосками. Только в одной полоске, ближе к краю, теперь было тёмное пятно, как от оплавившейся свечки. Под окном – знакомый подоконник с отбитым углом. Всё на месте. И нет ничего прежнего.

В стекле подъездной двери отразился мужчина, перешедший дорогу. Средний возраст, пакет с продуктами в одной руке, ключи – в другой. Лицо до боли знакомое. Сосед? Коллега? Нет. Чуть прищурившись, Мартин узнал его: тот самый участковый, который когда-то приходил к нему по делу о краже времени у пенсионерки. Тогда у них был короткий, почти дружеский разговор на лестничной площадке, запах пыли и кошачьего корма. Тогда участковый смеялся, говорил: «Ну и дела вы ведёте, Лисов. У нас максимум часы воруют, а у вас – сутки».

Теперь он не смеялся.

Он заметил Мартина сперва в отражении, только потом живьём. Это было видно: взгляд сначала цепляется за фигуру в стекле, проходит по ней, потом резко отскакивает, поворачивается. На лице – тройной перелом: узнавание, шок, неуверенность. А за всем этим – усталость человека, который три года живёт в городе, где время носится как сумасшедшее, а его работа – фиксировать последствия.

– Здрасьте, – сказал Мартин, сам не понимая, кто кому первым обязан поздороваться.

– Вы… – участковый замялся. Ключи в руках звякнули, чуть рассинхронно. – Вы к кому? – вопрос был не о визите. В нём звучало: «Вы вообще откуда?»

– Я… здесь жил, – ответил он. – Когда-то.

Участковый глянул на его лицо, потом – вверх, на окна. На третьем этаже, там, где когда-то висела его табличка на почтовом ящике, сейчас красовалась свежая пластиковая вывеска с другими именами. Он явно что-то вспоминал. В его голове, как в плохо синхронизированном архиве, щёлкали старые файлы.

– Лисов? – наконец выдохнул он. – Мартин?

Имя прозвучало осторожно, как диагностический тест. Мартин кивнул.

На секунду на лице участкового мелькнула облегчённая улыбка – как у человека, который наконец вспомнил; сразу за ней – мрачная складка на лбу, как у того же человека, вдруг осознавшего, что вспомнил не то.

– Вы же… – он осёкся. – Я же… – Плечи его чуть опустились. – Я же носил бумагу. Там… – он неопределенно махнул в сторону «Хронос», видимого отсюда только по верхушкам зданий. – Про вашу смерть. Всё официально оформляли. Отдел, печати, подписи. Мать ваша… – он на полслове прикусил язык.

Слово «мать» ударило не в грудь, а ниже, в то место, где память стыкуется с телом.

– И что там было написано? – спросил он. Голос его звучал ровнее, чем хотелось.

– Что… умерли, – просто сказал участковый. – При исполнении. – Моргнул. – Или при превышении полномочий. Это в разных бумагах по-разному.

Он хмыкнул. Конечно. Даже в свидетельстве о смерти умудрились оставить две версии.

– А сейчас? – Мартин чуть повёл рукой, показывая на себя, как на вещественное доказательство. – Сейчас что вы видите?

Участковый присмотрелся – как к документу с признаками подделки.

– Сейчас… – сказал он медленно, – я вижу человека, который очень похож на того, кого мы похоронили. – И, чуть сжав губы, добавил: – И если мне скажут, что это глюк, аномалия или информационный шум – я, наверное, подпишусь. Но… – он выдохнул, чуть развёл руками. – Я руками вас трогать не буду. Те, кто в прошлый раз трогали, потом долго… – он замолчал. – Ладно. Вам, наверное, лучше не тут стоять. Соседи языками чешут быстрее, чем реестр обновляется.

Он сказал это без злобы, почти по-доброму. Как предупреждение. Как старый рефлекс: вывести свидетеля из толпы, пока та не сошла с ума.

– Я ненадолго, – ответил Мартин. – Просто посмотреть.

– Смотрите, – согласился участковый. – Только, если что… – он на мгновение стал тем, прежним, с лестничной площадки и запахом кошек. – Я вас не видел. И вы меня – тоже.

