Синхрон

Во время чтения он чувствовал, как в пальцах зудит. Как будто экран не просто выдаёт данные, но и в ответ считывает что-то из него. Где-то за пределами площади, в серверных, в ядрах, в тёмных комнатах, кто-то смотрит на графики: «Узел 01 активен».

– Ого, – сказал мужчина в пуховике, перегнувшись через плечо. – Вы прям отдельной строкой. – Он задумчиво почесал затылок. – И кем вы всё-таки были?

Вопрос прозвучал почти буднично.

– Зависит от того, какой экран вы читаете, – ответил Мартин. – Здесь я, кажется, уже трое.

Мужчина хмыкнул.

– А у меня всего один, – сказал он, чуть с грустью. – Жена. Погибла. – Он кивнул на обелиск. – Тут её тоже дважды, кстати. В одном – погибла в тридцать девять, в другом – в сорок два. Я посчитал. – Он усмехнулся криво. – Три года разницы на бумаге. А для меня – она всё равно ушла тогда, когда ушла. И никакая зараза это не перепишет.

Он говорил без злобы, как человек, который уже поссорился с календарём и вышел победителем – в своём маленьком круге.

– Нам говорили, – продолжил он после короткой паузы, – что этот реестр сделан, чтобы «примирить версии». – Он показал два пальца, в воздухе, как кавычки. – А по мне, так он только напоминает каждый раз, что никто так и не решился выбрать.

Он отступил, давая место другим, и пошёл к обелиску, к стеклу, в котором, возможно, отражался его единственный, неоспариваемый личный «до» и «после».

Мартин остался у панели. Внизу экрана, под биографиями, мелькнули маленькие кнопки: «Родственники», «Свидетельства», «Документы». Он ткнул «Родственники», почти не надеясь – просто потому, что пальцу было куда двигаться.

Система послушно раскрыла новый блок. «Связанные записи», – сказала подпись. В списке, среди других фамилий, он увидел ту, от которой веяло другим временем: «Лисова Н.А. – статус: мать. Статус жизни:…» – тут цифры и буквы начали плавиться на глазах. Сначала было: «жива, получает компенсацию». На его глазах текст дернулся, стал: «умерла, дата смерти 2024». Ещё рывок – «данные уточняются».

Он вцепился пальцами в край панели, чтобы не ткнуть туда ещё раз. Экран слегка задрожал, будто почувствовал его напряжение.

В одной версии мира его мать лежит в палате, смотрит в потолок, иногда узнаёт его, иногда – нет. В другой – её записали в список жертв, как «пожилую женщину, не выдержавшую последствий временного стресса». В третьей – она ещё даже не дожила до этого возраста. Мемориал честно показывал все три, потому что не мог удалить ни одну. Ему было всё равно, что человек между этими строками стоит сейчас в плотной, холодной тени обелиска и впервые за день действительно чувствует, как из-под ног уходит время. Как грунт.

«Я должен проверить», – сказал один голос. «Я не должен проверять», – сказал другой.

В той жизни, которую можно назвать «ещё не до конца прожитой», я так и не поехал к ней сразу. Я зачем-то сначала пошёл в отдел, на работу, в «Хронос», решил, что всё это «надо оформить». Мать подождёт. Время подождёт. Мне казалось, у меня ещё есть и то, и другое.

Он резко отдёрнул руку от панели, словно от горячего. На экране мелькнуло: «Сессия завершена. Спасибо, что доверяете нам свои воспоминания». Последняя фраза выглядела особенно издевательской.

К панели тут же придвинулся подросток с капюшоном. «О, давай твоего деда поищем», – сказал он подружке. Их пальцы забегали по экрану, уже стирая его присутствие. Мемориал жадно принимал новые запросы.

Он отошёл на шаг, потом ещё. Обелиск сверху вниз был покрыт тонкими, едва заметными линиями – как трещинами в льду. По этим линиям бегали световые импульсы, соединяя имена, даты, события. Сеть. Каждый «герой», каждая «жертва», каждый «частично виновный» был узлом. В одном из пересечений, где линии сливались и путались, маленькими буквами мерцало «LISOV.M». Если приглядеться, эта подпись двоилась. В одном слое она была чёткой, в другом – размытой.

Площадь жила своим поздним днём. Слева – здание администрации, там, где когда-то заседали комиссии по каким-то совсем другим поводам. Теперь на фасаде висел огромный баннер: «Город помнит. Город благодарит. Город прощает». Под каждым глаголом – маленький знак «*». Внизу, мелким шрифтом, пояснение: «*при наличии подтверждённых данных».