«Эхо-диалог», – отметил внутренний голос. Они уже говорили когда-то похожие вещи, в другой последовательности. Тогда он говорил: «Вы меня не знали, не видели». Сейчас – наоборот.

Участковый прошёл мимо, вошёл в подъезд, дверь закрылась. В отражении стекла его фигура исчезла на долю секунды позже, как если бы город не хотел так быстро отпускать свидетелей.

Мартин остался один на тротуаре. В кармане пальца ощутимо шевельнулась сжатая в кулак квитанция из чужих джинсов с неправильной датой. Он пересёк улицу. Взгляд сам скользнул по окнам его бывшей квартиры. На подоконнике стояла кружка. Не его. На батарее висело что-то цветное – детская куртка. В какой-то одной жизни у него была семья. В другой – нет. Какая победила, он сейчас не готов был решать.

Он не стал подниматься наверх. Знание, что за дверью, которой когда-то открывал своим ключом, теперь живёт кто-то другой, было достаточно болезненным, даже без подробностей. Вместо этого он прошёл дальше по улице, туда, где квартал незаметно перетекал в более старый район, с лавочками, за которыми следили только от силы раз в десятилетие.

Там, в точке, где две улицы пересекались, он увидел первую открытую, почти демонстративную реакцию.

У киоска с цветами стояла женщина с огромной, словно несвоевременной охапкой хризантем. Лицо усталое, под глазами темные круги. Она продавцу что-то объясняла – про кладбище, про «опять перепутали дату, не те цифры написали», про то, что «там же всё по-другому было». Продавец кивал, не вслушиваясь.

Мартин бы прошёл мимо, если бы женщина не подняла глаза в тот момент, когда он поравнялся с киоском. Их взгляды встретились. Она замерла. Хризантемы в руках чуть дрогнули, расплескав запах смерти и праздника одновременно.

– Это… – прошептала она. – Это вы?

Он остановился. Он уже устал от этого вопроса. «Вы» – кто? Человек с фотографий? Имя в бегущей строке? Баг в системе?

– Зависит, для кого, – сказал он, из тех же, уже отработанных ответов.

Она вышла из-за прилавка, забыв о цветах. Подошла ближе, вгляделась в лицо так, как смотрят на старые, выцветшие фотографии в альбоме. В её глазах отражалось сразу две картинки: он, стоящий здесь, и он, на экране, на фоне логотипа «Хронос». Глаза её наполнились влагой – не от ветра.

– Вы тогда… – она запнулась. – Там, на подстанции… – слова сами перепрыгнули в технический жаргон. – Мой муж был в смене. Его… – она сжала губы, – …его списали как потерю. По времени. – Уголок губ дёрнулся. – Сказали, что никто не мог это остановить.

Он молча слушал. Истории потерь звучали одинаково, сколько бы раз он их ни слышал. Только акценты менялись.

– А потом по телевизору сказали, что был один… – она чуть поморщилась, – один человек, который успел перекрыть линию и… – она не подобрала глагола, – …смягчить. Я тогда… – она посмотрела вниз, на цветы, будто те могли подсказать конец фразы. – Я тогда вас возненавидела. Потому что если вы что-то спасли, значит, где-то могли спасти ещё.

Она подняла глаза.

– А потом… – она улыбнулась очень усталой, очень личной улыбкой, – я поняла: если бы не вы, его бы вообще не было. Ни до, ни после. Его бы просто съело всё. – Плечи её дрогнули. – Я не знаю, кем вы были. И кто вы для них. – Она мотнула головой в сторону города, его экранов. – Но для меня вы… – она вдохнула, как перед прыжком, и, справившись, выдохнула: – …вы то, из-за кого у меня было с ним ещё два года. – И вдруг, неожиданно для самой себя, крепко обняла его – коротко, неловко, но так, будто обнимала не его, а ту секунду, которую кто-то ей вернул.

Запах хризантем ударил в нос. В каком-то слое времени он отстранился, в каком-то – ответил объятием. Здесь он просто стоял, не зная, куда деть руки.