Он усмехнулся. Память с оговорками. Прощение – при наличии документов.

На ступенях администрации трое мужчин в строгих костюмах курили, сбившись в маленький треугольник. Один держал планшет, другие заглядывали. Мартин по привычке уловил обрывки.

– …говорю тебе, опять всплыл в системе.

– Да быть не может. Его же…

– Доктор этот, Малышев, прислал пометку: «активность зафиксирована».

– Какой к чёрту «активность», он по всем базам…

Он не стал подходить ближе. Он уже знал, что их разговор кончится так же, как всегда: испуганным шёпотом про «информационный шум» и «ошибку синхронизации». Ему не хотелось снова слышать собственную фамилию из чужих ртов с таким выражением, будто речь о вирусе.

С другой стороны площади, возле фонтанчика (этот хотя бы работал), стояла группа подростков с камерами. Один девчонки вслух читала что-то с планшета:

– «…и тогда следователь Лисов, понимая, что другого выхода нет, отдал свой временной ресурс системе, отмотав собственную жизнь назад…» – Она сморщилась. – Фу, какая пафосная фигня.

– Да это фанфик, – отмахнулся парень. – Тут ещё вторая часть, где он оказывается в детстве и всё делает правильно.

– А в другом пишут, что он сбежал, – вмешалась третья. – Что его вообще не нашли. Типа «призрак в сети».

– Призрак в сети круче, – авторитетно сказал парень с камерой. – Я про это ролик делаю.

– А я, – тихо сказал он сам себе, – пока что просто человек, который замёрз.

Ветер доносил куски чужих версий его жизни. Одни – романтизированные, другие – демонизированные. Город оказался идеальным писателем фанфиков: он не мог успокоиться, пока не перепробовал все варианты сюжета. В какой-то из них он был мучеником. В другой – злодеем. В третьей – NPC, технической ошибкой в чужой игре.

Сеть помнит. Но сеть не обязана быть честной.

Он поймал своё отражение в покрытой пылью витрине сувенирного киоска. Там продавали часы – дешёвые, с логотипом города, с выгравированными датами. На одних было: «Мы пережили 12.04.2022», на других – «Моё время – мой город», на третьих – просто циферблат без цифр, только стрелки, крутящиеся вразнобой. За стеклом он увидел себя, стоящего среди этих сувениров. Как экспонат.

В отражении кто-то подошёл к нему слева. Он уже не удивлялся, поэтому повернулся спокойно.

Мужчина лет тридцати, аккуратный, в мягком пальто, с портфелем. Лицо – такое, которое могло работать в банке, в школе, в отделе кадров. В руках – папка, из которой торчал край официального бланка. Взгляд – усталый, но внимательный.

– Простите, – сказал он. – Можно вопрос?

– Попробуйте, – ответил Мартин.

– Вы… – мужчина запнулся. – Вы – тот самый Лисов?

Фраза снова. Как заезженная пластинка. Он кивнул. Мужчина отвёл взгляд на секунду, словно собрался с духом.

– Я… – он выдохнул. – Я работаю в архиве реестра. – Он показал краем папки герб, штамп. – Каждый день вижу вашу карточку. Три месяца назад мне поручили «привести её в соответствие». – Он усмехнулся одними уголками губ. – Я до сих пор не знаю, с чем.

– И? – спросил Мартин.

– И… – мужчина пожал плечами. – Я почти разделся. Не в прямом смысле. – Он поискал слова. – Знаете, когда тебе говорят: «Выбери один вариант правды, а остальные удали», – это вроде бы работа. Но когда ты читаешь десять протоколов, двадцать свидетельств, сто комментариев… – он покачал головой. – В одной версии вы спасли мою двоюродную сестру. В другой – из-за вас мой отец застрял в петле на шесть часов. Я не знаю, кто из них «прав». Они оба живут с этим.

Мартин молчал. Что тут скажешь? «Извините, что разочаровал ваш рабочий день»?

– Я пытался, – продолжил архивист. – Составить «среднюю». Как нам учили. Типа: «по совокупности данных вероятнее всего, что…» – он сделал неопределённый жест. – Но каждый раз, когда я нажимал «сохранить», система… – он поморщился, – …сбой. «Ошибка синхронизации». Или вылет. Или коррапт файла. – Он посмотрел прямо. – Такое ощущение, что она сама не хочет, чтобы вас свернули в одну строчку.