– Спасибо, – сказала она в его свитер и тут же отступила, будто испугавшись собственной смелости. – Я… – она всхлипнула, поспешно утерев глаза тыльной стороной ладони. – Я всё равно ненавижу вас. Иногда. – Улыбнулась виновато. – Но больше – благодарна. Если это… – она замялась, – …совмещается.

– Совмещается, – тихо сказал он. – Я привык.

Она кивнула, как человек, который ничего не понял, но принял. Взяла свою охапку цветов, вернулась к киоску, растворилась в запахе и будничной суете. Мартин почувствовал, как в груди что-то скрипит – не ломается, нет, просто напоминает о собственном существовании.

Если бы на этом всё и закончился – один благодарный человек в городе, разделённом на любящие и ненавидящие, – возможно, день можно было бы счесть удачным. Но город не любил простых схем.

У следующего поворота, у магазинчика «24/7», где всегда продавали одинаково несвежие булки и одинаково дешёвый алкоголь, стояла компания. Трое. Типичные жильцы района: один в кожанке, другой в спортивных штанах, третий – в пуховике, несмотря на не тот для него сезон. Пили из пластиковой бутылки, курили, перекидывались словами, от которых воздух становился чуть гуще.

Они заметили его не сразу. Сначала – как прохожего, как любого. Потом один из них прищурился, сморщил лоб.

– Слышь, – сказал он двум другим, чуть толкнув одного локтем, – это же…

Слово повисло. Все трое уставились. В их взглядах не было тех сложных смешений, что у женщины с хризантемами. Усталость – да. Злость – да. Страх – нет. Скорее, раздражение на помеху привычной картинке мира.

– Это тот, который всё тогда… – первый мотнул головой в сторону «Хронос», не утруждая себя точной формулировкой.

– Сломал, – подсказал второй. – Время нам сломал. До сих пор не пойму, где у меня день рождения, а где похмелье.

Третий молча выдохнул дым. На лице у него было то странное выражение, когда человека поймали на чём-то неприятном, но доказать вину сложно.

– Слышь, мужик, – обратился первый уже напрямую к Мартину. – Это ж ты, да? Тот Лисов из ящика?

Мартин остановился на расстоянии в два шага. Он был не обязан вступать в этот разговор. Но и уходить, сделав вид, что не слышал, было бы какой-то трусостью – в контексте всего остального.

– Зависит, какой ящик вы смотрели, – сказал он. Этот ответ уже становился опасно автоматическим.

– Умный, да? – хмыкнул второй. – Нам по любому ящику одно говорили: вы там с начальством что-то включили, а мы потом три дня в очереди стояли, чтоб нам часы поправили. Жене до сих пор льготу не могут начислить, потому что у неё одно и то же воскресенье в двух местах записано. – Он раздавил окурок о бордюр. – Ты нам время вернёшь, а?

«Нет», – хотел сказать он. «Никто вам его не вернёт. Я всего лишь чуть перенаправил поток, чтобы вас не смыло». Вместо этого только пожал плечами.

– Если бы у меня была такая кнопка, – сказал он ровно, – я бы здесь не стоял.

Первый хмыкнул.

– Зато ты там стоял, – сказал он. – Тогда. – В голосе было не обвинение даже, а более опасное – обида. Как будто у кого-то отняли персональное право считать себя пострадавшим.

На секунду повисло молчание. Прошёл кто-то с пакетом, прижался к стене, чтобы обойти их. Ещё кто-то вышел из магазина, уткнувшись в телефон, даже не подняв глаз.

– Пошли ты, короче, – сказал второй, неожиданно закончив разговор. Не то чтобы простил. Просто устал. – Всё равно никто не вспомнит, как оно правильно было.

Они отвернулись почти одновременно, как по команде. В зеркальной полосе витрины магазина на секунду отразились четыре фигуры – они и он, – а потом отражение двоилось, троилось. В одной версии он шёл дальше, в другой – договаривал, спорил, в третьей – получал кулаком по лицу. Город, видимо, попробовал несколько вариантов, выбрал самый тихий.

Он пошёл.

День к этому моменту окончательно превратился в ту серую субстанцию, из которой лепят сумерки. Небо нависло над проводами, образуя купол, на котором время размыто ползло к вечеру. Светофоры мигали так, как умеют мигать только в городах, где никто уже не верит до конца, что красный – это остановка, а зелёный – движение. Проезжающие машины иногда оставляли за собой слишком длинные световые полосы, как на долгой выдержке.

Город продолжал подсовывать ему свои версии его биографии, как половник, которым зачерпывают из общего котла. В витрине аптеки – листок с надписью: «В связи с временными сбоями просьба проверять сроки годности внимательно». Некоторые числа на упаковках лекарств были перечёркнуты, поверх них – штамп: «ПЕРЕСЧИТАНО». В углу листка кто-то ручкой дописал: «Как и жизнь Лисова».

Он уже перестал удивляться, видя свою фамилию там, где ей явно не место. Она стала частью городского фольклора, словом-штампом, которое приклеивают к чему угодно, когда не хватает объяснений. «Сломалось? Это всё Лисов». «Получилось? Это тоже он, наверное».

В какой-то момент он поймал себя на странной усталости – не физической, а биографической. Как будто с него взяли право самим решать, кем он был. Теперь это право принадлежало городу. Реестрам. Экспертам в студиях. Женщинам у киосков. Пьяным у круглосуточного. Дети выращивали его имя как сказочного персонажа: кто-то говорил, что он украл у всех по минуте, чтобы сделать из них вечность; кто-то – что он отдал свои годы, чтобы вернуть чужие секунды. Он присутствовал в их рассказах о нём, как шум в проводах.

Его собственная версия тем временем молчала.

Он поймал себя на мысли, что идёт не просто по улицам, а по слоям. Как по стеклу, под которым лежат разные фотографии одного и того же места: то со старым трамваем, то с новым, то без трамвая вовсе. Просто кто-то налепил их друг на друга, забыв убрать лишние.

Чтобы передышать, он свернул в сквер. Маленький, клиновидный, зажатый между двумя проспектами. Когда-то здесь по вечерам сидели с пивом и собакой; иногда он сам проходил насквозь, сокращая путь до метро. Сейчас сквер казался чуть аккуратнее, чем в памяти: урны свежеокрашены, скамейки целее, деревья подрезаны. Только фонтан посередине стоял сухой, бетонный, как пустое блюдо, в которое забыли налить воду.

Он сел на край ближайшей скамейки. Сквер жил своей неброской жизнью: старик кормил воробьёв сухими крошками, подростки на дальнем углу играли в музыку из телефона, старенькая собака тащила за собой женщину, которая явно шла ради неё, а не ради себя. В одном углу стояла металлическая конструкция – что-то между арт-объектом и детской горкой: переплетение труб, образующих что-то вроде сферы. В солнечный день это наверняка бросало сложные тени, сейчас просто торчало, как модель молекулы города.

На противоположной стороне сквера, возле ещё одной скамейки, стоял автомат с кофе – из тех, что ставят вместо нормальных киосков. На чёрной панели мигали кнопки: «эспрессо», «латте», «какао», «горячая вода». Над автоматом – маленький мониторчик, который то показывал логотип оператора, то короткие рекламные ролики. Сейчас как раз шёл ролик городской службы по работе с временными нарушениями: улыбающаяся девушка-оператор, номер горячей линии, надпись: «Если ваш день внезапно повторился дважды – позвоните нам». Под этим – мелким шрифтом: «Не относится к субъективным ощущениям “день сурка”».

Мартин усмехнулся краем рта. Город научился шутить про собственные сбои, как про погоду. «Если течёт крыша – позвоните в ЖЭК. Если течёт время – набирайте номер».

Где-то за деревьями, с проспекта, доносился голос из радио в киоске: очередное ток-шоу. Он ловил обрывки.

– …и всё же, Павел, вы считаете, что героизация фигуры Лисова вредна? – женский голос ведущей – мягкий, но цепкий.