– Я думал, – тихо сказал Мартин, – это люди не хотят.

– Люди тоже, – согласился тот. – Но сеть… – он кивнул на обелиск, на провода над площадью, на телефоны в руках прохожих, – …она как будто сопротивляется. Как будто ей нужен кто-то, кто остаётся… – он поискал слово, – …незакрытым делом.

«Хронофаг», – снова шевельнулось внутри. Не чудовище, а то, что переваривает память, оставляя не до конца усвоенные куски.

– Я сегодня утром получил уведомление, – добавил архивист. – «Карточка LISOV.M обновлена». Я подумал: опять что-то поправили наверху. А теперь… – он развёл руками. – Я вас вижу. Вы ходите по площади, как живой. – В взгляд его вдруг прорезался страх, тот самый, глубокий. – Если я сейчас вернусь и отмечу вас как «живого», у меня рухнет пол-базы. Пойдут цепочки изменений: выплаты, статусы, дела. – Он замолчал. – Если отмечу как «мертвого»… – он пожал плечами. – Мне будет страшно за зеркало.

– Вы хотите, чтобы я сказал, что вам делать? – спросил Мартин. – С моей карточкой?

– Я хочу… – с неожиданной искренностью сказал тот, – чтобы кто-нибудь в этом городе наконец сказал мне, что правда. Хоть по одному пункту. – И после паузы, уже почти шёпотом: – Но, кажется, самое честное – оставить всё, как есть. Вопросом.

Они стояли молча. Площадь жила, обелиск тихо шуршал потоками света. В отражении стекла киоска они выглядели как два человека, случайно задержавшихся у витрины. В другом слое – как два элемента схемы: узел и тот, кто пытается его описать.

– Делайте, как не сломает вам голову, – сказал наконец Мартин. – Или… – он чуть усмехнулся, – …как меньше сломает чужие.

Архивист кивнул, будто получил инструкцию. Хотя никакой инструкции в этой фразе не было.

– Знаете, самое странное? – сказал он на прощание. – Мы сделали этот мемориал, чтобы «зафиксировать истину». А он получился… – он посмотрел на обелиск, где в свете переплетались взаимно исключающие строки, – …как город. Память, которая спорит сама с собой. – Он повернулся, собираясь уйти, и вдруг добавил: – Если вам когда-нибудь скажут, что вы «оправданы» или «осуджены» окончательно… – он улыбнулся каким-то своим мыслям. – Не верьте. Они просто устали считать.

Он ушёл, растворился в потоке людей, несущих свои папки, свои даты, свои маленькие личные «до» и «после».

Мартин остался на площади. Город вокруг продолжал помнить его – и забывать – одновременно. Каждое стекло, каждый экран, каждая запись добавляли к нему ещё одну маску. Он чувствовал себя не человеком, а местом, где разные версии правды сталкиваются и не могут разойтись.

Мир больше не болел течением времени. Он болел его отражениями.

Он заметил, что начинает мёрзнуть, только когда пальцы потеряли чувствительность. Площадь, обелиск, панели с биографиями – всё это вдруг стало плоским, как картинка в учебнике. Он развернулся и пошёл прочь, не выбирая специально направления. Город сам подсовывал улицы.

Сумерки уже окончательно подсели на окна. Витрины светились, как аквариумы. В каждой – свой маленький, отдельный мир: манекены в одежде прошлых сезонов, ноутбуки с мигающими экранами, лампы, мебель, торты. Время внутри витрин шло иначе: где-то застряло на вечном «распродаже до конца месяца», где-то вообще стояло – как на макете.

Он поймал своё отражение в тёмном стекле офисного здания. За стеклом сидели люди, глядя в мониторы; их экраны освещали лица снизу, как костёр. На одном мониторе он увидел собственную фотографию. Презентация, слайд: крупное чёрно-белое лицо, под ним два столбца текста. В левом: «Положительная версия». В правом: «Отрицательная». Стрелки, тезисы, цитаты. Кто-то готовил очередной доклад о нём.

Его отражение стояло поверх этого слайда, как третий столбец, для которого не нашли названия.

Он отвернулся. В груди легонько скреблось – не очень больно, скорее, настойчиво. Мир не просто отнял у него право на одну биографию; мир демонстративно развесил все варианты на каждом углу. «Не узнаю себя», – всплыло вдруг, чужим голосом. Его собственным, но из другой линии. Там, где он слышал про себя что-то совсем другое.

– Это уже было, – сказал он вслух.