– Я считаю, что вообще опасно строить культ вокруг людей, которые участвовали в эксперименте такого масштаба, – мужской голос, звенящий уверенностью. – Да, есть данные, что он спас часть персонала. Но есть и версии, что именно его действия привели к нестабильности ядра. А значит, – он сделал театральную паузу, – мы вешаем таблички тому, кто взорвал нам часы.

– Но вы же сами в прошлом году в этой же студии говорили, что… – вмешался другой, более усталый мужской голос.

– В прошлом году у нас были другие данные, – отрезал первый. – И другое время.

Сквер, казалось, не слушал радио, но слова всё равно оседали на лавочках, на листьях, на собачьей шерсти. Имя «Лисов» прозвучало опять, впиталось в кору дерева, к которому он спиной прислонился.

Он закрыл на секунду глаза. Внутри было шумнее, чем снаружи. В памяти город тоже был заполнен голосами экспертов, которые принимали решения о его чужой судьбе. Тогда он хотя бы мог отвечать на вопросы. Сейчас его биографию обсуждали, как исторический казус, а он сидел в сквере, слушая про самого себя как про абстракцию. Это было похоже на то, как мёртвому читают приговор.

– Ты правда удивлён? – спросил кто-то в нём. Другая версия. – Ты сам знал, что так будет. Время любит чужие голоса. Своим оно не доверяет.

Он открыл глаза не потому, что хотел ответить, а потому что почувствовал: вокруг что-то меняется. Не глобально – не как в день инцидента, когда весь город вздрогнул. Локально. Как будто кто-то чуть подтянул одну нитку в этой части сети.

В сквер вошёл мужчина в хорошем пальто. Не богатый, не бедный – тот самый средний класс, к которому городу особенно больно, когда у него что-то отнимают. На вид чуть за сорок, аккуратная стрижка, портфель, часы на запястье – большие, блестящие, демонстративные. Он остановился у автомата с кофе, бросил быстрый взгляд по сторонам, достал из кармана телефон – чёрное зеркало. На экране бегло мелькали уведомления. Мартин не видел текст, только узнаваемую структуру: сообщения, напоминания, новости. В каком-то из них, мельком, он успел различить собственную фамилию, но телефон тут же перелистнул дальше.

Мужчина ткнул пару кнопок, приложил карту к терминалу. Автомат задумчиво заворчал, начал лить ему в стакан коричневую, не слишком аппетитную жидкость. В это время мужчина поднял руку с телефоном, как будто собрался проверить почту, но вместо этого, по привычке, взглянул на часы.

Часы были умные. Дисплей мигнул, на мгновение показал крупно время – 15:32, под ним дату – 12.04.2025. Потом, как будто споткнувшись, сменил год на 2022. Секунда – и обратно. Мужчина нахмурился, слегка встряхнул запястье, как делают, когда техника подтупливает.

В тот же момент, по ту сторону сквера, со стороны другого проспекта, появился ещё один мужчина. Тоже в пальто. Тоже с портфелем. Того же роста. Та же линия плеч. Тот же профиль. Только пальто другого цвета, часы – старые, с циферблатом, а не экраном. Стрижка чуть длиннее. Вес немного меньше. Лет на пять.

Он шёл своей траекторией, не подозревая, что его маршрут пересекается с самим собой. Но город, похоже, знал.

Мартин замер. В голове впервые за день не было ни одной мысли. Тело узнаёт такие вещи быстрее, чем разум: микродвижение плеч, характерный наклон головы, когда человек слушает, но делает вид, что просто идёт. Он видел такое в зеркале. В отражениях витрин. На старых записях с камер наблюдения, которые просматривал по работе. Это был не просто похожий тип. Это был тот же человек. Только из другого слоя.

Первый, у автомата, в этот момент поднёс стакан к губам, обжёгся, поморщился. Второй, из дальнего угла, как раз вошёл в сквер, шагнул на дорожку. В какой-то точке их траектории должны были пересечься.

Мартин почти физически чувствовал эту точку. Как в центре перекрёстка, где сводит ноги от встречного ветра.

Он встал, неосознанно, на полшага, будто собираясь вмешаться, хотя не знал, как. Его движение заметила только старуха с собакой: та рванула в сторону, старуха выругалась. Всё.

Первый мужчина наконец отвлёкся от телефона и поднял взгляд – просто чтобы посмотреть, не идёт ли кто к нему навстречу. Увидел второго. На его лице нет медленного процесса узнавания. Там – мгновенное, электрическое: как если бы в голове система сравнения образов сработала со стопроцентным совпадением. Плечи его чуть дёрнулись, пальцы сжались вокруг стакана, кофе плеснулся.

– Да ладно… – выдохнул он почти беззвучно.

Второй тоже увидел его. Отреагировал иначе: замедлил шаг, как будто вдруг оказался перед зеркалом, которого не ожидал. Лицо побледнело. На долю секунды оба замерли, рассматривая друг друга.

Со стороны это могло выглядеть, как случайная встреча двоюродных братьев, очень похожих. Но воздух между ними сгустился. Мартин видел такое в других контекстах – когда человек вдруг в архивной записи замечал себя на заднем плане. Там была смесь любопытства и ужаса. Здесь – только ужас.

– Это… – первый чуть дрогнул. – Это шутка? – он обернулся, будто ожидая увидеть камеру, людей с микрофонами, скрытое шоу.

Никто не выходил.

Второй перекосил угол рта. Слова застряли. Он только покачал головой, как будто хотел сказать: «Нет. Это не шутка. Это я».

Они сделали шаг навстречу так, что между ними осталось расстояние вытянутой руки. Один был чуть старше, другой – моложе. У одного под глазами – более глубокие складки. У другого – чуть более прямой взгляд. Разница была не в годах, а в том, сколько ещё выборов ему предстоит сделать.

– Вы… – первым нашёл голос тот, что с умными часами. – Вы… кто?

Вопрос был идиотский и единственно возможный.

– Я… – второй сглотнул. – Я… ты.

Он сказал это без шутки, без улыбки. Так, как говорят имя. Старуха с собакой рявкнула: «Васька, тихо!» – и эта бытовая реплика прозвучала эхом, нелепо врезаясь в сцену. Васька коротко тявкнул, как знак: «Здесь».

Стекло автомата с кофе отразило обоих. На момент, когда они стояли почти вплотную, отражение сошло в одну фигуру: два силуэта наложились, сверившись по контурам. Но вот один чуть повернул голову – и отражение раздвоилось.

Часы на запястье старшего в этот момент снова дёрнулись. 15:33. Под цифрами побежала тонкая полоска уведомления: «Синхронизация времени… ошибка». Экран мигнул и на долю секунды показал год «2020». Младший, с механическими часами, рефлекторно глянул на свою стрелку. У него было 12:13. Полдень. Другая дата. Другая жизнь.

– Мужик, – вмешался какой-то подросток с наушниками, проходя мимо. – Классный косплей, конечно, но вы хоть в разные улицы встаньте, а то мозг ломается.

Он сказал это легко, не задумываясь. Для него всё, что не вписывалось в привычную картинку, автоматически относилось в раздел «контент»: флешмоб, пранк, вирусная реклама. Два одинаковых мужика в сквере? Прикольно. Надо снять. Он уже доставал телефон.

В этот момент младший резко отступил.

– Не подходи, – сказал он. Это «не подходи» было не угрозой, а просьбой. И самому себе тоже.

– Почему? – старший сделал шаг вслед. – Ты… откуда? – Интонация на «ты» была не грубой, а неправильно интимной. Как будто человек обращался к собственному отражению, которое вдруг заговорило.

– Оттуда, где ты ещё не успел… – младший запнулся, – …всё испортить.

Фраза прозвучала слишком громко. Слово «испортить» зависло над фонтаном, над арт-объектом, над стариком с крошками. Несколько голов повернулось. Люди не понимали, о чём речь, но почувствовали конфликт. Конфликты, особенно непонятные, притягивают больше, чем ток-шоу.