Прохожий рядом обернулся, проверяя, к нему ли обращаются. Не к нему. Мартин говорил не с улицей. С тем, кто иногда откликался изнутри, с лёгкой задержкой.

Дальше дорога вывела его к магазину электроники. Большому, стеклянному, яркому, как рана. На всём первом этаже – стена телевизоров. Они были включены на разные каналы, но в какой-то момент картинки синхронизировались: на всех – говорящие головы в студиях. Кто-то спорил про новую реформу, кто-то – про спорт. На одном из экранов – всё то же ток-шоу, голос которого он уже узнавал.

Он невольно остановился. Экран, ближе всех к выходу, показывал знакомое студийное оформление: ведущая, двое экспертов. Внизу подпись: «СПОР О ПРОШЛОМ: ЛИСОВ – ГЕРОЙ ИЛИ ВИНОВНИК?» Дата в углу – сегодняшняя. Или вчерашняя. Цифры было сложно поймать: 12.04.2025 мигало, меняясь на 11.04, потом снова возвращаясь.

– Мы не можем игнорировать тот факт, – говорил первый эксперт, нервно поправляя очки, – что без его вмешательства система не вышла бы на стабильный режим. Да, были нарушения, да, были несогласованные действия. Но результат? – Он развёл руками. – Город жив.

– Город жив, – перебила его женщина напротив, – но по какой цене? Вы забываете о тысячах личных трагедий. О тех, кто застрял, о тех, кто потерял годы, – она подняла руку, и на экране вспыхнул график, линии, столбики. – И во всех этих случаях фигурирует одно и то же имя. Лисов.

Мартин смотрел на себя, перелистываемого, как пункт в отчёте. С первого экрана в витрине его лицо было освещено холодным студийным светом. На втором – та же фотография, но с другим цветокорректом. На третьем – кадр, выдернутый из внутренней камеры «Хронос»: он в коридоре, бегущие люди на заднем плане, полоска времени внизу. На четвёртом – вообще не он; какой-то другой мужчина, похожий только силуэтом, постановочно бросался к мифическому рубильнику. Таким его представляло чьё-то воображение.

– Смотрите, – ведущая улыбнулась в камеру, как будто рассказывала анекдот, – в нашем опросе зрителей сорок восемь процентов считают его спасителем, сорок пять – виновником, семь – сомневаются. – Она пожала плечами. – Совершенное равновесие.

На экране выскочила диаграмма: круг, разрезанный почти пополам. Один сектор – зелёный, другой – красный, тонкий кусочек – серый. Его имя стояло посередине круга, без цвета.

Мартин поймал своё отражение на стекле перед этой диаграммой. Он стоял ровно в центре, так, что его голова попадала в этот кружок. Со стороны он сам был похож на часть графика.

«Не так», – сказал другой голос. – «Ни так, ни так».

Он отступил. Ноги глухо отозвались по плитке. Справа от магазина – узкая улочка, менее освещённая. Он свернул туда, как будто это могло вывести его из зоны поражения общественного мнения.

Здесь было тише. Меньше света, больше теней. Дома старые, с облупленной штукатуркой, с балконами, которые казались временными конструкциями уже последние двадцать лет. В окнах – отражения телевизоров, новостей, сериалов. В одном окне он увидел старую женщину, которая смотрела в пустой экран; тот был выключен, но в чёрном стекле отражался обелиск с площади. Город кормил себя своими памятниками даже в частных квартирах.

Он прошёл мимо витрины маленького фотоателье. Там до сих пор печатали фотографии на документы, свадебные альбомы, похоронные портреты. На стене висели образцы: улыбающиеся пары, дети, мужчины в костюмах. Среди них – рамка с надписью «до/после», а внутри – два снимка: на одном мужчина помоложе, на другом – постарше. Подпись: «До “Синхрона” / После». У старшего на лице – тот самый, ставший уже общим, оттенок усталости.

В стекле ателье он увидел своё лицо между этими двумя. И снова «не узнаю себя». В этом городе своё лицо уже давно перестало принадлежать ему одному.

Осознание прикатывалось не сразу. Сначала – раздражением: сколько можно. Потом – усталостью. Наконец – чем-то вроде смирения. Если ты стал интерфейсом, тебе поздно претендовать на исключительные права на собственный образ.

– Ты не человек, – сказал ему тот внутренний, чуть чужой голос, – ты – место, через которое проходит сигнал.

Место, да. Узел. К нему стекаются линии. От него расходятся. Он – точка доступа. «Синхрон» именно этого и хотел. Просто тогда он по наивности думал, что можно оставаться собой, отвечая одновременно за тысячи других «я».

Он поймал себя на том, что замедлил шаг. Улица вывела его к мосту. Под мостом – река, чёрная, с редкими бликами фонарей. Над перилами – сетка проволоки, чтобы никто не прыгал. На сетке – замочки влюблённых и новые, уже модные, с гравировкой: «Наше время – тут». Некоторые, под ржавчиной, ещё носили старые даты: до «Синхрона». Новые – иногда странно дергались в глазах, когда он пытался их прочитать.

Он остановился, опершись руками о холодный металл. Вода внизу текла равномерно. Единственное, что здесь ещё напоминало о старом времени: не поплывёшь одновременно вверх и вниз. Он задумался, возможно ли будет и это поломать.

– Извините, – прозвучал женский голос справа. – Вы… вы не против, если… – Она замялась. – Если я вас спрошу?

Мартин повернул голову. Рядом стояла девушка лет тридцати, в капюшоне, с телефоном в руке. Лицо у неё было то самое, городское: слегка уставшее, но живое. Глаза – внимательные.

– Вы – вы? – спросила она, не заморачиваясь формулировкой.

Он не стал притворяться, что не понимает.

– Я – я, – сказал он. – Насколько знаю.

– Я вас видела в новостях, – сказала она. – И на мемориале. И… – она задумалась, – и в статье. – Она подняла телефон. На экране – онлайн-журнал, длинный текст, в середине – его фотография. – Я их читаю. Все эти тексты. – Она усмехнулась. – У меня диплом по «нарративам травмы». Сейчас это выгодная тема.

– Рада за диплом, – сказал внутренний голос. Вслух он только кивнул.

– Понимаете, – продолжала она, – раньше у людей хотя бы была иллюзия: у тебя одна жизнь. Просто длинная линия, на которой можно что-то подчёркивать, вычёркивать, добавлять смысл. А после… – она качнула головой в сторону города, – …после «Синхрона» выяснилось, что у каждого несколько линий. И они не совпадают. – Она смотрела прямо, не мигая. – О вас это видно особенно хорошо.

– Удобный кейс, – сказал он. – Учебный.

– Да, – она честно улыбнулась. – Вы для нас – идеальный пример того, как город борется за право рассказать прошлое. – Она на секунду запнулась. – Хотите услышать? Как мы вас видим?

«Нет», – сказал один внутренний голос. «Да», – ответил другой. Он выбрал честность:

– А у меня есть выбор? – спросил он. – Всё равно услышать. И так.

– В вашей истории, – начала она, смотря не на него, а в телефон, как будто читая конспект, – постоянно сталкиваются три вердикта. Первый: вы герой, который отдал себя системе и спас город. Второй: вы преступник, который из амбиций разрушил стабильность. Третий: вы экспериментальный субъект, жертва большего механизма. – Она подняла глаза. – Каждый из этих вердиктов людям удобен по-своему. Первый даёт надежду, что один человек может всё исправить. Второй – что одного можно во всём обвинить. Третий – что вообще никто ни при чём, потому что «машина».

Он слушал, чувствуя, как в нём перекликаются эти формулы. Они не были новыми. Новым было то, с какой лёгкостью она их произносила, как выученный текст.

– А как вы сами? – спросил он. – Вы, как… – он попытался подобрать название, – …специалист по нарративам.

Она подумала. Посмотрела на воду.

– Я… – сказала она медленно, – когда в первый раз читала про вас, ненавидела. Я была в группе тех, кто потерял время. – Она чуть улыбнулась. – У меня… украли три месяца беременности. В одно утро. – Она провела рукой горизонтально, как лезвием. – В документах всё нормально. В теле… – она покачала головой. – Но потом я начала читать, смотреть, слушать. И поняла, что если скажу: «Он виноват», – мне будет проще, но не честнее. Если скажу: «Он герой», – буду чувствовать себя дура. – Она вскинула на него глаза. – Сейчас… если честно… вы для меня – просто человек, в котором отразились все наши страхи насчёт времени.

– Зеркало, – подсказал он.

– Да, – она кивнула. – Не больше и не меньше. – И добавила, чуть виновато: – Знаю, вам от этого не легче. Но человеку проще ненавидеть зеркало, чем своё лицо.

Они замолчали. Река внизу шуршала, как радио на дальних волнах.

– Если хотите, – сказала она неожиданно, – я могу вычеркнуть вас из своей работы. Писать как будто о другом. Не о вас лично.

Он посмотрел на воду. На город. На свою отражённую фигуру в чёрном стекле экрана какого-то телефона у прохожего.

– Нет, – сказал он. – Пишите. Если вам нужно.

– А вам? – не отставала она.

«Мне нужно, чтобы все наконец заткнулись», – устало сказал один голос. Другой, более тихий, ответил: «Мне нужно, чтобы хоть кто-то попытался говорить честно».

– Мне нужно, чтобы кто-то ещё, кроме меня, видел это, – сказал он. – Что версий слишком много.

Она вздохнула.

– Хорошо, – сказала она. – Тогда я хотя бы постараюсь не делать из вас героя. И монстра. – Улыбнулась. – Просто… аномалию.

– Это ближе к правде, – ответил он.

Она ушла, растворившись в потоке фонарей и людей. Он остался на мосту чуть дольше, пока не понял, что уже почти ночь. Город в темноте становился другим. Экраны светились ярче. Отражения – контрастнее. В окнах виделись чужие кухни, чужие лица, чужие часы на стенах, показывающие несовпадающее «сейчас».

Он развернулся и пошёл назад. Где «назад» – это в сторону «Хронос». Там, по крайней мере, никто не пытался делать вид, что знает, кем он был.

Дорога обратно оказалась странно короткой, как во сне. Ему казалось, что прошло полчаса, но по ощущениям тела – день. Когда он дошёл до здания, окна в большинстве кабинетов были уже темны. Только верхние этажи светились ровными прямоугольниками. Логотип на фасаде – стилизованная спираль – теперь казался ему больше не символом прогресса, а схемой дренажа.

У входа дежурил тот же охранник. Он поднял голову, увидел его, кивнул – как старому знакомому.

– Вернулись, – констатировал он, без удивления.

– В отличие от некоторых, – ответил Мартин. – Меня не все считают полностью мёртвым.

– Это пока, – философски заметил охранник. – У нас тут каждый день кто-нибудь «воскресает» в базе, а потом снова «умирает», когда их пересчитывают. – Он откинулся на спинку стула. – Как день зарплаты: кажется, что деньги появились, а потом их уже нет.

Он провёл картой по считывателю. Турникет пропустил его на этот раз без писка и паузы. Система, видимо, решила, что если аномалия возвращается туда, откуда вылезла, – это в рамках допустимого поведения.

В лифте он опять встретил своё отражение – уставшее, чуть поседевшее за один день. В какой-то момент свет в кабине мигнул, и вместо сегодняшнего лица на стекле вспыхнуло другое – более молодое, с той самой решимостью, что он видел в метро. Это «я» посмотрело на него с укоризной. Будто говорило: «Ты же хотел всё исправить».

– Это уже было, – сказал он зеркалу.

– Не так, – ответило оно губами чуть раньше его.

В палате его встретила тишина. Фотообой с морем на стене сдвинулся ещё немного: теперь горизонт был почти ровным, а солнце – на грани исчезновения. Окно показывало полоску ночного неба и кусок соседнего корпуса. Где-то в глубине здания гудели сервера, вентиляторы, старые трубы. Сердце «Хронос» жилой надстройкой над своим же холодным подземным аналогом.

Он сел на кровать. Вытянул ноги. Пальцы всё ещё мёрзли. В тумбочке лежал блокнот с чужими (или его) записями. Он достал его, раскрыл на чистой странице.

Рука повисла над бумагой. Слова не спешили. В институте их учили начинать отчёт с даты и времени. Он машинально вывел наверху: «12.04.20…» – и остановился. Последние две цифры не решались записаться. Он сидел так, с приподнятой ручкой, чувствуя, как где-то в глубине разума перебираются варианты: 22, 23, 25. В какой-то из жизней он точно знал, что писать. В этой – нет.

Он зачеркнул строку. На следующей написал: «Сегодня». Тоже зачеркнул.

– Ладно, – сказал он себе. – Без дат.

Он написал: «Я жив». Посмотрел на эти два слова. Под ними, странно проявившись, проступила ещё одна строка, более бледная, другим почерком: «Я умер». Она не была написана сейчас. Она была – как водяной знак. Как если бы кто-то раньше, в другой реальности, начал тот же блокнот с «Я умер».

Он провёл пальцем по словам. Чернила были сухими. Реальность обоих утверждений – вязкой. В какой-то точке они накладывались.